Я видел, как горел подожжённый Рейхстаг

  28 ноября исполняется 80 лет Игорю Петровичу Золотусскому — известнейшему российскому писателю и литературному критику, лучшему в мире знатоку творчества Гоголя, лауреату премии Александра Солженицына. Члену Общественного совета газеты «Слово».
  Писательский дачный посёлок Переделкино. Непривычно тёплый ноябрь, ранний тёмный вечер, дождь, зарядивший с утра… Беседа наша началась с рассказа Игоря Петровича о своём детстве. И в этом обращении к истокам жизни своя естественная логика. Золотусский вспоминал свои невероятные приключения детских лет — иногда с улыбкой, но чаще печалясь и темнея лицом.
  «Дюма бледнеет перед этими сюжетами!» — не мог удержаться я от восклицаний посреди его монолога.

  Он вспоминает своих репрессированных родителей, годы мытарств по детприёмникам, ремесленное училище, своих учителей. Незабвенного Савву Ямщикова, который и свёл нас вместе несколько лет назад.
  Игорь Золотусский работает много и упорно – как писатель, исследователь, сценарист. Много ездит по стране и за границу, выпускает книги, фильмы, встречается со зрителями и читателями.
  Завидная доля и завидное творческое долголетие.
  Так держать, Игорь Петрович! — Я не очень рассчитывал, что доживу до 80 лет. Судьба моя не исключительная, это судьба многих детей моего поколения. Одних война загнала Бог знает куда, других аресты родителей. Я рассматриваю всё это как часть общей беды. Даже благодарен судьбе за то, что мне пришлось это пережить, потому что иначе я бы не знал, в какой стране я живу и кто мой народ. Потому что я родился в Москве, отец мой крупный военный, точнее крупный разведчик. Он был достаточно скромен, как все идейные люди, но всё-таки у него была возможность возить нас с мамой по всему миру. Попадали мы, можно сказать, в исторические ситуации.
  — Он был военный разведчик?
  — Сначала в ГРУ, потом в Иностранном отделе ОГПУ. Он окончил Академию Генерального штаба в 1924 году и сразу отправился за кордон, потом скитался по всему свету, в Москве по существу и не жил. Огромное количество поддельных паспортов, ложных имён, биографий, легенд…
  — Какие языки он знал?
  — Он знал английский, арабский, турецкий, французский и немецкий. Кстати, на фотографиях курса рядом с ним – Родион Малиновский, будущий маршал и министр обороны СССР.
  Отец был авантюрного плана человек…
  — По-другому в разведке и не бывает...
  — Вообще он из местечковой еврейской семьи, отец его в городе Тетев под Белой Церковью держал лавку. В начале ХХ века в семье боялись погромов, начали уезжать в Америку. Один из старших братьев работал на сталелитейном заводе, другой у Форда в Детройте. Отец, младший в семье (он родился в 1896 году), отправился сначала в Палестину, работал там батраком, потом перебрался в Египет, там поработал грузчиком. Братья прислали ему вызов в Америку. В Детройте он устроился на знаменитый фордовский конвейер. Занимался тем, чем занимался в кино Чарли Чаплин (Игорь Петрович смеётся).
  Одновременно он вступил в Американскую рабочую партию и посещал социалистический кружок при ней, о чём получил справку. Впоследствии эта справка очень ему пригодилась…
  Он решил вернуться в Россию. Вела его революционная идея. Еврейство, как известно, было очень вовлечено в революционное движение.
  Братья говорили ему: «Смотри, Петька, в России тебя большевики пристукнут». А он — после пяти лет пребывания в США – всё равно поехал: через Сан-Франциско и Японию вернулся в Россию. У него был прекрасный американский акцент, который я у него перенял и за который, кстати, уже учась в Казанском университете, получал пятёрки.
  В Сан-Франциско его с изумлением спрашивали: «Неужели вы уезжаете насовсем?» О том же спрашивали и японцы. Из Владивостока через Сибирь, через колчаковцев, добрался он до Бугуруслана, а потом до Самары. Заболел тифом, попал в госпиталь. После него вскрыл свой пиджак, где была эта справка из Америки. Показал её новым властям, они его сразу приняли в РКП(б). И уже с партийным билетом он приезжает на Украину, где его назначают помощником коменданта города Белая Церковь. Оттуда направляют в органы ЧК в Одессе…
  — Зловещая была ЧК…
  — Зловещая, да. У меня мурашки по телу шли, когда я читал «Окаянные дни» Бунина, где он описывает одесскую ЧК…
  — И Катаев прекрасно её описал в повести «Уже написан Вертер»...
  — Да, всё это так. Но он, по-моему, был там заведующим каким-то экономическим отделом, который буржуев курочил. Оттуда его направили на учёбу в Академию Генштаба. Как сотрудник ГРУ, он едет в Эрзерум нашим консулом — а это уже дипломатическая крыша. Потом Япония, Китай, и пошло-поехало. В книге «Наша разведка» сказано, что в 1927 году отец был легальным резидентом нашей разведки в Лондоне. Почему его послали туда? Случилось дело «Аркоса». Была такая советско-английская совместная торговая компания, которая была крышей нашей разведки… Английская разведка это дело разнюхала, начались неприятности…
  — Наподобие «Амторга» в США?
  — Да. Отца вызвал Сталин, который сказал ему: «В Лондоне послом у нас сидит Розенгольц, он троцкист. Мы ему не доверяем, мы доверяем вам важное дело». Всё это подтверждается документами. Что было поручено отцу? Он вывез все компрометирующие нас документы на … английском эсминце! Как это ему удалось, не знаю! Это, конечно, противоречит версии академика Майского, заместителя Молотова, что компромата в Англии на нас не было.
  В 1992 году я, будучи членом редколлегии «Литгазеты», работал в архивах КГБ на Кузнецком мосту, где мне выдали дела отца и матери. Потом вынесли мне ещё одно дело на отца – он, оказывается, арестовывался дважды. Я написал об этом книжку, которая в этом году напечатана в 5—6 номерах журнала «Звезда». Короткая вещь, которая называется «Нас было трое», — про отца, про мать, про меня. Отец и мать отказались от всех обвинений, никого не назвали. Всё это зафиксировано документально. Так что мне есть чем гордиться.
  Ну а до этого, конечно, была феерическая жизнь родителей – путешествия по всей Европе. Помню историческую сцену – мы проезжали мимо горящего Рейхстага. Это – февраль 1933 год! Мы только что приехали в Берлин, ехали в такси с Русского вокзала — «Руссише Банхофф» (он, кстати, и сейчас так называется). Отец с американским паспортом, чемоданы все в пёстрых наклейках лучших отелей мира. Остановили машину полицейские, попросили документы. Позвали старшего. Тот долго ругался, но всё-таки ссориться с «американцами» они не захотели.
  Я представляю себе – если бы они его раскрыли?! Тогда бы Ван дер Люббе не понадобился!
  — Ещё бы — прямо во время пожара мимо едет советский разведчик! Тем более, что пожар начался в 10 вечера 27 февраля и уже ночью возле Рейхстага была вся нацистская верхушка во главе с рейхсканцлером Гитлером!
  — Да-да. Вообще, отец у меня был очень смелый, авантюрный человек. Однажды его арестовали в Канаде, начали проверять. Ночь он просидел в одиночке. Наутро допрашивали. Он настолько спокойно держался, что расшифровать его никак не могли. Отпустили. Я бы уже краской покрылся и всё такое. А он – нет! В детстве я звал его «папа Жак». Почему? Однажды в одной из операций трое наших разведчиков разделили имя Жан Жака Руссо на три части. Отцу достался «Жак», который и стал его домашним прозвищем. Мама такая же прекрасная женщина, я очень любил их. Вот это наше фото с мамой мне выдали в пресс-службе внешней разведки.
  — А как звали маму?
  — Яна Яновна, она болгарка.
  Отец был арестован по обвинению в шпионаже – работал якобы на несколько разведок. Он попадает в «Лефортово», в эту академию пыток. Прошёл её с честью. Ему, правда, повезло – он попал в камеру с Лежавой, который был заместителем ПредСовнаркома РСФСР. Замечательный человек, за плечами которого была царская каторга. Он выхаживал отца после допросов. Потом его расстреляли. Когда его уводили из камеры, он оставил отцу полотенце, сказав: «Завтра скажи: вот заключённый такой-то забыл полотенце. Передайте ему. Если у тебя его не возьмут, значит, меня расстреляли». Полотенце у отца не взяли.
  Отец ни о ком ничего не сказал, у меня есть справка: «В показаниях такого-то никаких сведений на других людей не содержится».
  — А статья обвинения какая – КРД или КРТД? Контрреволюционная деятельность или контрреволюционная троцкистская деятельность? Это огромная разница…
  — Нет, к Троцкому он относился отрицательно, был с ним знаком, когда учился в академии. Более того, с последним заданием он был в Швеции, куда его послали для того, чтобы блокировать деятельность Троцкого в Скандинавии. Троцкий в это время жил в Норвегии, все газеты о нём трубили. Печатался в тамошних газетах, где помещались и карикатуры на Сталина – например, как он отрубает топором головы своим бывшим соратникам. Отец должен был погасить эту волну, для чего встречался с крупными издателями, редакторами. Не для того, чтобы им яд подливать, нет. Однажды взял с собой на одну из встреч Александру Коллонтай – она прочла речь о творчестве Ибсена на норвежском языке, чем поразила всех присутствующих. Так или иначе после выполнения задания Троцкий был вынужден уехать в Мексику. Поэтому троцкизм отцу никак нельзя было пришить. К тому же он отсутствовал в России все те годы, пока шла борьба с троцкизмом.
  Поэтому обвинили его только в шпионаже. Пытались его связать с Артузовым, который был председателем ИНО. Отец требовал очной ставки с ним, чтобы доказать свою невиновность. Очной ставки не дали.
  — А кто отца сдал?
  — Заложил его бывший подчинённый по фамилия Ярцев. Он был из комсомольцев, быстро рос в органах. Однажды отец его сильно отчитал за то, что он применял большевистские приёмы при проверке завода Лихачёва, тогда имени Сталина. И тот ему этого не забыл. Мало того что Ярцев его сам допрашивал — он въехал в нашу квартиру на 2-й Мещанской улице. И … был расстрелян в 1940 году.
  Состряпали отцовское дело, передали его на Военную коллегию. Что это такое, можете себе представить. От председателя Ульриха никто живым не уходил. Приговор был всегда один: расстрел. А здесь Военная коллегия возвращает дело «за недоказанностью улик». Казалось бы, на хрен им было нужно что-то доказывать?! Но что-то произошло. Тогда Берия сменил Ежова…
  — Это в 1938 году…
  — Да. Начались послабления. Отец писал в своих воспоминаниях, что даже была надежда на освобождение. Его арестовали в августе 38-го, а в апреле 39-го Особое совещание осуждает его за «шпионаж» на 8 лет!
  И он отправляется в лагеря – в Котлас. Ближе к концу срока попадает в огромный Севжелдорлаг – заключённые тянули железную дорогу из Котласа в Воркуту. Начальником лагеря оказывается тоже бывший подчинённый отца, но совершенно другой, который помнил хорошее. Это был генерал-майор Шемена, он добился досрочного освобождения отца…
  Я к тому времени, сбежав из ремеслухи, жил в Москве. Денщик этого генерала привозил мне посылки от отца. Они там получали американскую тушёнку, колбасу копчёную и так далее. Я встречал его на вокзале прямо у вагона поезда.
  — То есть вас ещё и подкармливали?..
  — Да. И потом мы всё это колхозом поедали в общежитии. Вот такие были люди. Более того, он явился ко мне в общежитие сам, я прекрасно это помню. Вот он добро не забыл.
  — Из вашего рассказа, Игорь Петрович, видно, что не получается одноцветная картина того времени, краски всё время разные. Одной чёрной то время не нарисовать…
  — Это меня и спасло, иначе я бы, наверное, превратился в озлобленного волчонка. Неизвестно, чем бы всё это кончилось…
  — Диссидентурой?..
  — Да. Я бы, наверное, сейчас на «Эхо Москвы» выступал (смеётся). Как бы они схватились за мою биографию!
  — Конечно.
  — Отца освободили в 44-м, он остался в Котласе на поселении… И — представьте себе — вырвался в Москву, хотя не имел права жить в 39 городах СССР. Если бы его остановил патруль, второго срока ему не миновать. Он приехал забрать меня из ремесленного художественного училища, которое было ровно напротив Лубянки. Училище готовило кадры для строительства Дворца Советов. Спал отец у нас в красном уголке на столе. Вот такой он был человек…
  — Дюма бледнеет со всеми своими фантазиями…
  — Да-да. Забрал он меня в Котлас, определил в школу. Но там у него уже была молодая женщина… Тяжело это всё. Ведь мама ещё сидела, её арестовали в 41-м.
  — Как жену?
  — Как участницу контрреволюционной группы. По документам, она не сказала ни одного плохого слова о тех подругах, которые её оклеветали. Сильная была женщина. Её осудил на 10 лет саратовский военный трибунал, когда уже шла война.
  После её ареста меня посадили в эмку, повезли к тёткам по матери. Одна отказалась меня принять, потому что её дочь работала в Наркоминделе стенографисткой Молотова, а муж был дипкурьером. Как в такой семье поселять сына врага народа?..
  Повезли ко второй тётке, та была одинокая, жила в квартире. Тоже отказалась от меня. Тогда провожатые запихали мне в мешок муки, какие-то вещички и отвезли в Даниловский монастырь, где на кладбище был похоронен Гоголь. Там был детский приёмник Особого отделения ГУЛАГа НКВД. Детская тюрьма, проволока поверх забора. Мы жили в церкви. В августе 41-го милиционер отвёз меня в детский дом на станции Барыбино, где директором был Семён Карабанов…
  — Тот самый, из «Педагогической поэмы» Макаренко?
  — Тот самый. Настоящая его фамилия была Калабалин. О нём писали в газетах, он выступал перед детьми. А вообще-то, был страшный зверь, избивал воспитанников до крови. Поймают пацана на краже турнепса – время было голодное, лазили ребята, морковку рвали, огурцы. Он затащит в свой кабинет, ставит ведро огурцов, говорит «жри!». Тот плачет, давится, ест, а директор начинает его сапогами бить. Перед самым моим приходом его сняли за эти зверства.
  И чуть ли не в тот самый роковой день, когда паника была в Москве (то есть 16 октября), детдом эвакуировали. И несмотря на панику, проходило это абсолютно организованно. Машина, надо отдать ей должное, работала чётко, этого не забыть. Народу нас было около тысячи, всех перевезли в большой детский дом в Макушино Курганской области. Началась жизнь там: голодные, на элеватор за пшеничкой лазили. В марте 1944 года мы вчетвером оттуда удрали. Надели на себя всё, что у нас было, сели на подножку вагона и поехали.
  До Москвы добирались три месяца, приехали в июне. Сменили не знаю сколько поездов. Ехали на крышах, на «500-весёлых». По дороге нас подхватили санитарки с санитарного поезда, затащили к себе, обогрели в тамбуре возле печки, накормили. Настоящие сестрёнки-матери, хотя сами были совсем девчонки. Однажды заметил нас часовой. Ссадили. Сели на какой-то товарняк, вагоны там конусом – наверное, для перевозки зерна. Ехали, прижавшись, на какой-то скамеечке. И представьте, догнали «свой» санитарный. Они нас снова взяли к себе, поместили уже в вагон, мы ехали на полках. И опять кто-то высунулся, опять нас ссадили… Эх, не забуду!
  Вот с такими приключениями добрались до Москвы. В метро не пускают – мы босые. Начали плакать. Пустили. Вышли на Охотном ряду и разошлись. Больше я их никогда не видел. Ни они меня не искали, ни я их.
  Пришёл туда, где мы с мамой жили, – в Замоскворечье, на Большую Татарскую. Соседи напоили чаем, я смотрю, у них наши вещи стоят. Дали мне красную тридцатку и сказали: иди. И ночью я вышел на улицу. У меня ещё сестра старшая была – по маме, тоже в детском доме под Москвой, причём в хорошем доме, куда наезжали даже иностранные послы, шоколад привозили. Дом был на станции Правда. Ехал я на Правду, а последнее, что осталось от дорожной эпопеи, – тёплые перчатки, натянул их на ноги и заснул.
  Нашёл детский дом, там меня помыли, обогрели, накормили и сказали: взять тебя не можем, директор не хочет. Сестра Светлана, старше меня на два года, в детдоме была пионервожатой, отвезла меня в художественное ремесленное училище.
