Земля России

Когда оглядываешься на прошедшее двадцатилетие, убеждаешься в верности предсказаний старцев о России — она бессмертна. Любое другое государство не вынесло бы и десятой доли испытаний, выдержанных нашим Отечеством. В чем секрет? Он в отношении к земле. Самое мерзкое, что принесла демократия в Россию, — это навязывание нового отношения к земле.
Земля как территория, с которой собирают урожаи, земля как предмет купли и продажи, и только. Нет, господа хорошие, земля в России зовется Родиной. Из земли мы пришли на белый свет, в землю же и уйдем, в жизнь вечную.

Как былинные богатыри, слабея в битве, припадали к груди Матери — сырой земли, так и в наше время. Она даст силы. Но только тем, кто любит её.

«Наши с Вятки,
вы с Оки»
(наши Святки высоки)
«Поблагодарите Бога прежде всего за то, что Вы русский», — пишет Гоголь молодому писателю. А мне надо благодарить Бога ещё и за то, что я не просто русский, а ещё и вятский. Многие годы живя в отрыве от Родины, я жив только тем, что остался сердечно, кровно и душевно связанным с Вяткой. Часто меня загоняют в угол ветераны партии и труда и начинают душить вопросом, за что же я не люблю дорогого их Сергея Мироновича. «Да хоть вы его золотом осыпьте, — отвечаю я, — Вятка-то при чём? Политиков было и будет как собак нерезаных, а Вятка одна. Она единственная, она — лучшее место богоспасаемой России, она и без псевдонима пламенного Кострикова проживёт».
Но вятские и тут умеют пошутить. Мне говорят: «А мы так замаскировались, мы под этой партийной кличкой скрылись, мы в ней отсидимся, а менталитет вятский сохраним». Так же меня утешил один мужчина, который подошёл ко мне после одной из встреч, на которой я с помощью летописей и свидетельств историков доказывал, что Вятка старше своих шестисот лет, что два века у неё взяли и оттяпали. Мужчина сказал: «Это мы специально: другие уж состарятся скоро и на пенсию пойдут, a мы будем в полном расцвете сил».
Пробовал я шутить в разных местах, но нигде, кроме Вятки, не находил отклика. А в Вятке! Говоришь кассирше: «Что это вы такая сердитая, даже не улыбнётесь?» — «Вам улыбнись, а дальше?» — спрашивает она. Я поневоле теряюсь и говорю: «Что дальше?» — «Дальше дети пойдут. Воспитаете?» В другом городе в лучшем случае скажут «А мы вам не обязаны улыбаться» или «Не вяжись, дядя, в зеркало посмотри» — в Вятке же всегда создаётся мгновенная весёлая ситуация, которая, как лучик солнца в ненастье, согревает настроение.
Юмор, смех, озорство в России никогда не были пустым зубоскальством («у, зубомойка» — это осуждающе), в нём была учительная сила, высмеивался не человек, а его недостатки. Но ни в коем случае не физические. Передразнить хромого было грешно, как и горбатого.
Ещё надо сказать, что православная церковь никогда не осуждала народного веселья. Только одно, чтоб оно было в своё время. A когда в своё время? Конечно не в пост, не во время церковных служб. Веселье было наградой за свершённые труды. Или перед трудами. Троицыны гулянья — передышка меж весенним севом и сенокосом. Праздник первого снопа и последнего, зажинки. Престольные праздники. Семейные праздники, сватовства, обручение, смотрины, культура юмора на свадьбе, приговоры-балагурство свадебного дружки. Крестины, первый зубок. Раздолье Масленицы, как вздох перед Великим постом. Святки, в которых пока, к сожалению, много языческого. Но не осуждать же народ за вывернутые овчины, за личины, сажу на лицах. Всё-таки был такой огромный перерыв в народных обычаях. Потихоньку возвращаемся к себе, своим истокам. А они, слава Богу, незамутнённые, родниковые.
Надо, чтобы средства информации, кино и телевидение как можно больше показывало народные коллективы. Всех мы не спасём, будем пока сами спасаться. Да и увы! Не очень-то мы ещё другим, воспитанным на ширпотребном юморе, и понятны. Это и прискорбно, но и утешительно: друг друга мы понимаем. Понимаем, что надо держаться за землю, а не за траву, трава обманет.
Русский юмор — юмор добрый и светлый, наполняющий душу желанием созидания радостей. Это не юмор вампирский, оттягивающий нервные силы. Мы одновременно и хранители накопленного народом, и создатели нового народного творчества. Может быть, это и громко сказано — создатели, но то, что я видел в трудах вятских коллективов, позволяет так заявить. Дай Бог, чтобы звено цепи из прошлого в будущее мы не уронили, а достойно пронесли через свою жизнь, спаяв его с прошлым и протянув в будущее. Тогда и нас добром помянут, как мы поминаем добром своих славных, великих предков.

