Старушка в тёмной одежде

Всякому приметливому глазу — и вблизи и издали — хорошо видно, что райцентр здорово украшает печорский берег, делает его уютным, рождающим в душе тепло, уверенность, что тут и накормят, и напоят. Он вольно разбросан по пригоркам, воздуха тут много, дышится легко, каждый дом имеет свою личину и нисколько не похож на другую хоромину, стоящую рядом, — обязательно чем-нибудь отличается.
Народ тут живет непростой, в большинстве своем придерживается старой веры и обычаев, не пьёт, не курит, и многие мужики местные соблюдают это правило строго...

Другое дело, в последние годы появилось много молодых людей, которым нет дела ни до веры, ни до обычаев, ни до здешних стариков, соблюдавших святые правила, — и что из этого шумного народца получится в будущем, никто не знает.
Жалко будет, конечно, если голозадых мосластых вертихвосток, которые шьют себе юбки до пупка, а то к выше (если юбка будет ниже пупка, то такая ошибка вызовет у них усмешку), окажется больше, чем нормальных девчонок; точно так же будет жаль, если у молодых людей, густо разрисованных татуировками (некоторые молодцы себе даже гениталии и все, что находится рядом, разрисовывали, словно бы собирались демонстрировать все эти прелести где-нибудь на выставке, — может быть, даже в самом Сыктывкаре), окажется больше, чем ребят нормальных. В таком разе всем нам нужно будет основательно задуматься о будущим.
Тем временем приезжие ругались: ни в магазинах райцентровских, ни в киосках нет сигарет.
— Ох, эти староверы! Сами не курят и другим не дают.
А староверы были совершенно не при чём: просто завоз сигарет в Усть-Цильму был мероприятием дорогим — только по воздуху, только самолётом, в результате каждая пачка обходилась курильщикам едва ли не в два раза дороже, чем на Большой земле.
Ругань курильщики поднимали такую, что чувствительная рыба сбивалась в косяки и отходила на север, в тишину, где этой ругани не было.
Потом, малость придя в себя и обретя нормальное состояние, возвращалась назад. Но осторожно.
Братья Куделины собирались на рыбалку основательно: хотелось и сёмги наловить на зиму, по паре-тройке штук на нос на завтра, и сегодня потешить свои желудки… Для этого и палатку брали с собой, и снасти, и всякую горючую муть, чтобы можно было быстро развести костёр где-нибудь на тихом берегу и похлебать горячей ухи.
Командовал парадом старший из братьев Иван — кряжистый, с быстрыми серыми глазами и широким размахом рук. Всякая работа у него спорилась, он всё умел делать: и окно застеклить, и крышу перекрыть, и сеть связать, и баньку сгородить, и картошку в мундире есть так аппетитно, что сосед подумает невольно — человек потребляет редкий деликатес — авокадо с красной икрой...
На подхвате суетился младший брат Михаил, очень похожий на Ивана, но костью всё-таки помельче и не такой мастеровитый, как Иван, и голос у него был не такой сильный, как у старшего — впрочем, все это Михаила устраивало, на власть в их доме он не претендовал.
Выехали рано утром. Было холодно. Но, несмотря на мрачный студеный рассвет, Иван, послюнявив палец и подержав его над собой, сказал брату:
— Денёк сегодня должен разойтись, однако. Будет тепло, — дернул шнур мотора, движок откликнулся сразу, и Иван тут же дал газ.
Братья остановились в одной из проток, имевшей выход и на главное русло и в соседнюю протоку, вытащили моторку на берег.
— Ну, прежде чем приступить к великим делам, надо, братан, немного перекусить, — предложил Иван. — Ты как к этому относишься?
— Положительно. У меня брюхо тоже что-то подвело.
Достали хлеб, яйца, сваренные вкрутую, пару луковиц и по зимней рыбине.
Зимняя рыба — это здешняя еда, с душком, её ещё называют кислой. Готовят такую рыбу только на севере. Деды её готовили здесь, деды дедов готовили, и далее, если погрузиться в прошлые времена на пару-тройку сотен лет, тоже готовили.
Засаливают кислую рыбу с малым количеством соли и ставят в тепло. Рыба, говоря по-местному, быстро закисает или, ещё есть выражение, — квасится. Через некоторое время появляется характерный душок.