  Ну, а оттуда к отцу. Отца перевели из Котласа в Ульяновскую область директором в отстающий леспромхоз. В самом Ульяновске он появляться не мог. Но — как ему удалось?– устроил меня в городе на квартиру. Поступил я в школу номер 1, бывшую Первую городскую гимназию, где учился Ленин. Там дети секретарей горкома, предисполкома, все ходят в галстуках, а я – полушпана – сел на задней парте. Этот был конец 9-го класса. Самое интересное, что к окончанию школы я получил серебряную медаль, хотя был не очень успевающим учеником. Любил литературу, здесь у меня была пятёрка, а математика-то еле-еле.
  Пришёл к нам в школу замечательный учитель-словесник Юрий Павлович Черненко. Он окончил Санкт-Петербургский университет, знал несколько языков, был знаком с Сент-Экзюпери. В гражданскую сражался с бандами Григорьева, потом стал одним из первых советских лётчиков, вступил в партию. А когда началось «шахтинское» дело, немедленно вышел, потому что это была ложь. Его тут же посадили. С началом войны его призвали, он воевал, летал на Берлин.
  К нам пришёл в гимнастёрке или в кителе. Ни одного ордена или медали не носил. Удивительно скромный, замечательный человек. По литературе сразу поставил мне тройку (смеётся). «Вы, — говорит, — не говорите, а изрекаете». Совершенно убил меня, я думал: всё, мне конец. Сначала он со мной был строг, потом всё нежнее, и в последней четверти ставит мне пятёрку. За экзаменационное сочинение получаю тоже пять.
  Я жил в интернате на первом этаже школы. После сочинения приходит ко мне Юрий Павлович и говорит – впервые по имени: «Игорь, я поставил вам пять. Вы должны во имя своей семьи, своего отца сдать все экзамены на «пять». Тогда у вас будет медаль». И ушёл.
  Директором была женщина по фамилии Тупицына, она была против того, чтобы мне дать медаль. Не знаю, как это вышло, но я сдал все экзамены на пять. По математике у меня были годовые тройки, экзамены сдал на пять, так что в аттестате получалось четыре. Три четвёрки – серебряная медаль. Медаль эта у меня хранится, она уже вся почернела.
  Когда мы в этом году снимали фильм о Карамзине, то оказались в Симбирске в начале учебного года. Меня пригласили на школьную линейку. Директор школы Ставский, очень симпатичный человек, попросил меня сказать что-нибудь ученикам. Я вынул эту медаль и сказал: «Вот видите, ребята, желаю вам получить такую же, а ещё лучше золотую. Сейчас в газетах, по радио, по телевидению говорят, что время нашей учёбы — проклятое время. Время доносов, тоталитаризма и так далее. Знаете, что я вам скажу? У меня было трудное детство. Но мы были счастливы. Мы гордились своими родителями. Своими учителями. Своими братьями и сёстрами. Фронтовиками, которых мы обожали.
  И мы гордились своей страной!».
  А потом директор мне говорит: «Игорь Петрович! Сейчас вы должны вручить премию вашего имени, которую мы учредили лет пять назад. Вручаем её лучшему ученику или ученице за успехи в литературе». Подходит красивая девушка 11 класса, я вручаю ей диплом и конверт.
  — Игорь Петрович, вы плавно закольцевали сюжет и перешли уже к нашему времени. Читатели наши хорошо знают эпопею с 200-летием нашего великого классика Николая Васильевича Гоголя. Наряду с Ямщиковым, Ливановым, Распутиным вы были членом комитета по празднованию этой годовщины. Скажите, что всё-таки вам удалось сделать, а что нет, несмотря на все потуги и старания.
  — Отчасти я написал об этом в воспоминаниях о Савве, которые вы напечатали. К сожалению, нам немногое удалось. Во-первых, не удалось создать в Москве полноценный музей Гоголя. В России по-прежнему нет ни одного музея нашего классика. То, что есть, музеем назвать нельзя – это библиотека в сочетании с кунсткамерой и какой-то пародией на Гоголя. Несмотря на поддержку министра культуры А. Авдеева, который встал на нашу сторону, мы не смогли добиться того, чего хотели.
  Мне звонил Валентин Михайлович Фалин, которого вы хорошо знаете. У него есть старинная мебель, конторка, ещё какие-то вещи времён Гоголя, которые он хотел бы передать в настоящий музей писателя. Спрашивает меня: «Ну, как с музеем? Куда же это отдавать?». И мне нечего было ему ответить.
  Нам не удалось учредить гоголевские стипендии для студентов гуманитарных вузов, занимающихся русской классической литературой. Не удалось издать собрание сочинений Гоголя и учредить литературную премию его имени.
  Зато удалось в Малом театре отметить 200-летний юбилей Николая Васильевича, на котором вы присутствовали и на котором прозвучал мой доклад, опубликованный потом в вашей газете. Это была заслуга Александра Алексеевича Авдеева и, естественно, нашего дорогого Саввы Ямщикова. Именно он посоветовал меня Авдееву в качестве автора доклада.
  Это было наше общее слово о Гоголе, которое противостоит уродливым толкованиям нашего великого классика: дескать, то был сатирик, который ненавидел Россию, смеялся над нею, издевался, а в конце погиб, «свихнувшись» на вере в Бога. Вечер Гоголя стал культурным событием для России, провёл его наш оргкомитет.
  Удалось воссоздать первоначальный облик могилы Гоголя. 29 декабря прошлого года на могиле Гоголя вместо бюста работы Томского, который был поставлен в 1952-м, появились Голгофа и крест. Это была мечта всей моей жизни — с тех пор, как я стал заниматься Гоголем. В завещании Гоголь просил не ставить никакого памятника над ним. Посмертную волю удалось исполнить благодаря деятельной поддержке министра Авдеева и, конечно же, усилиям нашего дорогого Саввы.
  Поэтому на открытии Голгофы и креста в присутствии иерархов Русской православной церкви Александр Алексеевич Авдеев в своей речи упомянул только одно имя — имя Саввы Васильевича Ямщикова. Я был счастлив, что оно прозвучало, потому что доля Саввы в этом деле, как и во всех наших делах, неизмерима. Он до сих пор продолжает многим помогать…
  — Это правда. Я с полным знанием и ответственностью подтверждаю это: он именно продолжает помогать…
  — Пусть это не очень, к сожалению, щедрые итоги нашей деятельности. Но всё-таки нам удалось противопоставить свой взгляд либерально-демократической, а точнее — нигилистической точке зрения на Гоголя, в частности, и на наследие русской классики в целом.
  — А кто проповедует эту точку зрения?
  — Прежде всего почти все средства массовой информации, которые находятся под диктатом нашей либеральной элиты: «Российская газета», начиная с главного редактора и кончая её обозревателями, «Новая газета», «Эхо Москвы», телевидение и т.д. Или, например, такие псевдоучёные, как Юрий Манн, с которым у нас недавно был серьёзный конфликт. Он пишет: иностранные исследователи считают, что «Ночи на вилле», где Гоголь рассказывает о смерти Иосифа Вьельгорского на вилле Волконских (он присутствовал при этом)свидетельствуют о «нетрадиционной ориентации» нашего великого писателя. Я спросил его: разве можно в академическом собрании сочинений давать такой комментарий, пользуясь грязными толкованиями американских «голубых», в частности, Карлинского, который написал «Сексуальный лабиринт Николая Гоголя»? Я сказал: это непозволительно, вы оскорбляете этим имя Гоголя и вообще достоинство этого издания. «Это — наука, ответил он». На что я поставил вопрос в лоб: «Вы что, Западу хотите понравиться? Если это появится, то я выступлю в печати».
  — Вот это правильно! Негодяи!
  — Дело не во мне и не в моём докладе, а в точке зрения, которая была высказана публично с высокой трибуны. Наконец, ещё одно знаковое событие. Я позвонил редактору «Известий» Гузель Агишевой с просьбой дать информацию о мероприятии 29 декабря на Новодевичьем кладбище. Она взяла у меня интервью, «Известия» его напечатали под рубрикой «Письма читателей». В нём я сказал, что это не просто крупное культурное, а историческое событие, потому что Россия повинилась перед Гоголем за то, что его вырыли, за то, что гроб разграбили, за то, что водрузили этот памятник, который теперь поставили в музей Новодевичьего кладбища.
  Россия, наконец, повинилась. Да, не мы сделали это, но ведь мы тоже ответственны... Я написал также, что Авдеев поступил как настоящий мужчина и как мужественный государственный деятель. Я ему показал эту публикацию, он о ней не знал. Был очень польщён. Он действительно нам помог.
  — Чего вы больше всего боитесь и чему радуетесь, Игорь Петрович?
  — Как все смертные, больше всего боюсь смерти. Этого не избежать, что об этом говорить? Каждый из нас в какую-то минуту об этом подумает, потом забудет, потом вспомнит вновь. От этого не уйдёшь.
  Если же говорить о нашей общей жизни, то, конечно, боюсь вот этой либерально-демократической диктатуры…
  — Либералы — не демократы. Не думаю, что эти два понятия можно сводить в одно…
  — Может быть, я не точно выразился… У меня есть статья, которая называется «В августе 2008 года». Там сказано, как они отреагировали на нашу помощь Южной Осетии, как они отозвались на смерть Солженицына. Я согласен с вашей репликой. Это — проявление такого необольшевизма, агрессивного и карательного…
  — Да. Я бы сказал, что либералы — это тоталитарная секта. Вот что они такое…
  — Абсолютно с вами согласен. Но она очень большая...
  — Большая, могущественная, держит рычаги влияния…
  — Да-да. Недавно мне приносят снятый с Интернета текст из журнала «Time Out», где какой-то английский актёр дает интервью по поводу фильма о Толстом. Он играет там Булгакова, секретаря Толстого. Фильм с триумфом показали в Ясной Поляне. «Да, Толстой этот был хороший засранец», — заявил английский актёришка. И никто ему не возразил…
  В начале этого года был юбилей Чехова. Канал «Культура» показывает фильм о Чехове. И какой-то английский профессор, заложив ногу за ногу, говорит: «Да русские люди не знают Чехова. Это был провокатор, он не любил людей, он не любил Россию. И, вообще, шлялся по борделям…». Можно подумать, что, кроме посещения борделей, Чехов ничего не сделал! И вот он выступает на нашем ТВ в наглом, поучающем нас тоне...
  — Это тот, который по чеховским письмам написал биографию Чехова?
  — Да-да. (Речь о профессоре Лондонского университета Дональде Рейфилде. — Ред.) И даже принимавший участие в этой передаче завкафедрой истории русской литературы МГУ Владимир Катаев сказал: «Это лучшая книга о Чехове». Ну, что это за коленопреклонение перед ними?!
  Этот подход проявился и при обсуждении моего проекта фильма о Карамзине. Известно, что Николай Михайлович Карамзин был против реформ Сперанского, против переписывания Кодекса Наполеона, против калькирования с французского или английского, против бездумного перенесения всего этого на русскую почву. Карамзин был человеком, критически относившимся к Западу. Он уважал западную культуру, но позиция его была твёрдая…
  Какие же упрёки прозвучали по поводу моего сценария? Мне поставили в вину «непривлечение» иностранных экспертов. Я говорю: вы что, думаете, мы сами не можем разобраться, кто такой Карамзин? что у нас не хватит ума и знаний? Зачем они нужны? Мне отвечают — для телевизионности… Знаем, что сегодня понимают под «телевизионностью», уже слушали одного иностранного эксперта — узнали, что Чехов проводил всё время в борделях…
  Но фильм о Карамзине мы всё-таки сняли — четыре серии по 26 минут. Фильм не биографический, он — о «Записке о древней и новой России», которую Карамзин подал Александру в Твери.
  В Ульяновской области проходил Год Карамзина, и губернатор Сергей Иванович Морозов пригласил нашу съёмочную группу с ним встретиться. Ему около 50. Всё-таки есть у нас такие губернаторы…
  Область решила поднять дух народа — на традициях, на любви к своей истории. Ведь Карамзин родился в Симбирской области, некоторые даже утверждают, что в самом Симбирске. Там его архив. Он там учился, жил долго. Памятник ему стоит возле нашей школы, его поставили ещё в 1845 году… Год Карамзина проходит по всем сёлам, деревням. Газеты, радио, телевидение, библиотеки, музеи — всё отдано этому имени. Я и спрашиваю губернатора: как вы смогли это сделать? Вы смелый человек…
  А он отвечает: мы провели референдум «Кого выбрать в герои 2010 года»? По аналогии с опросом «Имя Россия». Были разные кандидатуры, в том числе и родившийся в Симбирске Владимир Ильич Ленин… Карамзин получил 82 процента голосов!
  — Это очень интересно…
  — Вот я ему и говорю: вы смелый человек, проводите Год Карамзина. Карамзин в нашей историографии до сих пор считается апологетом самодержавия. Он же посвятил свою «Историю государства российского» государю, был у него в советниках, выступал против декабристов… «А через год — отвечает он мне, — у нас будет Год Гончарова». Потому что и Гончаров родился там. И главная улица города — когда я учился там в 49-м году, когда имя Ленина  было священно и недосягаемо, — носила имя Гончарова.
  Карамзин как раз писал в своей записке: дайте России пятьдесят честных губернаторов, и она выстоит.
  — Игорь Петрович, с вами нужно разговаривать долго, не один день. Но у газеты есть свои рамки…
  — Могу вам только сказать, Виктор Алексеевич, что у меня в этом году вышли две книги. Одна называется «Последняя книга Гоголя», где собраны отзывы о «Выбранных местах из переписки с друзьями» с моим предисловием и тремя статьями. Полная реабилитация важнейшей книги Гоголя.
  А вот издание моих бесед о литературе и религии в музее Толстого на Пречистенке. Называется «Незримая ступень». Гоголь сказал: «Литература — это незримая ступень к христианству».
  — Поздравляю с выходом этих книг. Повод для хорошего настроения на юбилей…
  Игорь Петрович, что бы вы хотели сказать читателям газеты «Слово», в которой вы состоите членом Общественного совета? О чём я, может быть, вас не спросил?
  — Я знаю, в каком трудном положении находится газета «Слово» в отличие от других изданий. Тем не менее, она выходит, и авторитет её достаточно высок. Я, например, читаю её от корки до корки. Хотя газет вообще не читаю. Должен сказать, что помимо того, что позиции газеты мне близки, я получаю из неё очень много информации. Это касается и внутренней, и внешней политики. За это вам — спасибо. Конечно, хотелось бы, чтобы мы, ваши читатели, члены Общественного совета, собрались вместе и подумали: как газете помочь? А касательно читателя, выходящего за пределы нашего круга, — поскольку мы свои как бы люди, то хотелось бы, чтобы направление (это слово уже ушло из обихода общественной мысли, общественного словаря), направление газеты — благородное, положительное, противостоящее нигилизму и разрушению, просто обыкновенной лжи, так вот, чтобы это направление привлекло большее количество людей. Чтобы они тоже стали исповедовать такую точку зрения на наше настоящее.
  Потому что газета независимая. Я сейчас не знаю независимых газет, независимых телеканалов. Раньше ведь существовало такое понятие, как своя точка зрения. Были какие-то люди со своим пером, то, что и сейчас есть в газете «Слово», со своими взглядами, с которыми можно и нужно спорить. Но это поднимает уровень мышления, уровень сознания, уровень разговора, нас самих. Помогает просто-напросто нам жить. Я это искренне вам говорю. Чем больше будет людей, которые думают так, как думают в «Слове», тем будет лучше.
  — Спасибо за добрые слова, Игорь Петрович. Мы беседуем в канун вашего юбилея. Поэтому желаю вам здоровья, творческих сил, сохранения активности, которой, как я вижу, могут позавидовать гораздо более молодые люди. Читатели газеты ждут ваших материалов.
  — С удовольствием, с радостью напишу.

  Игорь Петрович Золотусский — историк литературы, писатель. Исследователь жизни и творчества Николая Гоголя.
  Член Союза писателей СССР (1963). Президент Международной ассоциации творческой интеллигенции «Мир культуры», председатель Гоголевского фонда в Москве, почётный председатель Общества любителей российской словесности. Член жюри литературной премии «Ясная Поляна». Член Общественного совета газеты «Слово».
  Учитель в школе, корреспондент газеты «Молодой дальневосточник», корреспондент Хабаровского радио, обозреватель и редактор «Литературной газеты» — таковы вехи его биографии.
  В 2005 году Игорю Золотусскому была присуждена премия Александра Солженицына «за масштабность художественно-критических исследований современной словесности и глубинное постижение гения и судьбы Гоголя; за верность в независимом поиске, традициям и нравственному достоинству русской литературы».