Ночные прозрения

Под самый Новый год на меня горохом посыпались неприятности... Выход был только один: идти на поклон к проверенному русскому лекарю — «зелёному змию», который безвыездно и безмятежно проживал в ресторане Центрального дома литераторов, оказывая «медицинские услуги» каждому писателю... Я нашёл местечко в тихом закутке ресторанного буфета. Здесь правила вечерний бал Женечка – симпатичная, всегда улыбающаяся толстушка, которую писатели просто обожали за то, что она вопреки древним буфетным традициям никогда не обсчитывала клиентов.  «Зелёный лекарь» был настоящим профессионалом и не обманул моих ожиданий. Я покидал гостеприимное реанимационное лечебное заведение в хорошем настроении. У самого выхода из ЦДЛ я столкнулся лоб в лоб с поэтом Юрием Кузнецовым.

Он был необычайно популярен среди читающей молодёжи. Ему принадлежало знаменитое философское двустишье, в котором поэт гениально выразил весь абсурд советского образа жизни:
«Стакан был пуст, но пил я
из него,
Поскольку знал: чревато
«ничего»…
Поэт возвращался в лечебное заведение, почувствовав, что «зелёные лекарь» явно ошибся в диагнозе, прописав ему слишком облегчённую дозу лекарства. Дыхнув на меня гремучей смесью водки и пива, он мрачно спросил:
— Скажи мне, канцелярская крыса, это правда, что в Союзе писателей готовится список писателей – кандидатов на захоронение на Новодевичьем кладбище?
В последнее время этот миф, запущенный умелой рукой интригана, получил широкое хождение среди писателей. Психологически я уже был готов к этому вопросу и потому ответил спокойно:
— Если ты спрашиваешь меня, маленькую канцелярскую крысу, от которой ничего не зависит в громадном крысятнике Союза писателей СССР с его сложным иерархическим устройством и уникальной системой взаимоотношений между писателями, ненавидящими друг друга, и властью, ненавидящей писателей, то, исходя из этого, вполне можно предположить, что интересующий тебя список, которого никто в глаза не видел и вряд ли увидит в обозримом будущем, да и на хрен кому он нужен, поскольку на том свете действуют совсем другие законы, видимо, всё-таки существует.
Поэт напрягся, обречённо махнул рукой и перешёл к другой теме.
— Я знаю, что ты причастен к этому дохлому делу. Прошу тебя, как моего сомнительного друга и ещё более сомнительного единомышленника, проследи, чтобы моё имя по ошибке не попало в этот маразматический список.
Я опешил.
— Что за прихоть, старина? Все рвутся на Новодевичье, а ты… Ах, да, я совсем забыл. Ведь ты сегодня первый поэт России. Следовательно, ты претендуешь на захоронение у Кремлевской стены? Я прав?
 Не без труда распутав эту словесную паутину, Кузнецов, покачиваясь, приступил к обстоятельному ответу.
— Отвечаю по существу поставленных вопросов, — он раскрыл свою ладонь и начал загибать пальцы, чтобы не сбиться со счёта.
— Первое. Ваша Кремлевская стена мне на хрен не нужна, так как там слишком много людей, чьи руки по локоть в крови.
Он загнул второй палец.
— Мне не нужно и ваше Новодевичье, так как там тоже полно всякого дерьма.
Он загнул третий палец.
— И, наконец, последнее. Я хотел бы лежать на Ваганьковском кладбище рядом с Сергеем Есениным, великим поэтом России. Твоя явная ирония по поводу моего первенства в сегодняшней поэтической иерархии абсолютно не уместна. Вчера я видел вещий сон. Я подчеркиваю: вещий. Я был в гостях у Бога.
Он замолчал, наслаждаясь произведённым эффектом. Я стоял с раскрытым ртом.
— Да, да, дорогой Егор Александрович, закрой свою варежку. Я действительно был у самого Бога. У нас состоялся очень долгий разговор, содержание которого я не буду раскрывать по причине злачности сатанинского места, где мы сейчас с тобой пребываем. Я скажу главное. Я спросил Создателя: кто останется в вечности из нынешних поэтов? Всевышний раскрыл свою звёздную ладонь, и я увидел на её сакральной таинственной поверхности, испещрённой паутиной многочисленных загадочных линий, лишь одно лицо...
Он сделал глубокую паузу, заставив меня мысленно прошерстить список наиболее известных современных поэтов и выделить из него того счастливчика, кого сам Господь Бог определил на вечность.
— Не надо имитировать работу мозга, которого у тебя нет, — без всякой злобы сказал великий поэт. — Это был я…
— Как?! — изумился я. — И никого больше?
Кузнецов печально покачал головой.
— Ни-ко-го…
— Но как же так? — воскликнул я, сомневаясь не столько в вещем смысле поэтического сна, сколько в литературной компетентности Всевышнего. — А как же Глеб Горбовский, Володя Соколов, Николай Рубцов, Володя Костров, Коля Тряпкин? Стас Куняев, наконец? Ведь он же твой друг.
Он печально пожал плечами и повторил:
— Ни-ко-го…
Потом, пропустив сквозь призму своего затуманенного сознания фамилии названных мной поэтов, раздумчиво проговорил:
— Правда, где-то там, в конце ладони, ближе к запястью, помнится, я увидел лицо Стаса Куняева… Но оно было малоразличимо и почти неузнаваемо…
