slovolink@yandex.ru
  • Подписной индекс П4244
    (индекс каталога Почты России)
  • Карта сайта

Весенне-солнечный поэт

К 125-летию со дня рождения Сергея Есенина
Пророк волшебного, теремами – в том числе словесными – украшенного Китежа, последний звонкий голос деревни, Есенин воистину ощущал:
Не устрашуся гибели,
Ни копий, не стрел дождей, —
Так говорит по Библии
Пророк Есенин Сергей.
Мистика «Инония» — от замшелых камней вечности, от Голубиной книги, от резервов Руси: позабытых, но не растраченных. Мистика – от ощущений ложности церковного обряда: если не от знания правды Христовой, ибо, когда пророк утверждает:
Время мое приспело,
Не страшен мне лязг кнута.
Тело, Христово тело,
Выплевываю изо рта.
Тут нет никакого кощунства: Христос рёк на Тайной вечере: ешьте хлеб-плоть-суть моего учения, и пейте вино-кровь-сущность моих слов: то есть – следуйте моему примеру, и возможете построить приемлемый социум на земле. Следовать не смогли. Заменили ничего не значащим, пустым, мёртвым обрядом, и пророк-поэт понял это.
Не хочу я небес без лестницы…
Глобальный символ – лестница, отставленная в плоскостном, косно-материальном существование человечества – возникает неспроста: небеса невозможны без оной. А свет, изливающийся из них, может гармонизировать пространство и жизнь, если его правильно понять. Но – рвутся упругие ритмы «Инонии», мощь её – из звездных бездн; мощь сокрушителя – ради созидания. Так Хлебников мечтал о грядущем очищение-объединение, всерьёз назначая себя председателем земного шара, ибо ведал, какие векторы будут во благо.
Многоцветны ранние поэмы Есенина: есть в их цветовой гамме нечто от мистической Византии грядущего, где старых нет, до которой не добраться, даже громоздя невиданные словесные картины. И «Отчарь», и «Октоих» переполнены небом, хлебом, месяцем, тучами; метафорика их густа, как алхимический раствор в не зримой колбе; и всё в них – устремлённость в будущее, чьи громы – но и гармонию — не представить пока.
…гигантский рост Есенина поэта позволял ему нести на руках солнце, и видеть кроткие коровьи очи Руси.
«Октоих» — личная, кратко и сильно выстроенная молитва, с таким соприродным ощущениям запредельности, что и читающий начинает верить в неё:
«О дево
Мария! —
Поют небеса. —
На нивы златые
Пролей волоса.
Омой наши лица
Рукою земли.
С за-гор вереницей
Плывут корабли».
Если избыточно яркая, пёстрая до ряби в глазах «Марфа Посадница» больше каталог словесных узоров, то «Инония», «Октоих» это живая, древняя, отчасти сектантская, отчасти эзотерическая метафизика…
И – пророчества…
А сбудутся ль?..
Пока остаётся только причащение высотам поэзии, предложенной Есениным.
* * *
Чёрный костюм, чёрный цвет... Чёрный — как свидетельство об отказе от жизни: если чернота: проран, провал, никакой свет невозможен...
Такой нежный, напевный, сверх-русский Есенин, мерно погружающийся в бездны — при чём сразу в две: христианской, отчасти сектантской мистики и пьянства, Есенин-гений, Есенин-красавец, непонятно зачем гробящий себя, видит тень в костюме — при том костюм такого же чёрного цвета, как страшная, инфернальная тень...
Заметим в скобках: Моцарт видел, вероятно, такое же существо (только, пожалуй, в плаще угольного цвета), пришедшее ему заказывать последний шедевр — Реквием. И ещё раз — в скобках: покупатель тени у Шамиссо из той же серии, если вообще не один и тот же персонаж.
Прескверный гость Есенина ничего не заказывал — просто появлялся: может быть на скамье бульвара, мимо которой проходил Есенин, может быть в комнате: на миг, не поддержишь диалога, в отличие от чёрта Ивана Карамазова (кстати, «Чёрный человек» вполне достоевская поэма, хотя отношение Есенина к старшему русскому классику, кажется, чётко, не проявлено).
Амбивалентность — красивое слово, какое вряд ли бы, когда употребил Сергей Александрович, тем не менее двойственность столь понятна и привычно ему, что... Как в раннем стихотворение: «Душа скорбит о небесах, она не здешних нив жилица...», но — это спокойно, без бури, потому, что «Чёрный человек» — весь буря, и точку спокойствия внутри, в центре, не найти.
Страшная поэма. Заставляющая вспоминать всё худшее в себе, как заставлял гостей это делать Фердыщенко. (Достоевский-Есенин, Державин-Есенин... у последнего часто играет, гудит, трубит звук первого; Моцарт и Есенин — а что? иные стихи Есенина звучат, как части фортепьянных концертов Вольфганга Амадея)
Есенин — ощущающий код всеобщности, Есенин, как... где-то наше больше всё, чем Пушкин (даже современные подростки, ничего не читающие, знают, что Есенин — это тот, который Сашу Белого играл)...
Вероятно, мы ушли далеко от «Чёрного человека», но он — последний, он — тень тени, он — приговор, хотя приговора и не было. Он просто приговор к самому себе — в том числе и к своей гениальности (не стоит разбрасываться этим словом, полноценных гениев в русской поэзии было, вероятно, три: Пушкин, Лермонтов, Тютчев), но были поэты, подходившие к этой планке. Впритык. Фет. Блок. Мандельштам. Есенин.
Без весеннего Есенина и весна не весна. Без дремучей прозы его — проза русская не полная. (Лучшее всего писал о литературе Виктор Шкловский — литыми, короткими фразами, что поднимались по лестницам смыслов)...
В одном ерундовом интернетном тексте было написано, что Есенин — контактёр: он общался с инопланетянами, и однажды якобы свидетель видел: три маленьких, глазастых человечка были выгнаны Есениным тростью пресловутой (той, что полетит в зеркало) в окно.
Самое интересное в теме инопланетян то, что она вовсе не интересна. Она не даёт ничего ни уму, ни сердцу, ни сердцу сердца. Тем не менее, Есенин был, конечно, контактёром — с золотыми дугами неба, с фиолетовыми разводами оного, плавно входившими в его стихи, с...
С тем, что масса русских помнило множество стихов Есенина наизусть — не по урокам, а по велению душевному... И, хоть «Чёрный человек» кончается безысходно — безысходность это внешняя, ибо если возможен такой шедевр в языке, то и не очень важно, что ночь наковеркала...
P.S. ...про спорную, из первых строку поэмы: «Голова моя машет ушами, как крыльями птица, ей на шеи ноги маячить больше невмочь...»: так в советских изданиях, и — не верно, конечно: разумеется — «...ей на шеи ноЧи маяЧить больше невмоЧь...»: чудовищная, и чудовищно прекрасная звукопись великого, великого, великого...
* * *
Есенин, вероятно, самый родной русскому сердцу поэт – даже то, что в уголовной среде человека, пишущего стихи, именовали «есенин» дополнительно свидетельствует об этом… Вечный-Есенин, весенний-Есенин, трагичный-Есенин… Возможно наиболее светлые его, без трагического излома стихи – ранние, как «Выткался на озере…», например.
Но – ранние поэмы его, такие, как «Марфа Посадница», или «Октоих» перенасыщены красками: и внешними и метафизическими, и энергия их, вектор развития уже отдают нотами излома: так мощно проявившегося в финале: в «Чёрном человеке»…
Есенин-зелени, Есенин-воды: сколько водоёмов таинственно мерцают в недрах его стихов! Есенин избыточных словесных красок: полыхающая зелень, неистовая рдянь, берёзовая белизна: космос русской природы раскрыт так богато, что дух будет захватывать ещё у многих поколений…
Есенин психологических бездн: взаимоотношения людские вибрируют метафизической раскалённой проволокой чувств. Есенин истории: рвётся, разрывая, кажется, и пространство на части, Пугачёв, плазма русской истории в причудливо-самородных образах слов раскрывается… в той же «Марфе Посадницы»…
Философия космизма, мерцающая – возможно неосознанно – в устройстве многих стихов:
Так кони не стряхнут хвостами
В хребты их пьющую луну…
О, если б прорасти глазами,
Как эти листья, в глубину.
И прорастал в глубину, не доступную до него, и открывал кристаллы и алмазы бытия, безвестные раньше…
Есенин нежности и сини; страшной таинственной смерти; шаровых контрастов, где чуть уже не формула безумия блистала…
Всего, всего – необъятно-русский, самый родной русскому сердцу поэт…
* * *
Лингвистические лабиринты соответствуют интенсивности есенинского словаря; но – как философа рассматривать Есенина не принято: хотя именно метафизики много в ранних его стихах и малых поэмах, и ею же пронизаны «Ключи Марии» — работа столь же тонкая, сколь густо окрашенная напряжением мысли.
…орнамент архитектурный нечто берёт от растительности, где травы – волосы, а кора – одеяние древесной плоти. Утверждение Есенина, что душа человека слишком сложна для любых форм клетки: звука ли, смысла – отдаёт будущим: тем, где дОлжно расшифровать устройство души, её многослойности.
