В. Личутину — 80! Слово неизъяснимое

Среди многолюдья его трудно не заметить, пусть это будет писательское собрание, научная конференция или застолье в нижнем буфете Центрального дома литераторов в кругу близких ему друзей, назвавших себя «небожителями подвала». Ростом не мелкий, поджарый, седина в висках и бородке лишь штрихами помечена. Уютный. Зыркает он по сторонам глазами с прищуром, вслушивается в разговор сотоварищей. Народ подвала — большие любители подтрунивать, зададут каверзный вопрос, от которого трудно отвертеться. Он лишь взметнёт брови, заговорит, сначала тихо, а потом звонче, и вы невольно вовлекаетесь в образы его речей и мыслей.
И словно ширь неоглядная предстаёт перед вами — с её холмами романов, скользящим течением рек повестей, перелесками статей, очерков, да на темы разные, с неожиданными, порой рискованными умозаключениями. С наскоку читать его — дело гиблое. Вы, читатель, впервые взяв в руки его книгу, задумаетесь — а не мудрёное ли это чтиво? Но в том и загадка потаённая, что не отпускает от себя она, как бы приглашает вас выйти на раздольное поле, где пышет аромат словесного разнотравья. И словно дар небесный, вы испытываете тихую радость от чтения Владимира Личутина.

Мы сидим на моей даче в Переделкино, попиваем чай. Не первый раз задаю ему вопросы и, дай Бог, не последний. И всегда в подобных случаях разговор начинаешь с оглядкой на прошедшие годы и каждый раз открываешь для себя что-то новое. Своя-то жизнь – загадка, а уж тем более его, кажется, прочитанная вдоль и поперёк и не раз услышанная.
— Владимир, твое родное Поморье, откуда ты родом, так далеко от цивильного мира всей страны, а уж тем более в годы неугомонные, по-дейнековски мускулистые, по-маяковски яркие, не терпящие полутонов.
— Жизнь моя в Мезени была простенькой. Вся Россия была, как я. Это сегодня все куда-то стремятся, чем-то владеть. В моё время никто никуда не стремился, никто нами не руководил. Просто жили, как трава. Если сейчас кому-нибудь скажешь — никто не поверит.
— Почему же? Поверит. И поверит в травинку, выросшую в писателя.
— Меня всегда удивляет, как это я стал писателем, с какого перепуга?!
— Но с чего-то начиналось…
— Ничего не начиналось. Почему именно я? Кто хорошо учился, тот мог скорее им стать. Я и школу-то частенько пропускал. Конечно, не был хулиганом, но никому не подчинялся. Я искал момента, как бы спокойно помыслить о чем-то, чего бы съесть, чего бы добыть. Грибы, ягоды, всем этим промышляли. Постепенно из меня вырастал худенький какой-то литератор. Во мне варилось, варилось, что варилось — непонятно.
— И всё-таки истоки твоего творчества находишь в языковом кладезе Севера, пусть неосознанно. Именно в Мезени речь её и её предков, наконец, попала на благодатную почву. Ты стал писателем.
— Вот говорят обо мне, будто бы я большой дока в языке, хорошо его знаю. Я считаю, на мою шею нагрузили этот вымысел: мол, видите ли, необыкновенный какой-то, сверхталантливый. (Усмехается.) Это всё — мифология, придумки досужих людей, возникшие лет сорок назад. Когда я первые маленькие работы написал — повестушки, слабенькие такие, ко мне подошёл один писатель и спрашивает: «Слушай, Владимир, куда бы мне поехать, языка понахвататься?». (Смеётся). Вот говорят мне об особенности моего языка в письме. Мне кажется, что говорят о ком-то другом. Я ведь ничего не записывал. Может быть, где-то в закромах памяти находится… Это что-то мистическое. О том же мне говорил Распутин. Он хорошо знал язык своего Сибирского края, из глубин черпал. Об этом мне говорил Белов, об этом говорил и Абрамов.
— Ты упомянул Фёдора Абрамова. В эти дни мы отмечаем его 100-летие. Вот и повод поздравить тебя с премией имени Федора Абрамова, которую вручили тебе в Архангельске.
— Спасибо. Абрамов лучше меня знал язык, потому что в нём жил. Он — самородок. Но как партийный человек, он обязан был соблюдать какие-то негласные правила. Много было в нём от журналистики, газетчины. С другой стороны, в прозе его звучит особая музыка, которая замещает собой знание языка. В каждом географическом пространстве есть музыка Бога. Вот она-то у Абрамова и прорывается. Вне письма. Если человек поймал её, он становится народным писателем. Проза Абрамова стала понятной и любимой всеми: академику, генералу, пахарю, крестьянину. Его читали и переводили во многих странах. Почему? Потому что задевала человеческую душу. Я у него многое взял. Невольно учился у Астафьева, Белова, Распутина. Они были для меня путеводителями.
— В поисках слова…
— Слова, слова… Они были все зафиксированы задолго до Владимира Даля. Теперь мы мало их употребляем. В текстах Даля они покоряют. Каждый литератор помнит 150 слов. Взять того же Бунина. У него скудная речь, скорее обиходная. Народный язык богаче, особенно разговорный. Мистическое многоголосье слов хранится в тайнике, напоминающем маленький ковчежец, и пока что не расшифровано. Мы много говорим «на слух». Когда я начинаю писать, я ощущаю пространство, в котором слова живут. Мы говорим о слове, а надо говорить не о слове, а о тайне нераскрытой. Вот эта музыка начинает меня давить, давить — и вдруг, когда слова подбираются, они вылезают наружу, и не потому, что я слово это знаю, а потому что хранится во мне, то вспыхнет, то угасает.
— Как душа неизъяснимая, говоря по-личутински.
— Душа и слово неизъяснимое.
— Как порой неизъясним характер человека, его поступки, даже целого народа, который когда-то был другом, братом, а теперь ощетинивается на Россию, становится врагом… Не кажется ли тебе, Владимир, что ты несколько идеализируешь крестьянский характер своего Севера. Возьму пример из истории моей семьи. До революции мои бабушка и дед по материнской линии жили в деревне Коленково Ивановской губернии. Потом переехали в Москву. В деревне осталась родня Кормилицыных. При советской власти один из родни был председателем колхоза. Во время вой-
ны мама в Москве голодала, отдавая последнее мне, ребёнку, бабушка умерла от дистрофии. А родственничек хоть бы мешок картошки прислал. Думаю, в деревнях тогда люди жили лучше, чем в городе. Огород – редко у кого был, разве что на окраине. Я уж не говорю о блокадниках Ленинграда. Именно в таких драматических ситуациях проявлялся характер человека.
— Жили, так сказать, баш на баш, меняли вещи на еду. В городах как поступали? Ждали, как вороны, когда умрёт человек, тащили всё, что ни попади. Конечно, и в деревнях ждали смерти, но чтобы похоронить достойно. В Ленинграде было мародёрство. Жуть! (Вздохнул.) Психология человека — сложная материя. А родственник твой, Сергей, негодяй, он продажный человек. Но при этом не надо забывать, что в стране была железная дисциплина. Родственные связи — не в счёт, никакой жалости, лишь бы победить. Сто погибнет, а сто пятьдесят уцелеет. Почему русские так тяжело жили? Почему Сталина не любят из-за этого? После войны многие вынуждены были бежать в город, кто-то занимал хлебные места. Сталин своей железной дисциплиной заставлял народ нравственно держать себя в руках. Люди помирали, но совесть их была чиста. Хрущёв своих детей спасал, а Сталин — отправлял своих на смерть. Он был более широкая натура. Он понимал, что в тяжёлых условиях можно растащить всю страну. Есть правда материальная — что поесть и как поесть. А есть правда нравственная, мистическая, она трудно объяснима. Как человек поступал и пять тысяч лет и десять тысяч назад, как он формировался. Как жить не по лжи, если без Бога, но по-божьи. Бог появился раньше, чем всё сущее на земле. Он творец. При творце люди приходили и уходили, а Бог оставался. Христос задуман им как живой человек. И во всех верованиях он как живой. В православной религии он странный, мистический человек, странный образ, и почему он пришёл на землю, воскресив тот идеал, по которому народ задолго до него жил. Как жить, не обижая друг друга.
— В эссе «Год девяносто третий… Взгляд из деревенского окна» ты пишешь: «Не надо бояться регресса. Это гармоническая пауза в бесконечном эволюционном движении…». Но «пауза», Владимир, может затянуться. Какая уж тут гармония! Путь назад?
— Регресс?.. (Вздыхает.) Его нет на самом деле. Время – понятие относительное. Есть проживание человечества в данном обстоятельстве и в данной упаковке – материальной, как оно развивается по времени. Я сейчас занимаюсь, дай Бог мне памяти и способностей, занимаюсь временем десятитысячной давности. Я так представляю себе — человек неизменен. Он 5–10 тысяч лет назад был точно такой же, как и современный. Он неизменен, его никакими атомными взрывами не переделаешь, возник из молекул. И мы будем жить и пять тысяч лет, и пятьсот тысяч лет в таком же состоянии, как жили наши предки до христианства, до времён библейских и после новозаветных. Мы не знаем, сколько человечество существует. Мы знаем доисторическое время — и только.
— Лев Толстой в трактате: «В чём моя вера?» описывает встречу на дороге мужика. Разговорились. И спросил его: «Где Бог?». А тот ответил: «Бог в табе»… В чём же твоя, Владимир, вера?
— В вере я слабый человек. Но я верой занимаюсь всю жизнь. У меня все книги посвящены душе. Где она находится, чем она занимается. Как её привлечь во служение. Мы не знаем, что такое время и не знаем, что такое душа. С этой тайной я живу и уйду в мир иной. Мы не знаем, как её разглядеть. Мы не знаем, что такое нравственность, что такое совесть. Советская власть — душа. Кончилась она — опять душа. Она как духовный хлеб. У нас на Мезени не было церквей, никого не крестили, были староверы. Я крестился в сорок три года. Обычное явление. Но душа была со мной всё время. Я до сих пор не могу поверить, что земля круглая. Странное явление. Земля и душа — их никак нельзя расшифровать. Почему Земля живёт в этом пространстве, кто её держит, и кто её запустил?
— Главная твоя тема?
— Русский народ. Он находится в изначалии рода человеческого. Все нации произошли от русского народа-племени. Я невольно верю, что немцы — братья русским, евреи — наши братья. Все из одного корня. Нет для русских постороннего рода, по своему составу крови – все братья. Русские терпимее других народов, более духовные. К этой мысли я пришёл в последнее время.
— Не означает ли это, что мы невольно отдаляемся от другого — разноликого мира, считая себя народом богоизбранным?
— Другого мира, кроме Русского мира, нету. Вот Югра, ханты-мансийская земля, моя родина. На самом деле это сакральный мир, место всего рода человеческого. Почему индусы схватились за это место? Потому что они считали, что сами тоже родом с Севера.
— В современной историографии есть и другое мнение: славяне пришли из Индии.
— Всё наоборот. Индия пришла с Севера. Идея Русского мира всё время будоражит меня. Откуда пошло название Москвы? За несколько столетий до прихода Юрия Долгорукого она уже называлась Москвой. Версия о том, что якобы Мосох создал Москву, была очень популярна двести лет назад. Не отсюда ли мы слышим коренное созвучие: Москва — земля Мосоха. К утверждению этой версии я сейчас приближаюсь. Почему? Мосох — внук Ноя, не родоначальник, но близкий к нему человек. Меня смущает другое: если мы так подвержены миролюбию, то, может быть, поэтому на нас так ополчаются все мелкие народы. Мы непобедимы, ибо сила русского человека — в тайности души.
* * *
Когда-то я был в Мещёрских краях, в деревне Часлов Рязанской области. Там Владимир Личутин живёт с весны до осени. Однажды мы поехали на рыбалку – я, Владимир и неразлучный пёс Зорко. Подъехали к берегу. Владимир подхватил рыбачье хозяйство, маханул в лодку и, шлёпая веслами, поплыл к середине озера. Зорко замер, как вкопанный, вглядывался в силуэт, отражённый в палевой поверхности воды. Я решил прогуляться по лесу...
Вернулся на берег — всё та же композиция: Зорко — словно сфинкс, Владимир — в лодке с удочкой. Пора домой, вечер-то пришёл. Розовое марево накрыло холм с перелесками, а по водной глади, как призрак, дрейфовал туман. О чём Владимир думал в желанном одиночестве, какая хмарь или светлость одолевала его неуёмную душу? И ловлю себя на мысли: а ведь я тоже учусь у Личутина…
Беседовал
Сергей ЛУКОНИН.
Редакция сердечно поздравляет Владимира Владимировича Личутина, выдающегося мастера в ряду классиков отечественной литературы, члена Общественного совета газеты «Слово», со славным 80-летием, желает ему крепости телесной и душевной, новых прекрасных книг во имя процветания родной словесности.