Конспекты ненаписанного

У МЕНЯ БЫВАЛО: советовали редактора взяться за так называемую «проходную» тему, или просто переделать что-то уже написанное, «сгладить углы», «спрятать концы», для моей же пользы советовали: книга выйдет, всё какая копейка на молочишко. Нищета же одолевала. Я даже и пытался переделывать написанное. Но Бог спасал — не шло. «Не могу, не получается, говорил я, лучше не печатайте». То есть, бывало, во мне малодушие – известности хотелось, благополучия, но, повторяю, Господь хранил от угождения духу века сего.

ТУНИС, ПОСОЛЬСТВО, пресс-конференция. Мы с Распутиным отвечаем на вопросы. Приходит записка: «Будьте осторожнее в высказываниях — в зале враждебные СМИ». Но что такого мы можем сказать? Какие секреты мы знаем? Скорее всего, чекисты посольства опасаются за своё место. Значит, есть что-то такое, что может повредить Советскому Союзу? Ничего непонятно.

«Нас объединяет культура, она независима от политики, систем устройства государств, есть единое общемировое движение человеческой мысли». — Это один из нас. Другой: «Разделение в мире одно: за Христа или против Него».
Встреча долгая. Долгий потом ужин. Один из советников, подходя с бокалом: «О культуре очень хорошо, но о разделении немного неосторожно». – «А разве не так?» — «Так-то так. Но, может быть, рановато об этом?»
И было-то это совсем недавно. Тогда же ездили в Бизерту, видели умирающие русские корабли. И, конечно, в Карфаген. Услышать голос римского сенатора Катона: «Карфаген должен быть разрушен». А за что? За разврат.

ОСТАТКИ АМФИТЕАТРА. Осень. Мальчишки вдалеке играют в футбол. Раздеваюсь и долго забредаю в Средиземное море. Даже и заплываю. Возвращаюсь – надо же – полон берег весёлых мальчишек. Аплодируют смелому дедушке. Под ногами множество плоских камешков – «блинчиков». Вода спокойна, очень пригодная для их «выпекания». Бросаю – семь касаний. Кружочки аккуратно расходятся по воде. Ещё! Десять. У мальчишек полный восторг. Неужели так не играют? Во мне просыпается педагогическое образование. Учу подбирать камешки. Выстраиваю мальчишек. Их человек двадцать. Бросаем. Вначале для практики, потом соревнование. Вскоре выявляются лидеры. Вот их уже пятеро, трое. И, наконец, два последних. У одного получается пять «блинчиков». Объявляю его победителем и — что-то же надо подарить — дарю кепочку с эмблемой фонда святого апостола Андрея Первозванного. Благодарные мальчишки дарят мне… футбольный мяч. Передариваю его самому маленькому, у которого пока не получилось бросать камешек по глади воды. Ну не всё сразу, научится.
Около монастыря преподобного Герасима Иорданского возрождается античность, строится амфитеатр Александра Македонского.

НИЧЕГО НЕ НАДО выдумывать. Да и что нам, русским, выдумывать, когда жизнь русская сама по себе настолько необыкновенна, что хотя бы её-то успеть постичь. Она — единственная в мире такого размаха: от приземлённости до занебесных высот. Все всегда не понимали нас и, то воспитывали, то завоёвывали, то отступались, то вновь нападали. Злоба к нам какая-то звериная, необъяснимая, это, конечно, от безбожия, от непонимания роли России в мире. А её роль – одухотворить материальный мир.
А как это поймёт материальный мир, те же англичане? Да никак. Но верим, что Господь их вразумит.

МИРОВОЗЗРЕНЧЕСКИЕ различия меж Россией и Западом – это небо и земля. Эти различия преодолимы при одном условии – Запад должен вернуться в лоно Православия, заново обрести Христа. Это единственное условие. Иначе он погибнет, и уже погибает. Остаётся от него только материальное видимое да плюс ублажение плоти, да плюс великое самомнение. А вечное невидимое, отошло от него.
У них не только превозношение, но и элементарная лень. Месса двадцать минут. Торопятся делать бизнес (мэйк мани).
А ещё есть у них, она и к нам проникает, такая ересь, что не надо никаких религий, надо просто верить и всё. Что неважно, какая конфессия, верь в Бога, и спасёшься. А как верить? Да как угодно.
Только тот католик, который переходит в Православие, становится счастливым.

ВИНОВАТ И КАЮСЬ, что не смог так, как бы следовало, написать об отце и матери. Писал, но не поднялся до высоты понимания их подвига, полной их заслуги в том, что чего-то достиг. Ведь писатели-то они, а не я, я — записчик только, обработчик их рассказов, аранжировщик, так сказать.
Читаю торопливые записи, каракули — всё же ушло: говор, жизненные ситуации, измерение поступков. Другие люди. «До чего дожили, — говорила мама, страдавшая особенно за молодёжь, — раньше стыд знали, а сейчас, что дурно, то и потешно». — «Да, — подхватывал отец, — чего ещё ждать, когда юбки короче некуда, до самой развилки. Сел на остановке на скамье, рядом она — хлоп и ноги все голые. У меня в руках газета была, я ей на колени кинул: на, хоть прикройся. Она так заорала, будто режут её. И, знаешь, мамочка, никто, никто меня не поддержал».

ОСМЕЛЮСЬ ЗАПИСАТЬ рассказ мамы о предпоследнем земном дне отца.
— Он уже долго лежал, весь выболелся. Я же вижу: прижимает его, но он всю жизнь никогда не жаловался. Спрашиваю: «Коля, как ты? Он: Мамочка, всё нормально». — А отойду на кухню, слышу — тихонько стонет. Весь высох. Подхожу накануне, вдруг, вижу, он как-то не так глядит. — «Что, Коля, что?» А он спрашивает: «А почему ты платье переодела? Такое платье красивое». — «Какое платье, я с утра в халате». — «Нет, мать, ты была в белом, подошла от окна, говоришь: «Ну что, полегче тебе?» — «Да ничего говорю, терпимо». Говоришь: - «Ещё немного потерпи, скоро будет хорошо». И как-то быстро ушла. Говорю: «Отец, может, тебе показалось?» — «Да как же показалось, я же с утра не спал».
Назавтра, под утро, он скончался. Был в комнате один. Так же, как потом и мама, спустя восемнадцать лет, тоже на рассвете, ушла от нас.
Великие люди — мои родители.

БОЮСЬ СИЛЬНО умных. Налетает: «Вам это надо знать! Энергетические силовые линии идут векторно по России. Это сакрально и мистически раздвигает информационное поле нашего влияния, которое заполнено другими. А ждут нас. Это понятно?» — «Ещё бы», — торопливо соглашаюсь я. Он доволен: «Да, так. Подключайтесь. Мы не за баксовое, а за нравственное благополучие».

МАТУШКА: «ЖИЛА, мать очень суровая была, по голове не погладила, парней больше любила. Раз я, ещё девчонкой, корову подоила, хлев забыла закрыть, а корова уже копытом в ведре с молоком стоит. Мне влетело».

ЭПИГРАФЫ: «НЕТ в жизни счастья (наколка на груди)». «Отец, ты спишь, а я страдаю» (надпись на могильном памятнике). Без слов (слёз), но от души» (отрывок из дарственной надписи). «Спи, мой милый, не ворочайся» (из причитания жены над гробом мужа).

ИГРАЛИ В «ДОМИК». Детство. И прятки, и ляпки, и догонялки, всякие игры были. До игры чертили на земле круги — домики. И вот — тебя догоняют, уже вот-вот осалят, а ты прыгаешь в свой кружок и кричишь; «А я в домике!» И это «я в домике» защищало от напасти. Да, домик, как мечта о своём будущем домике, как об основе жизни. Идём с дочкой с занятий. Она вся измученная, еле тащится. Приходим домой, она прыгает. «Катечка, ты же хотела сразу спать» — «А дома прибавляются домашние силы».
И лошадь к дому быстрее бежит. И дома родные стены помогают.
МОЛОДЫЕ УЧЁНЫЕ изобрели аппарат, который работает на доверии. Чем больше ему доверяешь, тем он лучше работает. Но приёмная комиссия такому изобретению не поверила. Вот и всё.

СТЫДНО ПЕРЕД детьми и внуками: им не видать такого детства, какое было у меня. Счастливейшее! Как? А крапиву ели, лебеду? А лапти? И что? Но двери не закрывали в домах, замков не помню. Какая любовь друг к другу, какие счастливые труды в поле, огороде, на сенокосе. Какие родники! Из реки пили воду в любом месте. А какая школа! Кружки, школьный театр, соревнования. Какая любовь к Отечеству! «Наша родина — самая светлая, наша родина — самая сильная».

ОТЧЕГО БЫ НЕ НАЧАТЬ с того, чем заканчивал Толстой, с его убеждений? Они же уже у старика, то есть вроде бы как бы у мудреца. А если он дикость говорит, свою религию сочиняет, то что? Чужих умов в литературе не займёшь. И не помогут тебе они ни жить, ни писать, ни поступать по их. На плечи тому же Толстому не влезешь, да и нехорошо мучить старика. Это в науке, да, там плечи предшественников держат, от того наука быстра, но литература не такая. Наука – столб, литература – поле, где просторно всем: и злакам, и сорнякам. Ссориться в литературе могут только шавки, таланты рады друг другу. Не рады? Так какие же это таланты?

КАК Я МОГУ ДОВЕРЯТЬ французским романам, если в них нигде не встретишь фразы: «Консъержка была явно с тяжкого похмелья»?
А её русская сестра, дежурная по подъезду, бывала. Был я знаком и с другой дежурной, которая ходила в церковь и знала, что в воскресенье нельзя работать. Она и не работала. Мало того, закрывала двери лифта на висячий замок, приговаривая: «Не хОдите в церковь – ходИте пешком». Она этим явно не увеличивала число прихожан, но упрямо считала свои действия верными. Была бы она консъержкой, её бы уволили, но так как она была дежурной по подъезду, а пойти на её место, на её зарплату желающих не было, то она продолжала пребывать в своём звании. Как и первая, которая, опять же в отличие от консъержки, в частОм бывАньи (по выражении мамы) добиралась утром до работы, испытывая синдром похмелья.
То есть одно из двух: или русские романы гораздо правдивее французских или парижские консьержки закодированы от выпивки.

ЖЕНЩИНА, оглядываясь на идущих за нею мужа и сына: «Не распыляйтесь», то есть: не отставайте.
Похоже, как в больнице врач пришедшим посетителям громко: «Не тромбируйте коридоры».

ПОЗАВЧЕРА ПАВЕЛ Фивейский, сегодня Антоний Великий, завтра Кирилл и Афанасий Александрийские. Будем молиться! Есть нам за что благодарить Бога, есть нам в чём пред Ним каяться, есть о чём просить. Надо омыть Россию светлыми слезами смирения и покаяния, иначе умоемся кровью.

ИСКАТЬ НА ЗЕМЛЕ то ценное, что будет ценно и на небе. (Прочитал или услышал).

КОШКА ВО СНЕ — к недругу. Собака — к другу. Лошадь — ко лжи. Смешно всё это. Ко лжи от того, что ложь-лошадь? А по-немецки «пферд». Где тут ложь? Исчезнет всё «яко соние восстающего», то есть просыпающегося. Лучшие сны — это река, берег, прохлада.

И ЧТО НАМ за указ Международное право. Оно уже одобряет педерастов, и ему подчиняться? Свобода ювенальной юстиции и содомии? Нет, это окончательно последние времена. Дожили. Так нам и надо.

ЗНАКОМ БЫЛ со старушкой, которая в 1916 году, в приюте читала императору Николаю молитву «Отче наш» по-мордовски. Она была мордовкой. Потом стала женой великого художника Павла Корина. Привёл нас с Распутиным в его мастерскую Солоухин. Конечно, созидаемое полотно не надо было называть ни «Реквием», как советовал Горький, ни «Русь уходящая», как называл Корин, а просто «Русь». Такая мощь в лицах, такая молитвенность.

ЧЕГО ЕЩЁ нам не хватило и не хватает? Войны, конфликты, истребление лесов, отравление воды – это же всё от нас самих. Поневоле оправдаешь и возблагодаришь Господа за вразумления: наводнения, землетрясения, огненные очищения.

ВЗВИНЧЕННЫЙ, ВЗДУТЫЙ авторитет Сахарова. Это ненадолго. Конечно, другого вырастят. Боннеры-то на что. А откуда боннеры, новодворские, алексеевы, ковалёвы? Из инкубатора ненависти к России. Но инкубатор – это нечто искусственное, а оно не вечно. Перестанет сатана его подпитывать, тут ему и кирдык.
Хотя, что тут обольщаться — не перестанет.

ОТЕЦ ДИМИТРИЙ ДУДКО всерьёз уговаривал нас: Распутина, Бородина, меня принять священнический сан: «Ваши знания о жизни, о человеческой душе раздвинутся и помогут вам в писательском деле». Мы вежливо улыбались, совершенно не представляя, как это может быть. А вот писатель Ярослав Шипов смог, и стал священником, и пишет хорошо. Когда я преподавал древнерусскую литературу в Академии живописи, ваяния и зодчества, то просил кафедру искусствоведения пригласить его для преподавания Закона Божия. Пригласили. Но ректор донимал его вопросом: «Почему же надо подставлять правую щеку, когда уже ударили по левой? Ну нет, я не подставлю!»

— РАСТРЕПАЛА ДУНЯ косы, а за нею все матросы. Так же говорили. А нынче чего? Дуне той хоть было чего растрёпывать. И небось, в юбке была. А нынешние? Или подола совсем нет, или штаны в такую обтяжку, что срамотища. Я бы парней нынешних за то, что на девок набрасываюся, не судил. Девки такие — это же собаки-сучки, кобелей подманивают. Вот и получай, сама же подманивала.