Стихи расшифровывают лишь отчасти. Мысли, держащие их, работают с этим же вариантом постижения яви. Орнаменты «Ключей Марии» красивы, как стихи. Абзацы работы вещны, предметны: можно ощутить вес наполняющей их мысли.
Мерцание таинственных ключей небесного свойства обещает цветовой сад будущего: орнамент переходит в лингвистическое осмысление слова, как феномена, ведущее к философии жизни. И Китеж произведения, всплывая из мистических вод, сияет уплотнённой яркостью.
* * *
В определённом смысле «смерть Есенина» звучит логичнее, чем жизнь — не в том смысле, что именно за смертью началась буйная, справедливая, громокипящая слава поэта, а в том, что многие его стихи и поэмы точно заострены смертью.
О, разумеется – всякая подлинность от света, и всякий значительный, не говоря великий, поэт идёт по его ступеням, но внутренняя бездна, адовый кошмар существования могут быть таковыми, что срывается всё с петель…
«На рукаве своём повешусь…», «…я очень и очень болен…»
Трагедия плескала поэтическими крыльями во множестве есенинских гнёзд, и великолепие стиха, буйное его совершенство — дико запущенного сада — снижало отчасти её звучание, свидетельствуя – именно свет вёл его изломами, сложнее которых не было. Самоубийство, или убийство?
С одной стороны Есенин был из не многих поэтов, кто писал о самоубийстве применительно к себе, с другой — обстоятельства в стране — и вокруг поэта — складывались так, что и убийство было вполне возможно.
Двойственность неизвестности: последняя тайна, унесённая поэтом в могилу, за чертой которой должен был открыться свет подлинного поэтического рая ему – тому, кто творил подобный на земле…
* * *
Обиход порождает орнамент, несущий яркую торжественность – и меты лабиринта: в том числе позаимствованного у природной жизни.
…Византия прорастает в эссе Есенина, чтобы ключи Марии заиграли новым блеском; слово болгарских проповедников перекликается с композициями новгородской и ярославской иконописи…
Поэзия, столь родная Есенину, пронизывает прозаический текст, рассыпая перья жар-птицы, и призывая торжественно-пёстрый Китеж не медлить со всплытием.
Мистические воды всегда мерцают над ликами подлинности: а более подлинного и коренного явления, чем поэзия Есенина в русской литературе не представить.
Звёзды, ведущие в сад словесности, закруглены суммами лучей, попытки истолковать которые дают новые смысловые орнаменты. Или – песню звука.
Образы древних певцов, менестрелей, сказителей и боянов выступают пространно; и Гермес Трисмегист, раскрывший сокрытые в богатстве своём Изумрудные скрижали, вновь речёт про схожесть данном вверху с тем, что снизу. Призыв научиться читать забытые знаки весом: плоды дум созрели. Расшифровка души, чья многослойность чрезмерно серьёзна, дело грядущего: скрытого в туманах: в том числе и орнаментов.
Возникает Давид – с древними речениями о языке, который есть ключ души; воздух строится по-новому из предметов мира: множатся символы, и орнамент мудрых и ярких есенинских словес плетётся так сложно, что и глыбы стихов и поэм поэта взирают благосклонно на прозаический труд ключей.
* * *
Огромность дара – не соответствующая телесной человеческой малости! Великолепие вселенского звука, — разрывающего душу. Поэтическая избыточность, диктующая свои законы.
…и вот – нежный Лель, великолепный Есенин спускается в алкогольную бездну: но и она не сулит покоя, давая временные розовые иллюзии, и не более того; и его несёт на волне хулиганства – в шары неистовой пустоты. Они стукаются друг о друга, и из странного звука рождаются невероятные, обнажённые болью стихи – как «Исповедь хулигана»…
Как многое – ставшее онтологическим ветром, продувающим антологии.
…даже нежное – из грубого оно родится подчас.
Аккорды хулиганства – как игра? Да нет: телесная жизнь имеет свои законы, и, пропитанная неистовством дара, выплёскивается так: в пьянство, хулиганство.
…тень другого грандиозного поэта: из бездн совершенно инакого времени и иного языка – мерцает за кадром: Франсуа Вийона: тень, уплотнённая стихами, прошедшими сквозь века, какие не страшны и нашему весенне-солнечному Есенину…
 
Александр БАЛТИН
 

Комментарии:

Авторизуйтесь, чтобы оставить комментарий


Комментариев пока нет

Статьи по теме: