В Барвихе

Соколкин Сергей Юрьевич, поэт. Родился в г. Хабаровске в 1963 году. Закончил Уральский политехнический институт (1985 г.) и Литературный институт им. Горького СП СССР (1992 г.). Член Союза писателей России (с 1994 г.), действительный член-корреспондент Академии российской словесности, член Союза журналистов России.
Неоднократно бывал в «горячих» точках — Чечне, Осетии и Ливане. Имеет более сорока грамот, дипломов и благодарностей от руководителей силовых структур Российской Федерации.

Отрывок из романа «Rusкая чурка»

…Итак группа была в полном сборе. Машина замигала левыми поворотниками и, вырулив на середину Кутузовского проспекта, пошла прямым курсом через Рублёвское шоссе на Барвиху...
— Арнольд Каримович, это Глынин, группа «Фейс», звоню, как договаривались. Мы уже на подъезде к Вам, проезжаем столбик «седьмой километр». Как дальше?
— Очень просто. Напротив белого здания…, видишь его?
— Да.
— Пропустив машины, идущие по встречному направлению, аккуратно поворачиваешь налево в проулок. Проезжаешь сто метров, видишь большой зеркальный щит, который из метро спи…или… Видишь?
— Вижу.
— Так вот он тебе на хрен не нужен, едешь дальше. А в этом доме живёт…, жил Абрам Моисеевич, он обанкротил банк «СПБТ-кредит». Сидит милый. И не скоро выйдет. Напротив дом видишь?
— Да.
— Тоже не мой. Там Алик жил. Грабежи, разбои. Рэкет-крекет. Сидит, собака...
— А вон м...к какой-то в белом смокинге и черной бабочке с бутылкой стоит и по телефону треплется, видишь?
— Да.
— Ну, так это я. Тормози, приехали.
Машина остановилась на углу крепостной белой стены высотой метров семь-восемь. С одной стороны этой стены, где, как растревоженный улей, гудели и суетились приехавшие гости, были огромные с высокой аркой ворота, ведущие во двор крепости. Дальше, за воротами, прямо в стене красовалось элегантное крылечко, огороженное белыми резными каменными перилами. Это был вход в домашнюю церковь, освящённую, как потом рассказали Глынину и девчонкам, самим патриархом. Этот храм по выходным и праздникам распахивает свои гостеприимные двери для всех жителей этой части Барвихи. <...> Угловая башня, ближайшая к Глынинской машине, имеющая внушительные размеры и располагающаяся примерно над одним из залов трапезной, очень мешала рассмотреть шести-семиэтажный белый мраморный особняк с чёрной аскетичной крышей – скромное жилище нашего именинника.
— Здравствуйте, Арнольд Каримович, я Саша Глынин, а это мои девчонки. Нам куда?
— К чёрту на рога! Ха-ха-ха. Пока отдыхайте. Сейчас, до восьми часов тут потусуемся…
Марина ушла за невысоким, очень подвижным человеком смотреть аппаратуру и микрофоны. Саша и девчонки затерялись в соснах, ёлках и толпе…
* * *
— Привет, милая, — вальяжный, вкрадчивый гортанный голос подруги Розки не узнать было просто невозможно, — ну, вот и ты здесь… Какими судьбами? Нового папика подцепила или так, фоном, ищешь новенькую жертву?... Или ты всё ещё с банкирчиком Петей, необузданно посещающим твои неисчерпаемые раскалённые недра?
— Я с ним, как и с Сергеем, персонально для твоего сведения, давно уже разбежалась, — натужно улыбнулась, обнимая подругу, Алина, — и к любому мужскому вожделению уже не питаю необъяснимого уважения, как некоторые…
— А что, один Игорёк прокормит? Он, конечно, богатенький Буратино… Папа где, в ЛУКОЙЛе, кажется, работает? Но жениться на тебе он вроде бы не собирается… А может быть, мне его отдашь, если вдруг тоже разбежаться соберёшься. Ты сведи меня с ним, ладно? Не забудь лучшую подругу, я ведь о тебе всегда помню…, — Розочка пыталась заглянуть подруге прямо в самый омут её ох какой тёмной души.
— Пойдём, жадина... Ни себе, ни людям… Я тебя со своим новым познакомлю, помнишь хоккеиста? Это его друг, правда, тоже хоккеист…, — весело и как бы случайно продолжила Розочка.
— А ты шайба? – недовольная неожиданной встречей со сдержанной улыбкой спросила Алина.
— Почему шайба, я похудела… Разве плохо выгляжу? Ты меня уже не хочешь, милая?! – прикусив нижнюю губу, втянув живот и выпятив вперёд грудь и как бы ещё и сдавив себя за животик и попочку с двух сторон ладошками, томно проговорила Розочка.
— Шайба потому, что тебя перепасовывают от одного к другому, — со змеиной нежностью на розовых губках, словно попав в террариум друзей, проговорила добрая Алина, уже тяготясь этой встречей, — а хоккеистов своих ты уж трахай сама, без меня. Извини, мне это давно уже не интересно. Ошибка молодости. Ладно, извини, пока. Меня Саша и девчонки ждут. Мы тут с концертом. Так что посмотришь на нас, если твою хоккейную команду внутрь пустят… Шутка. Целую…
— О-ё-ё-й, можно подумать! Совсем охренела, подруга. Я же её, главное, и познакомила. Вот неблагодарная… А у самой сиськи в два раза меньше моих. Ладно, посмотрим ещё…, — справедливо возмущалась вслед ретировавшейся «певичке» отверженная «лучшая подруга»…
Вокруг было очень шумно и весело. Алина ещё никогда не была в подобном месте и со смешанным чувством неприятия и жгучего интереса смотрела по сторонам...
Кружились сосны… От глотка вина и от пьянящего свежего соснового воздуха, покалывающего носоглотку зелёными иголочками счастья, у Алины слегка закружилась голова. Ей захотелось запеть, выдохнуть щемящую песню во всю мощь своих молодых сильных лёгких, взмахнуть крылами рук или руками крыльев и подняться с шумящими соснами наравне, а может, даже выше, в голубое-голубое, разлившееся шире моря небо…
— Раскинулось море широко, и волны бушуют вдали…
— Товарищ, мы едем далёко, подальше от нашей земли, — прямо ей в ухо забасил чей-то голос, пытаясь перекричать звучащую на всю округу песню. Одновременно с этим рука, принадлежавшая этому голосу, попыталась обнять её за талию и даже чуть ниже. Алина, с удивлением взглянув на самодовольную, уже немного поддатую физиономию незнакомца, отшатнулась в сторону, оттолкнув непрошеную руку, и быстрым шагом направились к Александру, стоящему неподалеку и с кем-то оживлённо разговаривающему.
— Саш, тут козёл какой-то приставать пытается…, — девушка почти прижалась к своему продюсеру.
— Ну, и пошли его, только аккуратно, не оскорбляя и не матерясь… А лучше держись рядом, что вы все разбрелись куда-то... Уже скоро наверх пойдём. Саша, оглянувшись в сторону обидчика, демонстративно обнял Алину и повёл её к стоящим неподалеку Аньке и Юле.
Наглый незнакомец, лыбясь во всю гладковыбритую рожу, посылал Алине воздушные поцелуи, пытаясь показать жестами, что ничего плохого он не совершал. Что, мол, тут такого… Но эту пантомиму прервал Арнольд Каримович, похлопавший незнакомца по плечу и что-то прокричавший ему на ухо. Потом заиграл непобедимый нетленный «Варяг», и со словами «Наверх вы, товарищи, все по местам» весёлая толпа двинулась вслед за Каримовичем в дом, на второй этаж, на террасу.
Толпа прошла через шикарные, выложенные белым мрамором и заставленные плетёной мебелью залы трапезной и поднялась по неширокой белой мраморной лестнице на второй, такой же белый и мраморный этаж. Надо сказать, что весь дом оказался белым и мраморным. Достаточно аскетичным. И только его хозяин составлял исключение, подтверждающее правило, он был тоже весь в белом, но мраморным не был. Как раз наоборот. Это был очень подвижный, достаточно высокий, поджарый, совсем не молодой брюнет, у которого в этот день была своеобразная дата – шестьдесят шесть лет. Но выглядел он очень хорошо, бодро, всё время шутил и повторял, особенно когда его поздравляли свои и приехавшие священники:
— Хорошо, что не шестьсот шестьдесят шесть лет, батюшка, благослови. Ха-ха-ха. Батюшка, да ведь. Ха-ха-ха.
И взяв батюшку под руку, уводил его к ближайшему столику с красным вином, повторяя:
— Не пьянства ради, а здоровья для! Так ведь, батюшка? