Ген Иваныч

  В класс он приходил последним. Лохматый, с засученными рукавами. Очки в руках. Духарик — прозвали мы его. Он начинал урок со спора. Казалось, спор его происходит с невидимым собеседником. До того жарко говорил он. Задавал вопросы, прислушивался чуть и тут же отвечал, и довольный улыбался. Он не называл нас по фамилиям, а в порыве увлеченности вдруг обращался к кому-то одному и спрашивал:
  — Ты как считаешь, верна мысль?

  Урок его пролетал незаметно, и было жаль этого, а мы завидовали тем классам, в которые он шел после нас. И странно было видеть после него какую-то скучную математичку Феню Беню – Фаину Давидовну, суть урока которой сводилась к изучению журнала, размышлению, у кого больше двоек и троек и кого проверять и вызывать. Отвечающих она, мне казалось, не слушала. Для неё мы все были давно, раз и навсегда, разделены на двоечников, серых середнячков и вечных отличников. Будь я в числе последних, я бы спокойно не делал ничего.
  Какая бы непогода ни была, стоило открыть ему дверь и быстро, улыбаясь, войти в класс, как я забывал о школе, доме, дворе. Теперь я видел только его лицо, и рой рождающихся мыслей в моей голове буянил, звенел, все трепетало во мне. Если было что-то смешное, я хохотал. Прямо до колик. Так же вел себя и весь класс. Мне было замечательно с ним. Только однажды стало неловко за себя, когда, внезапно повернувшись ко мне, он вдруг спросил:
  — Какое, по-твоему, из этих двух предположений верно, ну?
  Я точно попал врасплох. Только что, следя за его мыслью, я был согласен с обоими предположениями, так как они оба были убедительны, но одно отчего-то мне нравилось больше. Но я не говорил об этом, а стоял и молчал. Он назвал верным то, что и мне казалось верным, смелость вернулась ко мне, и вслед ему я почти с победой закричал:
   — Я и думал про это!
  Он, повернувшись, улыбнулся. Я видел, что он верит мне, и почувствовал себя победителем, точно я что-то победил в себе.
  Тем временем приближалось лето. В раскрытые окна доносились чириканье воробьев и обрывки голосов с улицы, ребячьи крики. Духарик был также приветлив, но что-то происходило с ним. Он спорил всё реже, и в голосе его я чувствовал какую-то отчаянность. Мне казалось, он потерял главного спорщика, собеседника-противника, благодаря которому мы узнавали о Пьере Ронсаре, Артюре Рембо и тут же о «Слове о законе и благодати» митрополита Иллариона. Он всегда любил сравнивать зарубежных авторов с древнерусскими писателями, которым отдавал предпочтение.
  И тот последний день навсегда останется у меня в памяти. Он вошел чуть грустный и в первый раз долго и ненужно открывал журнал, листал его, что-то смотрел, чему-то усмехался, потом раскрыл на своей странице и, отойдя к окну, попросил, думая о своем, девочку с первой парты рассказать об идейном содержании «Евгения Онегина».
  — Ген Иваныч, — сказала Людка (это она вышла из-за парты), — можно я лучше расскажу о последних годах жизни Осипа Мандельштама. Я интересные дневники прочла. Он в лагере с ума сошел.
  В это время открылась дверь, и вошел директор с незнакомым мужчиной. За ними шла наша классная руководительница Феня Беня. Стало серо в классе. Ген Иваныч прикрыл окно, зажав пушинку в руке.
   — Продолжайте, продолжайте, — сказал незнакомый мужчина.
  Людка молчала. Класс тоже. Директор вопросительно посмотрел на Ген Иваныча.
   — Так в чем же идейное содержание «Евгения Онегина»? – скучно спросил Ген Иваныч Людку.
   — Идейное содержание… Содержание… — Людка замялась.
  — Садись, — Ген Иваныч подошел к журналу, безразлично тронул его, спросил: — Кто скажет?
  Все молчали. Незнакомый мужчина попросил журнал. Долго смотрел, затем недоуменно пожал плечами и, наклонившись к директору, что-то сказал.
  — Вызовите кого-нибудь, — предложил директор.
  Я смотрел на Ген Иваныча. Он был так одинок в эту минуту, что невесть отчего я – всегда молчавший – поднял руку. Ген Иваныч с удивлением посмотрел на меня. Я видел ненавистную Феню Беню, директора, которого терпеть не мог за лживые глаза, и усталого Ген Иваныча.
  — Ну, пожалуйста, — сказал незнакомец. – Слушаем.
  — Идейное содержание «Евгения Онегина» таково, что полностью соответствует нашему духу времени. Иначе его и печатать не стали бы. А когда Пушкин писал роман, то наверняка не думал ни о каком идейном содержании, а писал, что душа хотела.
  У директора поднялась бровь.
  — А что у нас, мальчик, не печатают? – спросил мужчина.
  — То, что может служить интересом для читателя.
  — К примеру?
  — К примеру, Чаадаева Петра Яковлевича. Хотя бы его философические письма.
  — Вы думаете, они могут представлять интерес для публики?
  — Для думающей – да.
   — Вот как. Ну-ну.
  Феня Беня как-то неловко замерла. Мужчина подумал о чем-то и, видимо, собрался уходить, когда Феня Беня, кивнув в мою сторону, сказала директору:
  — Это тот мальчик, Василий Никитович, у которого по моему предмету четыре двойки. Я говорила вам о нем. Видимо, надо будет вызвать родителей.
  «Ах, так», — сказало лицо директора, и я понял, что сейчас буду приглашен к нему на собеседование. Так оно и случилось.
  Мужчина попрощался и вышел из класса. За ним последовали директор, Феня Беня, ведшая меня к директору, и Ген Иваныч.
   — Кстати, Василий Никитич, — сказал мужчина, — надо будет сказать молодому человеку, что Чаадаева у нас все-таки со временем издадут. Нельзя превратно думать о таких вещах.
  — Сделаем, сделаем, — ответил директор, и они свернули на лестничную клетку.
  В секретарской стучала машинка, стояли фикусы, висели портреты.
  — Дождешься Василия Никитича, когда он проводит гостя, — сказала Феня Беня. – Директор поговорит с тобой. А я должна идти на урок.
  Я остался с секретаршей. Прозвенел звонок. За дверью слышны голоса ребят. Затем снова звонок, и – тихо. Дверь открылась, и в кабинет прошли директор и Ген Иваныч. Дверь осталась незакрытой.
  — Это невообразимо. За четверть ни одной отметки. О чем вы думали? Неужели эта орава, как вы думаете, все ваши уроки только тем и занималась, что слушала ваши рассказы?! Я вас спрашиваю, Геннадий Иваныч? Недопустимо. В нашей школе! Меня вызовут в гороно, вас со мной… — И уже немного спокойнее: — Понятна ваша молодость, но не понятна одержимость. Что с вами, голубчик? Либо вы устали и вам необходим отдых, и я предоставлю его вам, либо… либо такое приходит в голову, что и подумать неудобно.
  Разговор был азартный. Я не запомнил всего его содержания, но слова Ген Иваныча, стоявшего ближе к двери и, следовательно, ко мне, были четче и яснее.
  — Уважаемый Василий Никитич, у меня создается впечатление, — говорил Ген Иваныч, — что люди наши живут скорее по инерции, только потому, что их родили, а не по убеждению жить для чего-то. Если и есть мысли у людей, то они так подчас долго лежат без движения, что хозяин напрочь забывает об их существовании. Не оттого ли так скучно бывает встретиться с людьми твоей юности, обрюзгшими, занятыми постоянными вычитаниями и сложениями сумм семейного бюджета. Где уж здесь говорить о великом – служении Родине, обществу. Слова-то эти, извините, выглядят смешными и нелепыми в их представлении. А мы растим детей, Василий Никитич. Детей вот этих самых брюзжащих людей, определивших счастье свое банковским счетом, а независимость – умением утаить от домашних лишний червонец. Мир болота и тины, в котором способно находиться все живое. С каким удовольствием бы я вырвал у людей все их паршивые козыри. Не для того же пришел в этот мир русский человек!
  — Не забывайте, Геннадий Иваныч, что Россия – страна сказочная. Кстати, голубчик, прикройте дверь.
  — Да, у нас сказки в почете с детского возраста.
  Дверь закрылась, и голоса исчезли.
  Открылась она нескоро. Ген Иваныч вышел, постоял, потом, словно очнувшись, чему-то рассмеялся, кинул взгляд на секретаршу, меня и вышел.
  Несколько дней уроков литературы у нас не было. Ген Иваныча в школе больше никто не видел. Потом пришел новый учитель. Кажется, мужчина.
1972 г.