Тут он вернулся из далёкой страны, где Бог по очень странной схеме установил иерархию сегодняшних советских поэтов, и, явно протрезвев, посмотрел на меня.
— Послушай, старина, если список на Ваганьковское кладбище ещё не составлен, поторопись. Всевышний так расписывает свои сценарии, что в них невозможно увидеть ни логики, ни смысла. Где гарантия, что завтра ты, канцелярская крыса, не откинешь свои бюрократические копыта?
Мне стало обидно, что он хоронит меня раньше, чем себя.
— Ладно, — сказал я. — Завтра же составлю список на Ваганьковское. Ты будешь значиться в нём под номером один. Соответственно твоему поэтическому статусу.
— Вот этого не надо, — строго сказал Кузнецов и покачал из стороны в сторону указательным пальцем. — Здесь поспешность не желательна. Включи меня где-то в самом конце списка. Когда Создатель начнет читать этот печальный мартиролог, чтобы санкционировать предлагаемый состав, ему наверняка станет скучно. Вряд ли Он дойдёт до конца списка, и я, возможно, поживу подольше других.
— Хорошо, — сказал я, — будешь последним.
Поэт постоял, обдумывая мои слова.
— Мне не нравится это слово «последний», — сказал он после глубокого раздумья. — В нём есть некая печаль и, я бы сказал, даже некая безысходность. У тебя нет менее печального синонима?
Поскольку степень моего опьянения не шла ни в какое сравнение с раблезианской «загрузкой» первого поэта России, я попытался найти подходящую замену. Не найдя такового, я предпринял обходной маневр.
— Юрий Поликарпович, ты, вероятно забыл Библию. Там ясно сказано, что на том свете «последние станут первыми».
Судя по всему, библейская заповедь вызвала в его затуманенном сознании целый поток ассоциаций и вывела поэта на глубочайшую мысль, поразившую меня своей неординарностью:
— А мы сейчас на каком свете?
Честно говоря, за всю мою жизнь никто не задавал мне подобного вопроса. Оглядев гудящий Дубовый зал, где в тяжёлой ауре алкогольных паров и ядовитого сигаретного дыма добрая сотня писателей с большим энтузиазмом травила свой мозг неординарными дозами алкоголя, сознательно ускоряя свой переход в загробный мир, я нерешительно произнёс:
— Полагаю, что мы пока ещё на этом свете…
— Чушь! — вскричал первый поэт России. — У тебя, канцелярская крыса, не хватает воображения, потому что ты по причине своей крысиной закомплексованности не способен принять на грудь ту дозу благословенного напитка, которая раскрепощает сознание.
Я молчал, мысленно соглашаясь с приговором поэта. Если бы я принял дозу, равную привычной норме моего обличителя, я наверняка бы умер.
— Так на каком мы свете? — с ещё большей настойчивостью спросил поэт.
Ответа у меня не было. Ещё раз глянув на гудящий задымленный зал, который живо напомнил мне картину дантовского ада, я сам засомневался, какой из этих двух миров земной, а какой – загробный.
— Слушай и запоминай, канцелярская крыса. Мы находимся не на этом, а на том свете. Ибо сбылось библейское пророчество: последние стали первыми!
Я второй раз за этот вечер раскрыл свою «варежку».
— Не веришь? — торжественно вопросил ночной медиум. — Вот тебе доказательства. Первый секретарь ЦК КПСС! Первый секретарь ЦК ВЛКСМ! Первый секретарь Союза писателей СССР! Первый…
Тут он запнулся, не зная, чем завершить сей «благородный» перечень. Потом посмотрел на меня, и его осенило:
— …первый помощник Первого секретаря Союза писателей СССР!
И он ткнул меня пальцем в грудь, как бы пригвождая к позорному столбу.
— Юрий Поликарпович, побойся Бога! — взмолился я. — При чём здесь моя жалкая персона? Я не первый, а просто помощник первого секретаря. В этой обойме я абсолютно лишний.
— Не пытайся отмазаться, — сурово проговорил поэт. — Слуги дьявола, исполняющие волю хозяина, достойны большего презрения, чем их повелитель.
Увидев моё расстроенное лицо, он явно смягчился:
— Ладно, не бери в голову, я погорячился. Обещаю тебе, что на том свете я шепну Богу на ухо пару слов, чтобы Всевышний не судил тебя слишком строго.
Тут он улыбнулся и подал мне руку в знак нашего примирения.
— Последние стали первыми, — радостно повторил он и направился в ресторан, чтобы закрепить в своём затуманенном сознании философский смысл великого ночного открытия.
 «Алкоголь заостряет мысль», — подумал я, выходя из ЦДЛ и ещё раз поражаясь нестандартности мышления первого поэта России.
Я ехал домой, размышляя над скрытым смыслом вопроса: «На каком свете мы живём?». Долго не мог уснуть, пытаясь проникнуть в тайную суть изречения: «последние станут первыми». В нём угадывалась какая-то неясная мистическая глубина, которую я никак не мог для себя сформулировать. «Не исключено, что никакого смысла в этом афоризме попросту нет», — успокаивал я себя, засыпая. Но и во сне меня продолжала мучить эта странная библейская фраза, столь оригинально истолкованная Юрием Кузнецовым, который, если верить Богу, останется в вечности один — в пику всем остальным поэтам России.

Юрий Лопусов