Как погибает память
В одном из псалмов Давидовых говорится о том, как погибает память о человеке. С шумом. «Запретил еси языком, и погибе нечестивый... погибе память его с шумом» (Псалом 9). Я вовсе не хочу сказать, что память, обрушившаяся при мне, есть память нечестивого, но то, что я присутствовал при скачке секундной стрелки истории, — несомненно.
Рано утром я шёл от Пушкинской площади вниз, к Кремлю. Но что-то заставило меня свернуть с Тверской на бывшую улицу Немировича-Данченко, на ещё прежде бывший Глинищевский переулок. Прошёл мимо бывшей опять же гостиницы «Англия», в которой Пушкин посетил Адама Мицкевича, о чем свидетельствовала мемориальная доска, прошёл и чуть далее.
И вдруг краткий грохот ужасной силы, наподобие взрыва, заставил содрогнуться и бывшую улицу, и нынешний переулок. Метрах всего в двадцати от меня обвалилась часть стены. Когда пыль от обвала улеглась, я понял, что это не стена обрушилась, а мемориальная доска. Но такая огромная и толстая, что обломков и пыли от неё хватило на весь переулок.
Досок на фасаде дома было очень много. Явно не предусмотренные проектантами здания доски отягощали его во всех смыслах. И утяжеляли, и привлекали внимание только к себе. Среди досок была одна, самая скромная. «На этом месте была церковь святителя Алексия. 1621—1934 гг.». Остальные доски были с эпитетами: выдающийся, известный, великий.
Так чья же доска рухнула с таким шумом? Она как раз упала лицом кверху, и можно было прочесть, что это такая-то актриса. Годы жизни. Жена писателя, пережившая мужа на пятьдесят пять лет. Но ведь в конце концов могла и не её доска упасть, их рядом сколько угодно. Конечно, тоже упадут. Не по отдельности, а вместе с домом. Сколько ему стоять? Ну пятьдесят, ну сто лет... Это же крохотная часть вечности. И не часть, не частичка, а вскрик в ночи.
Нынче никто уже не реставрирует дома, их просто ломают и строят новые. Дешевле. А память об актрисе? О режиссёре? Смешно. Эпоха, будто покрытый коростой больной, чешется, сдирая с себя чешую имён и фамилий. Чешуя остается во времени, высыхает и разносится ветром. И это справедливо.
Не знаю, будет ли восстановлена церковь святителя Алексия. Хорошо бы. Тогда бы не разрушилось ничего. Но, может, уже упущено время. Как знать.
Как знать. Просыпаешься среди ночи от грохота. Это движение времени, которое освобождается от тяжести.
А у Господа вообще нет времени. Для нас столетие, для Него секунда.
Сижу в деревне, переживаю за скворцов. Это такое нежное время ожидания птенцов. Сижу, читаю Плутарха:
«…он успел умереть раньше, чем в жизни римского государства настали те перемены, которые уже тогда уготовлялись ему роком и междоусобном недугом, но ещё свободном».

Гроб с музыкой
Давно хотел записать поразивший меня рассказ о похоронах постперестроечного бандюги. Хоронили авторитета Васю с музыкой, салютом над могилой, но это всё могло быть и не для Васи, а для любого, даже и не мафиозного, начальника. Но Васю в отличие от других покойников не оставили без музыки и после смерти.
Как? А так: в его гроб, естественно, из краснейшего дерева, с прозрачной крышкой, были помещены: а) разноцветные мигающие фонарики, долженствующие напоминать Васе счастье детства; б) аудиокассеты с любимыми Васиными песнями и мелодиями. Батарейки в проигрывателе были рассчитаны на сорок дней, как и мигание гирлянд. Теперь даже закоренелые безбожники знают, что после сорокового дня с душами умерших происходит нечто, после чего звуки и краски земного мира им не нужны.
А что нужно? Тут Васины кореша и братки не разбирались и не задумывались.
Но тогда я не записал этот рассказ, наивно полагая — это предел кощунства по отношению к смерти, и что дальше этого зайти уже невозможно.
Оказалось, возможно. Вот новый рассказ. Как известно, во всех бедах бывших союзных республик виноваты клятые москали. Советских москалей, в чём очень помогали москали демократические, уже вываляли в грязи, но что-то дела в бывших республиках не пошли лучше, опять нет в жизни счастья. A-а, сообразили в Молдове, так ведь москали ещё были в семнадцатом аж веке. Тогда один молдавский письменник оженился на москальской княжне. Как такое вытерпеть? И вот — присягаю, что я не выдумал, — вот в Кишиневе расторгают брак умершего два века назад молдаванина с русской княжной, находят ему невесту из нынешних (кажется, певичка) и... заключают брак. Посаженным отцом невесты и жениха выступают очень видные политики. Не верите? Поезжайте в Кишинёв, спросите. Там все об этом знают. И свадьба была. И музыка. Плясал ли покойник, не знаю. Вот такие дела. Такая вот музыка.

К понятию творчества
Понятие «творчество» родилось от гордыни человека. Разве можно смертному творить? Один Господь — Творец. Но вот хочется же подражать — стали «творить», выдавая за творчество в области естествознания скрещивание, а в области гуманитарной — комбинации. Явилось понятие образа как средство наибольшего влияния на восприятие. Но что есть образ, например, в литературе? Это опять же комбинация черт характера, словечек, поступков, виденного автором в своей или чужой жизни.
Творчество принесло очень много горя за всё время. Оно вроде бы оттягивало от ужасов жизни, быта, но показывало еще большие ужасы. И вроде бы успокаивало, настраивало и звало, но куда? Оно воспевало любовь невозможную, которую хотелось испытать, и это томление по любви, «сотворенной» в книге и на сцене, калечило простоту жизненной любви. Творчество не может без преувеличения — оно на контрастах, на столкновениях. Какой Шекспир без трупов и яда? Не задуши из-за пустяка Отелло Дездемону — где бы и зрителей взять.
Творить грешно. Но дается же для чего-то дар умения писать, рисовать, петь. И топором можно убить и дом построить. Так и данные милости к способностям владеть пером и кистью должны быть использованы на строение, а не на убийство. Строить — приводить к единству троичности. Работать на воцерковление людей — вот в чем спасение и оправдание пишущего, рисующего, снимающего, поющего. Иначе беда.
В творчестве много эгоизма, самости. «Я написал», «я снял», «я создал», «я изобразил». А что бы мы написали, сняли, когда б не получили на то от Творца позволение. Другие же не хуже нас, лучше во сто раз, и не пишут, не снимают. Не женятся по десять раз, не изображают сцены книг, театра и фильмов, которые оправдывают их собственный «творческий» разврат.
Так значит, не писать, не рисовать, не снимать? Почему? И писать и все делать, к чему тянет, но что писать, о чем писать, что доказывать, в этом все дело.
Паки и паки надо «творцам» вспоминать Иоанна Кронштадтского, рассказавшего о писателе и разбойнике в аду. Разбойник прощен, а писатель нет. Почему? Потому, что его труды продолжают развращать людей и вводить в заблуждения.
О, как легко погибнуть пишущему.

Владимир КРУПИН