Живые листья

Сегодня Андрея Антипина заслуженно причисляют к писателям первого ряда молодой русской литературы. Ему нет и сорока, но он уже автор нескольких книг, удивительно талантливый прозаик со своим узнаваемым стилем, русский словознатец, мощно и размашисто работающий в традициях отечественной классики. Андрей печатался во многих столичных изданиях, в том числе и в газете «Слово». Мы предлагаем читателю отрывок из его книги миниатюр под названием «Живые листья», которую в нескольких номерах ныне печатает журнал «Наш современник».

 

УНИФИКАЦИЯ

Всегда возмущает нота снисхождения, этакой моральной уступки в пользу менее развитых оппонентов, а тем паче высокомерное разглагольствование иных чернильных умников с видом третейских судей, якобы знакомых с предметом спора, их беспардонное враньё, оголтелая хула и грубый дилетантизм, выдаваемый за научное обоснование...
Всё это я говорю о критике так называемой «деревенской прозы».

Претензий много. Но едва ли не основная масса шпилек, дротиков и ядовитых стрел приходится на используемую «деревенщиками» диалектную лексику как типическую черту представляемой ими литературы, а точнее сказать — того среды, из которой эта литература, собственно говоря, произошла.
Чего только не наслушаешься, от скольких плевков утрёшься, по каким только сальным носатым рожам не ударишь в ответ!
Обвинения в патологической любви к областным словарям стали точкой преткновения на поле этой брани. Подозрения в фетишизации народной речи сквозят чуть ли не в каждой ехидной ухмылке. А уж рассуждений на тему художественного этнографизма, этакого стилистического антуража, создаваемого «деревенщиками» посредством привнесения в текст диалектной фразеологии, и вовсе не счесть.
И в воздух чепчики бросают перед зданием российской словесности, и кулаками потрясают, и толпятся с транспарантами, исполнены призывов общественного возмездия и гнева, и требуют именем закона отстранить, упечь в кутузку, заставить подобру-поздорову следовать пресловутым «нормам» литературного языка. Поневоле взмолишься и рявкнешь по-шукшински: «А в чём дело, вообще-то?!»
А дело, милые наши критики, в том, что лексика героя, кем бы он ни был и в какой бы чуждой вам российской деревушке ни проживал, это его естественная, сиречь типическая черта.
А что есть типическое, если не истинное?
Таким образом, использование типической лексики не блажь, но элементарная для всякого уважающего себя художника попытка создать такой образ, который отвечал бы жизненной правде и был подлинен по сути. В этом смысле тот, кто выступает против типического, в данном случае даёт поступиться достоверностью создаваемого образа и подвергнуть унификации несомую писателем правду жизни, преобразовав её согласно правилам, принятым за норму в той языковой среде, в которой герои книг этого писателя никогда не существовали, а следовательно, не способны выступать носителями культурологических директив этой среды на практике. Вместе с тем, всякая насильственная попытка всё-таки навязать героям несродный им, но диктуемый тип поведения, в частности, тип речи, есть заведомая ложь и художественная профанация.
Отдельно стоит подчеркнуть, что такого рода призывы к унификации, в нашем примере — к единообразию литературного языка, почти всегда направлены на произведения «деревенской прозы» и на представителей этой прозы как непосредственных выразителей народной этики — в первую очередь. Во всяком случае, что-то не слышно схожих обвинений в ангажированности и сознательном украшательстве речи, равно как и требований свести её, речь, к общему знаменателю, когда разговор заходит о других «литературах», если делить их по примитивному местническому принципу, принятому в отношении писателей «деревенской» школы как дифференцирующий признак притом, что правила для всех равны, и если условный «городской» автор, фиксируя типические для своей среды черты, считается при всём при том писателем реалистичным, то есть правдиво изображающим мир своих персонажей во всём его многообразии, то почему «деревенские» писатели, делая то же самое, но на сельском материале, всякий раз оказываются по ту сторону красных флажков?
Если уж мы заговорили о предвзятости, а то и откровенной фобии в оценках «деревенской» прозы, нелишне вспомнить один давний, но весьма наглядный пример.
Когда писатели-одесситы ввезли на деревянных шаландах в русскую литературу свой торгаший жаргон, наша интеллигенция возликовала и растащила «привозную», действительно правдивую и живую речь на цитаты, восторгаясь остроумием, украсностью и гарностью героев Исаака Бабеля, Ильфа и Петрова и иже с ними вплоть до эстрадного примитива Жванецкого. Но было ли такое, чтобы живой язык героев Валентина Распутина и Василия Белова, Виктора Астафьева и Фёдора Абрамова, Василия Шукшина и Евгения Носова вызвал в образованном и российском обществе хоть малую толику искреннего умиления или даже простое желание воздать должное выразительности, свободе и красоте родной речи? А впрочем — тс-с-с! Толерантность! Нишкни, русский ватник! Как бы в красно-коричневые не записали...
Истинно прав был Достоевский: ни один другой народ не оплёвывает себя так самозабвенно, как это делают русские.

 

ТОЛЕРАНТНОСТЬ

Ничего, впрочем, не констатируя: когда наши либеральные друзья говорят о наших общих достижениях, которыми и перед мировой общественностью не грех похвалиться, то употребляют выражения: российский народ, российская история, российская культура, российская литература и даже российский язык. Подразумевают, что это всё — достояние всех народов, составляющих дух и жизненную плоть России.
И мы с этим согласны, а которые из нас что-либо скажут против, лишь бы в некоторых случаях восстановить историческую справедливость или хотя бы чуточку приблизить имеющуюся точку зрения к реальному положению вещей, так их за один только этот порыв обзовут националистами, шовинистами, фашистами. Почему? Потому, что в современном обществе возобладала толерантность, то есть негласный запрет на жизнеутверждение представителей одной конкретной нации, а именно той, что больше всех и дала, когда шапка пошла по кругу. По мнению наших друзей, это жизнеутверждение одной причинит ущерб существованию других в составе единого целого. Что жизнеутверждение тех других способно, так или иначе, причинить ущерб существованию той одной нации, об этом наши друзья предпочитают умолчать.
И при том при всём: едва речь заходит о неких теневых явлениях нашей жизни, вообще сопутствующих историческому существованию всякой нации, те же самые либеральные друзья вооружаются презираемой ими националистической терминологией и проводят строгое размежевание, дабы, так сказать, выкорчевать корень зла и предъявить eго цивилизованному человечеству. При этом «землепользовании» природа оборотной стороны нашей жизни отходит, как ни странно, не за общую границу, что было бы правильно и последовательно в смысле логики, а за межевой столб той самой одной конкретной нации, которой во всех иных случаях отказывается в праве на предопределение. И вот уже наши толерантные друзья, утирая широкие плешины, взахлёб рассуждают о русском бунте («бессмыеленном и беспощадном»), русском фашизме, русском беспамятстве, русском невежестве, русском пьянстве и, разумеется, русском свинстве.

Андрей Антипин.