Наш любимый поэт

— Валентин Васильевич, вы много своих работ — очерков, статей, цикл поэтический «Ока моя лебяжья» — посвятили Есенину...
— Понимаете, что есть Есенин для русских... Мне сложно это даже выразить. Вот я в поле выбегаю — я, ребёнок, и я впервые увидел солнце на этом поле, траву зелёную, цветы яркие, а там, вдали, может быть, ива наклонилась и плачет. Цветы радуются, ива плачет, солнце смеётся, а я ребёнок, да? А вот бывает так, что я седой, но выбегаю на поэтическое поле, как ребёнок, я, проживший много, переживший много трагедий, совершивший много хорошего и, наверное, есть у меня и какие-то поступки, которые нельзя назвать хорошими, которые могут мешать моей радости, я — человек... И вдруг я вижу, что Есенин меня возвращает к этому состоянию, мудрого, седого, как будто бы я выбежал один на это поле и впервые увидел мир этот и увидел, что я из этого мира сам вырос, вместе с ивой плачущей, вместе с улыбающимися солнышками, вместе с радостными цветами, пёстрыми.

Есенин говорит — а критика наша никогда это не увидит, критика только ест, и когда ей вкусно на языке, она понимает — вкусно, и опять ест, ест, ест... А её спроси: что ты ешь? Она и ответит: поэта ем, поэта, вот уже пятый или десятый год ем, поэта, буду есть его, ем и никому не уступлю... Вот это критика. А посмотрите: «Не бродить, не мять в кустах багряных / Лебеды и не искать следа. / Со снопом волос твоих овсяных / Отоснилась ты мне навсегда». Не только эта картина, а вся философия крестьянского уклада, русской жизни тяжёлой, с борьбою вековой, с похоронами бесконечными, трагедиями памяти её, ведь лебеда в народе зовётся забвень-лебеда, в пословицах говорят: быльём да лебедой поросло, бедой-лебедой поросло; в былинах и поэмах лебеда и беда рифмуются бесконечно.
И вот Есенин: «Не бродить, не мять в кустах багряных / Лебеды и не искать следа», — всё, что мать ему рассказывала, может быть, о молодости своей, всё, что сам пережил — входит сюда. Ушла любовь его, любимая, радость его, и быльём поросла тропина, по которой они ходили в родном своём Константинове, на холме бывали, у речки, у Оки — всё лебедой поросло. Значит, навсегда он простился с первой любовью, с радостью, с красотой. И всё это вот на таком былинном, на таком калитковом даже, на таком скамеечном — возле окошка — мире и языке чувствует он.
А дальше говорит: «Со снопом волос твоих овсяных / Отоснилась ты мне навсегда». Да был бы я идиотом, или был бы я, минимум, после ВПШ — Высшей партийной школы — кандидатом наук, если я бы не увидел, что Есенин эту любовь свою, девчонку, или девушку, или невесту, или, может быть даже молодую жену чью-то, он её видел такую овсяную, с золотистыми косами, среди омётов, на поле, на полосе — рожь ли там сверкала, золотилась, пшеница ли, овёс ли, но она же из этого мира выросла! И опять быт какой, история какая, и село — привязанность его какая! Он ребёнок, взрослый, 15 или 30-летний ребёнок удивился, что всё у него отобрано временем, неумехами или же ими самими. Он сказал, но он ещё не успокоился. Посмотрите, картина продолжается дальше: «Отоснилась ты мне навсегда». То есть красоту, молодость, любовь, теперь даже и во сне уже вот эта гряда-лебеда отодвинула, она уже и во сне ему мешает. Ведь реветь же охота, понимаете?
Дальше он говорит: «С алым соком ягоды на коже, / Нежная, красивая была!» Для кого не знаю как, а для меня я знаю: вот и сад зашумел, сад этой деревни, судьбы его — сад, ведь надо так сказать: «С алым соком ягоды на коже!» Ведь почти «физиология», но красота перед тем такая, овсянно-золотая, солнечная, такая поляновая, что мы даже эту физиологию воспринимает как продолжение той красоты.
И опять он не успокоился и ещё трагичней говорит, ещё картинней и художественней, беспощадней в красоте своей и страстях! Посмотрите: «Зёрна глаз твоих осыпались, завяли, / Имя тонкое растаяло, как звук». Ну, надо быть полнейшим идиотом, глухонемым, жестоким, злым человеком, чтобы не ощущать в этих словах звон поля, звон ливня, тоску закатную, вечернюю, одиночество плёса этого, ну как это не ощутить! «Зёрна глаз твоих», — опять же идёт вот от этих хлебных полей, от этого солнечного крика, изумления природой идёт. Картина настолько живая — как крик человека, он вырастает из этой земли и его ничем не сломишь, не победишь! «Зёрна глаз твоих», — ну, ведь даже крестьянин, даже мать, морщины проступают здесь, а это поэт говорит, сильный, мощный, глазастый. Мудрость какая! «Имя тонкое растаяло, как звук», — успокойся, правда? Но русский человек не успокоится, пока не нарвётся на пулю или сам не умрёт. Вот такие мы! Так вот мы под ладонями красоты и погибнем, если мы не отрезвеем и не ожесточимся.
«Но остался в складках смятой шали / Запах мёда от невинных рук». Боже мой! Боже мой... В Библии — Бог меня простит — я не найду такой красоты. Я найду, может быть, более мудрые, более страстные слова — Библия очень страстный учебник жизни, но такой красоты и такого покаяния нет — «Но остался в складках смятой шали / Запах мёда от невинных рук». Каким же надо быть слепым, чтоб не видеть омёт золотистый, звенящую рожь, овёс, бегущий под ветром, серебристый, лицо этой красавицы, девушки, невесты, взошедшей из всего этого — солнечного, светоносного! И предметность опять какая — шаль! И вот я думаю: ну, мало судьбы, что она ушла, красота, судьба трагическая — шаль, это значит, печаль вот эта, возрастная, может мать появиться, может с огромными кричащими глазами бабушка русская встать на дороге — не объедешь и не обойдёшь. И всё вот в этом, всё в красоте, в трагичности, верности и неодолимом бессмертии. Вот как я понимаю язык свой, слово своё, и систему русского образа, художественного, в слове русском.
— Но что же есть тогда поэзия? Трагическая дорога, судьба?
— Поэзия не может быть профессией, это трагическое самоощущение и встреча с жизнью, так бы я назвал судьбу и действия, жизнь поэта. То, что сказал Есенин, может сказать любой поэт, но как скажет? Допустим, разжигает человек костёр. Ага, пошарил в кармане, спички у него есть. Теперь он дров наломал, есть. Бересты пошёл надрал. Зажег — костёр, горит красиво. Он из деталей собрал, понимаете? А Есенин, он ведь не знал, что он это делает — что лепит образ, что «костёр» собирает... В этот миг он не знал, он просто шёл и... Вот, допустим, когда Христос шёл по Иорданским холмам, он же не думал, что он ступает на эти холмы! Перед ним даль такая, пустыня, и он идёт. Так и Есенин.
Даже очень талантливому поэту, ему надо собирать образ, как бы конструировать его, ковать цепь — пусть даже она золотая. А Есенину ничего не нужно, он словно кулик — плакал, плакал, вышел из волны той, из плёса, отряхнул крылья и улетел. Или лебедь плывёт, шея такая длинная, голова красивая, мы наблюдаем — плывёт, как будто бы это белая молния успокоилась и идет по плёсу, правда? А лебедь же об этом не знает! Он вышел на зелёный-зелёный луг, красивый, отряхнулся, все брызги серебристые, ещё сверкучей дождя летят от него в четыре стороны, а он не знает... Вот настоящий-то Есенин — это белый лебедь. Если к нам, к русским поэтам в какой-то миг приходит это самовыражение в слове, Боже мой! Значит, нами руководит Христос, идущий через рыжий песок, через тяжёлые дюны, через великий огненный ветер пустыни. Вот так и надо идти к русскому народу!

