ЖИВЫЕ ПОМОЩИ

Ну вот, теперь уже и не представишь, что когда-то этого Креста в русском поле не было. Он летит в небесах — подлинно победа и утверждение! И собираются под его крылья облака и травы, вставшие на цыпочки, чтобы видеть его, изборские башни, малая любопытная глава Никольской церкви на старом Труворовом городище и сама родная земля под осенним солнцем. Свершилось!

А накануне мы спешили проводить его из Пскова от места рождения к месту его служения, к полю с жестким старым именем Сшибка, где встречали врага передовые изборские дружины, где ложились они в окровавленных травах и где Господь принимал их бессмертные души.

Остановился Крест в Пскове у могилы Неизвестного солдата, чтобы принять его под свой воскрешающий покров, у братского захоронения солдат и офицеров Отечественной войны, чтобы осенить и тех, кто уходил с нательным крестом на груди, и тех, кто смеялся над ними и, может, успел во имя новой правды погубить родные церкви, но кто, погибая за други своя и Родину свою, опять вставал под прощающий спасительный Крест. Остановился Крест и у часовни с именами тех, кто погиб уже в нынешние дни на полях Афганистана и Чечни. Вышли к Кресту десантники, сняли береты, поклонились Ему от имени своих товарищей, кто сам уже не сможет сделать этого. И имена с обелиска зазвучали, как горький и гордый Синодик, и я не мог опять не найти в списке своего старинного товарища — оператора Псковского телевидения Валю Януса. Он родился в Грозном перед отцовской войной и вот в Грозном же и погиб уже на своей войне — первым из журналистов. Эти кадры видела потом вся страна.

...Бежит камера через улицу под защиту разбитого дома и слышно, как товарищ кричит Валентину «Пригнись! Пригнись!». Но как пригнуться, как стать незаметным Вале, такому большому, и мы не слышим пули, а только острый, какой-то детский крик боли: «Ай, он попал в меня!». И тут же, уже осознавая непоправимость совершившегося: «Он убил меня! Он убил меня». И когда камера уже летела к земле, это последнее, невыносимое: «Ай, всё!». Не говорят солдаты, уходя в небо высоких слов, а только вот эти, самые простые и детские...

Я принесу на Холм землю с твоей могилы, Валя, чтобы ты был с теми, кто навсегда вместе, в братстве ушедших. Это горько говорить, но твоя смерть была прекрасна. Хуже, когда людей убивает снайперская пуля политической низости. Первыми падают от этой пули поэты. И я думаю, что в этом Холме должна быть земля погибших из-за невозможности видеть гибель родной земли и правды поэтов: Юлии Друниной, Бориса Примерова, Игоря Талькова... Это была тоже солдатская смерть.

Мы приехали на место к уже собранным с полей валунам, из которых каждый мнился тем камнем, на котором Господь созиждет церковь Свою. Холм уже ждал Креста. И когда его сняли с машины, он лежал, готовясь к подъему, на выгоревшей за лето траве, как, может быть, лежал тот первый голгофский Крест, обретённый равноапостольными Константином и Еленой — беспомощный и всесильный. Ведь они тогда, в своем четвёртом веке искали его, чтобы собрать под ним рвущееся тело Рима и едва рождающееся тело молодой Византии, не дать разойтись Империи, расточиться в зле противостояния. Для того же, для той собирательной цели готовился встать и наш.

Кран приподнял его, и он царственной птицей качнулся и поплыл над полем, над дальней Никольской церковью, над башнями Изборска. Всё выше, выше, обнимая раскинутыми руками небо. И встал, наконец, там в недосягаемой высоте. И особенно стало видно, как прав был псковский владыка Евсевий, велевший накануне установки написать на крыльях креста «Христос Воскресе», а на возглавии — «Ника». Подлинно — Победа! И подлинно — Воскресе Христос! И всё устремилось к Кресту — поля, дальние дороги, холмы, сама осень. Как будто и само пространство было неполно и чувствовало себя сиротой, чтобы теперь стать домом и любовью.

Оборачиваемся с дороги, разъезжаясь до завтрашнего освящения, и не можем уйти — так он властен, так требователен. Даже как будто грозен. Не захочешь, вспомнишь ставящие на колени тело и поднимающие с колен душу слова Покаянного Канона Андрея Критского: «Душе моя, душе моя, восстани, что спиши? Конец приближается». Здесь так ясно, что приближается конец чему-то старому, исчерпанному в мире — вражде, противостоянию, неустанным разделениям. И близится обещание нового — света Воскресения и преображения и человеческой души, и самой Родины. И душа возвышена и смущена — ведь это теперь наш крест, наше обязательство, наша граница, наше стояние наш государственный и духовный рубеж. Господи, пошли завтра хороший день!

Утром, пока мы стояли по храмам на службах (был праздник Крестовоздвижения), всё еще было мглисто, жемчужно и опасливо думалось, как разгуляется день. А уж когда собрались у Креста, день сиял вовсю. И делил с нами радость освящения. Перед окроплением, прежде чем брызнет на солнце счастливым радостным серебряным веером святая вода, архиепископ Псковский и Великолукский Евсевий положил в основание Креста малый камень с Голгофы и веточку Мамврийского дуба, соединив память Ветхого и Нового Заветов, укоренив наш Крест в христианской истории, привив его к вечности. И мы, как впервые, слышали звучавшие утром по храмам великие слова Кондака о Кресте как оружии мира и непобедимой победе. И особенно обнадеживающие слова «величания» «и чтим Крест Твой святый, имже спасл еси нас от работы вражия». Спас в вечности, но в новой сегодняшней истории, в нашем еще беспокойном дне, когда «работа вражия» кипит с какой-то предпотопной размашистостью, Кресту только предстояло спасать и укреплять нас в противостоянии этой работе, и мы в этот час остро чувствовали его крепящую силу. И сила эта звучала в каждом слове благословляющего владыки и в горячих словах «родителей» идеи — Александра Проханова, Александра Нотина, Саввы Ямщикова.

И казалось, сердцу уж и подниматься некуда, но когда понесли люди землю в ладанках, касках, капсулах и потекла она меж камней — великолукская, новоржевская, псковская, островская, пушкинская, — когда стали вставать на перекличке святая равноапостольная княгиня Ольга, святой князь Владимир, Александр Невский, Александр Матросов, Иоанн Крестьянкин, отец Николай Гурьянов, Мусоргский, Римский-Корсаков, уже надо было прятать глаза, потому что слезы лились сами собой. И, слава Богу, никто их не прятал, потому что иногда слезы — высшее оружие правды и единства.

Земля впервые на наших глазах становилась мощами, животворящей силой, святой плотью, собором святых. Облака поднялись, солнце готово было обнять и обласкать каждого. Медленный царственный аист пролетел над Крестом и сел среди нас спокойно и равноправно, словно на минуту мы воротились в оставленный рай, и Древо жизни одело нас своим покровом. А скоро, когда соберутся под Крестом земли Бородина и Куликова поля, земли Ермака Тимофеевича и святынь Сибири, земли Харбина и Галлиполи, земли благословения и изгнанничества, земли побед и мучений, мы почувствуем покров этого Древа по всей России.

… И освящение закончилось, и речи все отзвучали, и салют отгремел, и «Славься!» вознеслось к небесам и умолкло. А мы всё не могли разойтись. Каждый чувствовал, что совершилось что-то, ещё не бывавшее в родной истории, единственное, страшно важное. Словно мы все выздоровели после долгой болезни и будто впервые видели день, родные лица, родную землю и понимали, что теперь всё будет другое.

И мы пойдём, пойдём.

Валентин КУРБАТОВ.

Псков.