В ДОНСКОМ МОНАСТЫРЕ

(Продолжение.

Начало см. в № 46)

Прогулка вторая

— Огонь-Догановский и послужил для Пушкина прообразом Чекалинского в «Пиковой даме», — заканчивала свой рассказ женщина.

Не мне одному было интересно слушать истории этой удивительной рассказчицы, и не я один следил за каждым её движением, а она, повернувшись спиной к надгробиям Огонь-Догановских и перейдя через аллею, останавливалась перед невзрачным надгробием и говорила:

— Ну а здесь похоронен Павел Охотников. Я расскажу историю, о которой вам вряд ли кто еще поведает, — прибавляла она. — Павел Охотников был старшим братом штабс-ротмистра Алексея Охотникова, того самого, который стал близким другом  императрицы Елизаветы Алексеевны — супруги Александра Первого, за что и поплатился жизнью…

* * *

Александр Павлович и Елизавета Алексеевна поженились очень юными, по воле бабушки будущего императора — Екатерины Второй. Немудрено, когда старая царица умерла, Александр Павлович охладел к своей супруге. По свидетельству его адъютанта, в каждом городе, который посещал государь, у него была дама сердца. Дошло до того, что в Петербурге Александр Павлович начал открыто ухаживать в присутствии супруги за одной дамой из высшего круга. Про эту связь говорили все. Иные не находили ничего в том удивительного, считая забытую жену за слишком серьезную и скучную, и вполне оправдывали легкомысленность мужа; другие с сожалением смотрели на молодую женщину, переносившую с достоинством это тяжелое и незаслуженное оскорбление. Был среди них и штабс-ротмистр кавалергардского полка Алексей Охотников. Ему было по-человечески жаль императрицу Елизавету Алексеевну. Чувство Охотникова возросло от сознания, что оно никогда не встретит взаимности, так как в столице все говорили о неприступности молодой женщины и любви ее к своему мужу.

Но, вероятно, последняя измена переполнила чашу терпения молодой женщины, и, покинутая, одинокая, она невольно заметила взгляды молодого офицера. В них она прочла глубоко скрытое чувство любви и сожаления к ней; видя эту симпатию к ее несчастью, она сама увлеклась. Любовь их продолжалась два года. Наконец, наступил роковой день: осенью 1806 года при выходе из театра Охотников был смертельно ранен в бок клевретом великого князя Константина Павловича – брата государя.

Как он оказался замешан в эту историю?

Через много лет мне попались документы, подтверждающие рассказ женщины-экскурсовода. Он оказался точен. Покушение было совершено в начале октября, вероятно, в ночь с 4 на 5 октября. Вот рапорт Де-Прерадовича Уварову от 5 октября 1806 года:

«Сего числа свидетельствована мною хранящаяся в казенном ящике в вверенном вам Кавалергардском полку … за болезнью полкового казначея штабс-ротмистра Охотникова… полковая денежная сумма… и оказалась оная вся в исправности налицо».

«Да, но Константин Павлович?..» — слышу я вопрос.

Подозрение смертельно раненного Охотникова падало именно на великого князя. «Поскорее экипаж, я знаю, кто нанес удар, — произнес он после покушения, – пусть не наслаждается своим торжеством, отвезите меня домой; может быть, рана не так опасна: я буду жив». Последнее время великий князь Константин Павлович неустанно следил за своей невесткою. Охотников думал, что он преследовал её своею любовью, но великий князь если и следил за Елизаветой Алексеевною, то именно из-за боязни за честь брата. В том сказались его любовь и преданность к брату.

Впрочем, вернемся к рассказу женщины экскурсовода.

Раненого Охотникова привезли домой без чувств. Вызвали врача. Диагноз был безнадежен. Положение штаб-ротмистра было тем горше, что он понимал: весть о его смертельной болезни убьет беременную молодую женщину. Доктор, будучи домашним врачом императрицы и знавший об их любви, чтобы успокоить больного, обещал лично передать его письмо ей.

Чувствуя близкую кончину, Охотников решил привести в порядок свои дела, для чего вызвал в Петербург своего брата, того самого, прах которого ныне покоится на кладбище Донского монастыря. Между тем Елизавета Алексеевна только и думала о том, как ей повидать любимого человека. Наконец с помощью сестры удалось устроить это свидание. Охотников, узнав о ее приезде, потребовал, чтобы его одели в мундир и чтобы комнату убрали цветами. Тяжело было молодой женщине видеть страшную перемену в любимом человеке, но, зная, что всякое волнение ему вредно, она старалась быть покойной и даже, улыбаясь, говорила о возможном счастье в будущем. Наступила минута расставания. Поняв немую просьбу Охотникова, она поцеловала его в губы.

– Я умираю счастливым, — проговорил он, — но дайте мне что-нибудь, что унесу с собою…

Локон волос упал ему на грудь. Елизавета Алексеевна вышла из комнаты.

Едва императрица покинула дом Охотникова, он, сильно утомленный, закрыл глаза. Доктор взял его за руку – проверить пульс. Охотников открыл глаза и обратился к брату: «Прощайте, друзья мои, я вас покидаю». Это были его последние слова.

Смерть Охотникова едва не стоила жизни Елизавете Алексеевне. Не боясь более ничего, она открыто предалась своему горю. Гнев мужа ее не страшил. Она решилась проститься с любимым человеком. В глубоком  трауре она приехала на квартиру Охотникова. Брат его проводил ее в комнату, где стоял гроб с телом покойного, и оставил их одних. Подойдя к гробу, она опустилась на колени, долго плакала и молилась...

На другой день ее сестра приехала к брату покойного и обратилась с просьбой от лица императрицы разрешить ей поставить памятник на могиле Алексея Охотникова. «Вы ведь не откажетесь уступить ваши права? – сказала она. – Друг желает сделать этот грустный дар памяти покойного»…

Если вам, читатель, доведётся быть в Петербурге, на Лазаревском кладбище, найдите и поклонитесь могиле этого человека. Право, он достоин этого. Иногда мне кажется, что именно с него был списан образ главного героя повести А. Куприна «Гранатовый браслет».

* * *

Кончив рассказ об Охотникове (я почти дословно привел его), женщина направлялась между старых оград и заброшенных памятников к белой, засыпанной листьями могильной плите, лежащей на земле.

­­— Это Соболевский, — друг Пушкина, — говорила она.

Как бы вскользь, мимоходом роняла она эту фразу, но этого было достаточно, чтобы позже, в продолжение многих лет я принялся собирать сведения об этом человеке. И теперь многое мне о нем открылось.

* * *

«Мой милый Соболевский – я, слава Богу, в моей избе. 8 дней был в дороге, сломал два колеса и приехал на перекладных. Дорогою бранил тебя немилосердно, но в доказательство дружбы (сего священного чувства) посылаю тебе мой Itineraire от Москвы до Новгорода. Это будет для тебя инструкция. Во-первых, запасись вином, ибо порядочного нигде не найдешь. Потом:

У Гальони иль Кальони,

Закажи себе в Твери

С пармезаном макарони,

Да яишницу свари –

На дороге отобедай

У Пожарского в Твери

Жареных котлет отведай (именно котлет)

И отправься налегке…»

Кому незнакомы эти шутливые пушкинские строки из его письма к Соболевскому, написанного в Михайловском 9 ноября 1826 года.

А какое в них настроение! Такие строки можно написать только близкому человеку.

Но, скажем здесь, Сергей Александрович и был таковым для Пушкина.

Вспомним, возвратившись из Михайловской ссылки, поэт остановился у Соболевского, который жил тогда на Молчановке, у Собачьей площадки. В первый же день своего приезда Пушкин, находившийся в ссоре с графом Федором Толстым, поручил Соболевскому вызвать его на дуэль; но благодаря стараниям Сергея Александровича дуэль не состоялась, как не состоялась в апреле 1827 года и другая дуэль, с Соломирским, которая была устранена также не без участия Соболевского. И окажись Сергей Александрович в январе 1837 года в Петербурге, трудно сказать, состоялась бы тогда дуэль Пушкина с Дантесом или нет. Время, проведенное в близком, живом общении с Пушкиным, навсегда сохранилось в душе Сергея Александровича. За три года до своей кончины, в 1867 году, под влиянием нахлынувших воспоминаний, он написал историку Михаилу Погодину: «Мы ехали с Лонгиновым через Собачью площадку; сравнявшись с углом ее, я показал дом Ренкевича, в котором жил я, а у меня Пушкин. Сравнялись с прорубленною мною дверью на переулок – видим на ней вывеску: «продажа вина и проч.»… Стой, кучер! Вылезли из повозки и пошли туда. Дом совершенно не изменился в расположении: вот моя спальня, мой кабинет, та общая гостиная, в которую мы сходились из своих половин и где заседал Александр Сергеевич. Вот где стояла кровать его; вот где так нежно возился и нянчился он с маленькими датскими щенятами. Вот где собирались Веневитинов, Киреевский, Шевырев, Рожалин, Мицкевич, Баратынский, вы, я… и другие мужи; вот где болталось, смеялось, вралось и говорилось умно!..»

Некоторые современники утверждали, что Пушкин «любил Соболевского преимущественно за неистощимое остроумие, живые экспромты, щеголявшие оригинальными рифмами, неизменную веселость и готовность кутить и играть в карты когда угодно». И на то у них были основания. Экспромты и эпиграммы Соболевского запоминались надолго. Едкие, язвительные, они били в точку. Вот, к примеру, что он писал замечательной красавице, фрейлине Смирновой-Россет, муж которой был калужским, а затем петербургским губернатором.

Не за пышные плечи

Не за чёрный ваш глаз,

А за умные речи

Обожаю я вас. 

По глазам вы – плутовка,

По душе вы – дитя.

Мне влюбляться будь ловко,

В вас влюбился бы я. 

Что ж сказать мне о муже?

Похвалить, так солжёшь;

А глупее и хуже

С фонарём не найдешь. 

Да, Соболевский блистал на балах, великосветских раутах, задавал любимые им гастрономические обеды, имел успех у женщин, но… но… Не одними увеселениями заполнялась его жизнь. Он посещал  литературные и философские кружки, принимал активное участие в основании «Московского вестника», присутствовал на вечерах у Авдотьи Петровны Елагиной и Зинаиды Волконской, в салоны которых стекались московские учёные и литераторы. Независимый образ мыслей, благородство характера, большой ум, литературный вкус и тонкое критическое чутьё отличали этого человека. Недаром ему читали свои произведения в надежде получить объективную оценку Дельвиг, Грибоедов, Боратынский и сам Пушкин.

Сам Сергей Александрович, вспоминая однажды о своём «незабвенном» приятеле, говорил: «Александр Сергеевич был ко мне весьма расположен и, как другу, поверял свои задушевные мысли.

В 1829 году, уволенный «за болезнью» в отставку, он покинул Россию, и начались его скитания по Европе, продолжавшиеся с небольшими перерывами более 20 лет. Будучи за границей, Соболевский со вниманием приглядывался к общественной и умственной жизни Европы. Заводил знакомства с учёными, писателями, художниками, артистами… В 1851 году по ходатайству барона Корфа Соболевский был избран в почётные члены Императорской Публичной библиотеки. В 1852 году он переселился на окончательное местожительство в Москву и стал серьёзно заниматься библиографическими работами. Составил опись библиотеки Английского клуба, устроил библиотеки Черткова и С. М. Голицына, привёл в порядок и описал библиотеку Общества любителей российской словесности.

Как библиофил и ученый библиограф, Соболевский пользовался заслуженной славой в Европе. Его личная библиотека насчитывала 25 000 томов. После кончины Сергея Александровича ее купил за огромные деньги лейпцигский книгопродавец Альберт Кон и распродал по частям. Многие издания приобретены были Британским музеем и Лейпцигским университетом. На наше счастье стараниями Сергея Дмитриевича Шереметева, в Россию возвращены были рукописи Соболевского.

Знаешь, мой читатель, о чём я думаю в последнее время? О женщине, рассказавшей мне о Соболевском. В школе я не любил как предмет историю. Я не понимал ее. Она для меня была чуждой… Какие-то там классы враждовали друг с другом, чего-то никак не могли поделить. Одни чего-то хотели, да не могли. Другие могли, да не хотели… Это было не для меня. Все эти феодальные, крепостнические строи спутались в голове, я не различал их. А история… история как таковая, любовь к ней, жила в рассказах обыкновенной женщины.

Через много лет я приехал в Донской монастырь, чтобы встретиться с ней, спросить кое о чём. Тогда я всерьёз занялся исследованием жизни дипломатов – братьев Киселёвых. Их могилы находились на кладбище Донского монастыря, и о них хотелось мне побольше расспросить у той женщины.

В музее архитектуры, который всё еще располагался в Большом соборе Донского монастыря, меня встретила молодая сотрудница музея и на мой вопрос, могу ли я видеть такую-то женщину экскурсовода (я обрисовал её), она поинтересовалась:

— Кто вы ей?

Я объяснил.

— Она умерла два месяца назад, — сказала сотрудница.

Мне стало грустно.

— А знаете ли вы, кто она была? – спросила она.

Я пожал плечами.

— Ее звали Анна Карловна, и была она праправнучкой Брюллова. И находилась она в родстве с Зинаидой Гиппиус и Мережковским. Пойдёмте, я провожу вас к ее могиле.

И мы пошли.

Позже мне захотелось написать об Анне Карловне, и я принялся искать сотрудников музея, с которыми она работала. От них и узнал, что жила она вдвоём с больным сыном; что вместе с директором музея и другими сотрудниками обивала пороги разных учреждений, с тем чтобы сохранить скульптуры и горельефы с разрушенного храма Христа Спасителя и Триумфальной арки. Именно ей должны быть благодарны люди за то, что сохранённая квадрига чугунных коней ныне вновь стоит на Триумфальной арке, как и те воины с копьями, которые долгие годы украшали аллеи Донского монастыря.

Я всё думаю, какое счастье, что были такие люди, которые прививали нам любовь к родной истории во времена, когда историю замалчивали или умышленно перевирали. Ну, а мы, думается мне иногда, похожи ли мы на этих людей и что мы делаем, чтобы сохранить историю своего народа? А если и делаем, то достаточно ли? Не забудем, в пору любого безвременья одна лишь любовь к истории объединяет людей.

Лев АНИСОВ.