Валентин Сорокин

Разговор с Есениным

Ах, Есенин, Есенин,
в груди застревают слова,
Тяжело говорить,
если жизнь быстротечную взвесить,
Вот опять над Москвою
всплывает твоя голова,
Как январский, большой,
золотисто мерцающий месяц.

А кругом синева,
и морозы стучат у двора,
Снег тоскливо скрипит,
и нигде невозможно согреться.
Я с тобою готов
просидеть за вином до утра,
Но от гиблых раздумий
шалеет усталое сердце.

Много ныне поэтов
и много хороших стихов,
Кто слабей, кто сильней,
ну а кто-то нежней и напевней,
Очень много, я думаю, —
больше их, чем петухов
Голосило в твоей
низкорослой и старой деревне.

Мы — поэты земли,
мы — поэты небес и огня,
Стороны приозёрной
прославленных прадедов наших.
Ах, Есенин, с того
сумасшедшего, чёрного дня,
Той петли, —
                      твой язык для кого-то
вдруг сделался страшен:

Сколько раз на него,
иноверный, бросался пират,
Мял, топтал и, воинственный,
громко позорил,
Но стоял ты в бою,
как за волю стоял Коловрат,
И не гасли в краю русокудром
весёлые зори.

Я сегодня иду
по твоей неподкупной стезе,
Те же вороги, те же,
и стрелы не падают мимо,
Да, неплохо бы нам
побеседовать ночь при звезде, —
Это, горестный брат мой,
действительно необходимо.

Не скудеет призванье,
коль в чувствах раскаянья нет,
Хоть какие бы ветры
прицельно и нагло не дули,
Здравствуй,
                 вещий Есенин,
великий, бесстрашный поэт,
Здравствуй, Родина, Русь,
голубая, как поле в июле!