Запах, конечно, непереносимый, с собой надо пару деревяшек или винных пробок носить, чтобы затыкать себе ноздри, а вот вкус у рыбы получается отменный. И есть её легко. Даже костлявую щуку, набитую всякими, изогнутыми почти под прямым углом костяшками, которые знающий люд называет «вилками» – если такая «вилка» застрянет в горле, вытащить её будет невозможно, потребуется врач, — есть приятно, мясо отслаивается мгновенно, дернешь пальцами за хребет, мякото сама само слетит и в рот прыгнет.
Кислая рыба — первое средство на Печоре от цинги, никакие лекарства, даже самые дорогие, так не помогают, как помогает эта рыба.
А цинга здесь лютует уже несколько столетий, квашеной рыбой от неё спаслись десятки тысяч семей. Кто подсказал людям такой способ приготовления рыбы, как давно это было, никто не знает... Только человеку этому надо поставить памятник.
Весной, после тяжелой зимы, все обычно ждут, когда зацветет черемуха, выглядывают в окна и радуются, будто дети, увидя первые кисти белых цветков.
Цветущая черемуха — это верный сигнал: морозов больше не будет. Ни ночью ни днем. И одновременно-начальственное «добро» — можно сажать картошку. Усть-Цильма дружно выходит на огороды — надо успеть, чтобы картошка выросла: лето-то здесь короткое, как лапка у куропатки, оглянуться не успеешь — и в воздухе уже кружатся белые мухи.
Едва разложили братья еду, взяли по луковице и картофелине, как увидели — совсем недалеко, на голом песчаном острове отдыхают две важенки — молодые лосихи.
— Мам-ма моя! — у Ивана от изумления даже картофелина изо рта вывалилась: редкий случай, когда лось так ведет себя, обычно человека он боится больше медведя — а тут отдыхают беспечно целых две головы и людей не видят... Опрометчиво это, очень опрометчиво.
Оружия у братьев не было, даже ножа толкового с собой не взяли, был маленький, со стертым лезвием складник, годный только для того, чтобы резать вареную картошку или выковыривать из земли червяков.
Пока соображали, что делать, важенки поднялись и вошли в воду, неторопливо поплыли к следующему острову.
— Быстрее, быстрее! — засуетился Михаил, захлопал руками себя по тощим ногам, похожим на ходули, — все-таки прочностью, силой он здорово уступал своему брату, поспешно схватил четырехлапый якорь, который они взяли с собой, кинул в лодку — лосих надо было перехварывать на выходе из воды.
Если их убить в воде, там, где глубоко — утонут и хрен тогда братья достанут добычу со дна. Да и сильное течение не замедлит уволочь туши... Иван рванул ремень завода, неостывший мотор послушно затрещал, и Иван в то же мгновение дал газ. Михаил, вдавленный а днище лодки, только крякнул спёрто.
К важенкам они поспели в самый нужный момент, когда те ногами уже достали до дна. Еще минута — и они будут на острове. А там их ищи-свищи, врубят третью космическую скорость и скроются в ельнике.
Михаил попрочнее ухватился за якорь, снова крякнул задавленно и что было силы ударил одну из лосих по голове. Та вскрикнула тонко, будто человек.
— Чего ты сразу всеми четырьмя лапами бьешь? — закричал на него старший брат. — Только шишек на голове наставишь, тем дело и кончится. Бей одной лапой, острием, понял? — прорычал, не сдерживая себя: — У-у, недоделанный!
Михаил на этот раз так и поступил, ударил лосиху одной якорной лапой — точнее, острым, способным цепляться за гладкое дно рогом. Лосиха закричала вновь — тонко, слезно, громко, замотала головой. Из пробоя брызнула кровь. Михаил ударил ее опять, потом ударил еще раз. Вторую лосиху им было, конечно, не взять — она уже выскочила на берег, взбрыкнула длинными ногами и унеслась в ельник.
Иван своим ножиком-складником попробовал достать первую лосиху, ткнул несколько раз в шею, но это были обычные мелкие уколы, они ничего не сотворили, урон важенке наносили острые лапы якоря. Михаил словно бы с цепи сорвался, бил и бил важенку острием якоря, испачкался в крови, вскрикивал что-то нервно, невнятно, словно немой, и снова бил.
Брат никогда не видел его таким, да и себя таким он тоже никогда не видел. Важенка билась отчаянно, вскидывала ноги с расщепленными по-коровьи копытами, кричала моляще, стремясь уйти от страшных людей, прося её отпустить, но разве отпустят эти двое, когда их проглотил, сжевал вместе с сапогами ослепляющий азарт...
Они сейчас не видели ничего, кроме крови, не ощущали ничего, кроме духа добиваемой плоти, не слышали ничего, кроме победного звона неслыханной удачи... На них даром свалилось — без всякой оплаты, без опустошения и без того пустого кошелька — не менее ста двадцати килограммов превосходного свежего мяса.
На саму важенку страшно было смотреть. Долго она не продержалась, рухнула на край плоского песчаного заплеска, глянула на людей одним слезящимся глазом, второй глаз был выбит — умирять ей очень не хотелось… Следующим ударом разъярившийся Михаил, ухнув по-лешачьи, добил ее — насквозь проломил острой лапой якоря висок лосихе и, видать, задел какой-то жизненно важный нерв или отросток артерии, может быть, даже перерубил его. Важенка застонала, заскулила предсмертно, дрожь побежала по её шкуре, печально светящийся фиолетовый глаз медленно погас и закрылся сам по себе.
Хорошо, островок этот, в противовес предыдущему, на котором лосихи отдыхали, порос низким кривоствольным березняком, тут хоть спрятаться можно было, задницу себе прикрыть и нырнуть под какой-нибудь комель, если пожалуют господа инспекторы... Ежели они засекут братьев с убитой лосихой, то тогда ни Ивану, ни Михаилу мало не покажется — штраф наложат такой, что в пору городскую квартиру продавай.
— Тащим её скорее в березняк, — внезапно осипшим голосом, — от удачи, наверное, — пробормотал старший брат младшему и, пачкаясь кровью, ухватился за передние ноги лосихи, — а то мы тут видные со всех сторон, как на яру… ветерком обдуваемые. Давай, Мишк, напрягись!
Не менее семи потов пролили они, выдергивая лосиху в березняк, след оставили глубокий — будто танк прошел. Вины своей перед убитым животным не чувствовали, наоборот, были твёрдо уверены, что лосиное племя для того и создано, чтобы быть хлебом для людей, поэтому всё было сделано как надо — по законам природы. Да и не в первый раз им доводится бить лосей, случалось такое и ранее, зато зима с запасом лосиного мяса проскакивает, как золочёный шарик в рулетке, ни одного зацепа не бывает...
В глубине березняка огляделись, перевели дыхание. Впрочем, не до конца перевели, когда Иван заговорил, внутри у него забулькало, захрипело что-то радостно — дыхание было посечено, но он этого не замечал, провел ногтем по лезвию своего складника и сказал:
— Беги к лодке, притащи оттуда мешки.
Хорошо, они под рыбу взяли не менее десятка мешков, распиленная важенка как раз туда влезет. Требуху, голову, шкуру, голяшки с копытами они, конечно, брать не будут — лишнее это. Да и узнаваемое слишком. Небольшим своим складником, взятым лишь для обрезания лески и запутавшейся плетенки в сетке, Иван начал разделывать лосиху.
— Пока я тут ковыряюсь с важенкой, найди какую-нибудь корягу и вырой под ней яму, — приказал он Михаилу. — И следы надо присыпать да заровнять. Иван не выдержал, хохотнул довольно — повезло им с лосихой, сама подвернулась, прямо на кухонный стол с предложением накрутить из неё котлет побольше легла, не надо было до посинения бегать по лесу, — всё сделай так, чтобы никакой комар в инспекторской форме носа не подточил.
Жёсткое лицо его распустилось, помягчело — добыча преобразила физиономию. Михаил был с братом согласен: следы надо не только скрыть, но и табачком сверху притрусить, чтобы никакая ищейка не унюхала, не добралась до останков важенки.
Хорошо, что у них топор с собою был, острый, новенький, любое сочленение, любой сустав разрубить может, любую неудобную костяшку располовинит, чтобы в мешок вместилась; топор — это самое нужное дело на выезде. Без топора ни на рыбалку, ни на охоту в печорском краю выходить нельзя.
Неожиданно Иван почувствовал, что на него кто-то смотрит, сжался неверяще: не может быть, чтобы их кто-нибудь засёк на этом острове! Таких островов на Печоре тысячи, народ на них бывать не любит, даже менты сторонятся — тоскливо, угрюмо на них, людям делается боязно, так что и на этом острове вряд ли кто появится.
В состоянии сжатой пружины он пробыл недолго, начал понемногу разжиматься, выпрямил голову, помял пальцами затёкшую просквожённую шею и вдруг увидел стоявшую неподалеку старушку.
Откуда она взялась здесь, на безлюдном острове, из какого подземелья выкарабкалась? Одета старушка была в тёмное. Тёмная, асфальтового цвета чистая кофта, такого же цвета тёмная юбка, на ногах шерстяные носки домашней вязки, на носки натянуты галоши.
Галоши не новые, чувствуется, старушка в них много ходила, — наверно, по грибы, по ягоды, — весь блеск стерся, кроме резины, ничего не осталось, тусклота сплошная... На голове — тёмный, с небольшими редкими горошинами платок.
Смотрела старуха на Ивана Куделина строго и молчала. Ничего не говорила, хотя сказать ей было что. Глаза светлые — то ли выцветшие, то ли попрозрачневшие от времени — такое впечатление, что на лице у старушки только одни глаза и остались.
В руках старушка держала посох с аккуратно изогнутым концом, на него она и оперлась — стоять ей было трудно.
— Тебе чего, бабк? — преодолевая собственную робость, внезапно возникшую в нём, спросил Иван. — Может, мясца немного подкинуть с честной охотничьей добычи?
Старуха продолжала молчать. Только глаза её сделались больше, да появилось в них укоризненное выражение, смешанное с болью, уголки рта задрожали.
— Ты не стесняйся, бабк, — Иван осмелел, — говори! Я — щедрый.
Про себя подумал: может быть, это мать-моржа? После каждой охоты — как и после каждой рыбалки, — положено благодарить мать-моржу, иначе потом не будет никакого везения, — и Иван обязательно так поступал, и все, кого он знал, поступали точно так же, только никто из них никогда не видел мать-моржу, не знает, как она выглядит...
— Я — щедрый, — повторил Иван и даже выше сделался от собственной гордости, выпятил грудь...
Старушка выпрямилась, глянула на Ивана прощально, с болью и, тихонько развернувшись, щупая посохом землю, пошла прочь.
Неспешно она шла, как-то убого — чувствовалось, добивает её ревматизм и прочие старческие хвори, но Иван понял — пойдёт он сейчас за ней, чтобы поговорить — не догонит. Старушка эта непростая.
Он повернулся к брату, позвал его и собственного голоса не услышал — пропал голос. Михаил, почувствовав что-то неладное, поднял голову настороженно, будто зверь, Иван потыкал пальцем себе за спину, указывая на старушку, готовую вот-вот скрыться в березняке, а старушенции-то уже и нет — пропала... Словно бы в воздухе растаяла.
Только ощущение тревоги осталось после неё.
Мясо важенкино уложили в мешок, внутрь насыпали соли, которую тоже брали с собой — с солью добыча подержится долго, отходы закопали в песчаной яме, вырытой Михаилом.
Потом, подняв сапоги до паха, долго отмывались в воде — слишком много крови подцепила их одежда, по Усть-Цильме собаки будут бегать за ними стаями, ведомые таким соблазнительным запахом, они пойдут куда угодно, даже в Сыктывкар. А то и дальше.
Домой погнали уже в темноте, на малой скорости — боялись наткнуться на какой-нибудь плывущий рогатый сук, а такие суки по Печоре ходят, как рейсовые суда, не соблюдая расписаний, либо вообще налететь на топляк. А это — гроб. Топляк плывет тихо, весь скрыт водой, лишь только иногда высунет голову из течения, осмотрит местность и снова погрузится в воду.
Но Бог уберёг от таких напастей — до своего причала добрались без происшествий, а от причала — рукой подать и до родного хозблока. Он у них был сложен капитально, имел целых три отделения. В одном отделении даже морозильник стоял. Лосиха в него, конечно, не войдет, но в помощь морозильнику у них был вырыт ледничок. Ледник в хозблоке — это обычная яма, довольно глубокая, наполненная кусками пиленого льда. Лёд специально пилили зимой на реке и глыбами возили в сарай.
Обычно льда хватало до следующей зимы, и дедовское изобретение это, которым пользовались еще во времена протопопа Аввакума, здорово выручало усть-цилемов, как называли себя жители райцентра. Усть-цилемы — это звучит гордо.
Ночь выпала холодная, лунная. Пока таскали мешки с мясом в хозблок — выдохлись. А тут и сосед, одноглазый Гришка Озерцев засек их — вышел на улицу подымить самокруткой да послушать, как брешут собаки в райцентре — от них он словно бы новости свежие узнавал. Гришка увидел сгорбившегося под мешком Ивана.
Воскликнул удивленно, чуть дымящуюся цыгарку не проглотил:
— Иван, да вы с Мишаней никак лося завалили?
— Ты чего, Григорий, какой лось? Язя много попало в сеть — целую стаю прихватили, вот носим.
Озерцов неверяще покачал головой: он хорошо знал братьев Куделиных, себя, наверное, знал меньше, чем их, а их знал настолько хорошо, что в самом себе мог ошибиться, но вот в Иване — нет. Ни за что, поскольку знал его от макушки до пяток, до последнего хрящика с хребтиком.
— Хочешь, язем свежим угощу? — тяжело сопя от натуги, спросил его Иван.
— Не надо, язи у меня свои есть.
Светила печально луна, свет у неё был колдовской, курящийся, словно бы он перемешался с дымом — раз распогодилось к ночи, значит, завтра выпадет хорошее утро. Можно будет заняться делом, которое они не довели до конца: помолиться морже-маме и пойти на сёмгу. Глядишь, повезет — штук пять-шесть-семь поймают, рыбины сейчас крупные идут, как подводные лодки, вытаскивать по одной надо, иначе от самой прочной сети одни дырки останутся — и достаточно.Посолониться зимой, под свежую картошечку им хватит... Иван сказал об этом брату. Но тот в ответ отрицательно помотал головой.
— Знаешь, Иван, удача кучно не ходит, — заявил, — может случиться так, что завтра у всех в лодках будет трепыхаться семга, а у нас — кукиш с маслом. Я считаю, завтра надо перекур сделать, малость перевести дух. Слишком хорошо было сегодня...
— И то верно, — проговорил Иван задумчиво, — передых так передых... С дремотой. Согласен с тобою.
В леднике разгребли верхний слой, достали кусок мяса, отпластали от него несколько плоских кусков, решили зажарить себе по паре бифштексов. Как в московском ресторане. С кровью...
Так и поступили. Мясо было нежным, таяло во рту.
— М-м-м, шоколад, а не мясо, — сладким голосом пропел Михаил, откусил, от бифштекса большой кусок, запил его водкой, отер губы тыльной стороной ладони.
Глаза у него сделались маленькими, сытыми, он снова подцепил бифштекс с тарелки вилкой, затем аккуратно снял пальцами, отхватил зубами кусок — гораздо больше, чем в первый раз и удовлетворенно помотал головой:
— Ва-а-ах! Песня!
Именно в эту минуту из вентиляционного отверстия, расположенного под крышей хозблока братьев, вытянулась тонкая полупрозрачная струйка дыма.
В свете луны она была хорошо видна — кудрявая, с затейливыми завитушками, упрямая. Кажется, она должна была пропасть, раствориться в воздухе — и струйка на несколько мгновений действительно растворилась в воздухе, но потом возникла снова, сделалась гуще и через несколько минут в продолговатую щель под крышей протиснулось пламя.
Никого на улице не было, никто не видел, что просторный хозблок братьев Куделиных горит, огонь быстро вытеснил дым, прошло еще две минуты — и рыжие злые языки прогрызли крышу, взметнулись вверх, окрасили тревожной желтизной пространство.
Откуда-то с реки, с темной воды, послышался крик:
— Пожар! Чей-то гараж горит!
С другой точки, с выступа длинного берега, где к кольям были привязаны лодки, донёсся скорбный женский вой:
— Карау-ул! Усть-Цильма горит!
В домах стали распахиваться окна.
А братья той порой уже прикончили пару бутылок водки, съели все мясо и начали жарить новую порцию ресторанных бифштексов. Благо в последний момент, покидая хозблок, они нарезали лосятины про запас — не пропадет ведь товар... Не дадут пропасть.
Суета, начавшаяся на их улице, в хозблоках и гаражах, украшавших печорский берег, братьев пока не коснулась — они просто не слышали ни криков, ни топота ног.
Да и нагрузились они уже здорово: если бы водка, которую пили братья была качественной, вряд ли бы они так захмелели, но «сучок», сваренный из опилок и щепок, действовал оглушающе, с ног мог сбить не только алкоголеустойчивых братьев Куделиных, но и целое стадо индийских работяг-слонов вместе с брёвнами, которые те выволакивают из дремучих лесов на своих спинах... Две бутылки уложат и слонов, и брёвна как минимум на три дня валяться будут в том положении, в каком застал их алкогольный удар.
Когда хозблок догорел — его не смогла спасти даже приехавшая пожарная машина, братья уже спали.
Храпели так, что на доме их тряслась кирпичная труба, а бедная ворона, забравшаяся внутрь трубы, в тепло, решившая провести там спокойную ночь, с негодующими криками покинула свое убежище и унеслась на соседнюю улицу.
Долго еще были слышны её возмущенные вопли, но потом они исчезли — может быть, какая-нибудь проворная кошка сбила её на лету и пустила себе на поздний ужин. Кто знает, возможно, так оно и было.
Хозблок сгорел полностью — спеклась даже часть кирпичей, хотя, как известно, кирпич — штука негорючая и вся кладка должна была сохраниться. Но нет, этого не произошло.
Сгорела вся начинка, имевшаяся в хозблоке, и, что интересно, сгорел ледничок — холодная яма, набитая нетаюшими глыбами льда, никакому огню не поддающимися. Ничего не осталось от глыб, даже воды.
Сгорели и мешки с мясом молодой важенки, заваленной братьями...
Говорят, когда горел роскошный хозблок братьев Куделиных, в котором можно было хранить не только мясо, но и разные автомобильные железки, в толпе появилась незнакомая старушка в тёмном платке, повязанном низко, на самые глаза.
Старушка долго стояла в толпе, глядела на пожарище, сухим твердым кулачком стирала слезинки, скатывающиеся на щеки, потом исчезла.
Куда она исчезла, в какой дом пошла, никто не видел.
Как никто не видел, не засёк, в какой именно момент пожара, откуда, из какого дома, из каких дверей она появилась.
Кстати, пока горел хозблок, в дом к братьям Куделиным стучали много раз, молотили кулаками, кричали, подавали автомобильные сигналы, но братья, крепко выпив, ничего не слышали. Если бы услышали, а потом и увидели старушку в тёмной одежде, то, возможно, узнали бы её. Иван точно бы узнал, и думается, попросил бы прощения, покаялся, хлопнулся бы на колени, но нет, этого не произошло...
Всякий пожар в России обязательно бывает расследован специалистами: что, откуда и почему? Как и всюду в нашем обществе побеждает не истина, не то, что случилось на самом деле, — до этой правды, к слову, еще надо докопаться — побеждает точка зрения, которая кому-то выгодна, под неё некие умные специалисты подкладывают случившееся.
Ну, а человеку, поворачивающему вспять истину, остается только распахнуть свой кошелёк. Не пустую, старчески сморщившуюся кожицу, а настоящий кошелёк, набитый хрустящими бумажками.
В истории со сгоревшим хозблоком братьев Куделиных такого человека не оказалось, поэтому пожарный дознаватель вёл дело совершенно незаинтересованно. Вот если бы из Печоры вылез водяной со свалявшимися мокрыми волосьями и дал ему хотя бы червонец (десять тысяч рублей, две оранжевые пятёрки), он повёл бы дело так, как надо, но водяной из тёмных волн не вылез и ручку дознавателю не позолотил...
Дознаватель опросил несколько человек, записал их показания, услышал, конечно, и о старушке, хотел было повидать и её, но не нашёл и дело закрыл.
Причиной пожара, как он посчитал, стала самая распространённая в нашем быту беда — короткое замыкание. Очень уж неосторожно вели себя братья с электричеством.
В общем, вопрос был ясен, как нерест щуки по весне, дознаватель нарисовал на бумажке свои выводы, подписал отчёт у начальства и занялся другими делами, тем более, говорят, на Печоре сёмга пошла, да так густо пошла, что ударами хвоста сшибала ветки с накренившихся над водой осин, а блёсны жевала, как пряники, только хруст стоял.
Хоть и сдал дознаватель бумажки, а дело на этом не закончилось.
Через два дня старший из братьев Куделиных Иван заболел — неожиданно отнялись ноги, младший с горя запил, так круто запил, что жена показала ему на порог: уходи, мол, пьяница среди староверов — это позор всей Усть- Цильме.
Михаил оказался на улице и первые две ночи ночевал в собачьей будке, благо погода установилась тёплая. А то и у него могли бы отняться ноги...
Потом снял за крохотную плату комнатенку у одной сердобольной старушки, колол ей дрова и топил печь, и на рыбалку больше не ходил — никто не видел его на реке.
Вот такие печальные истории случаются на Печоре...

 

Валерий ПОВОЛЯЕВ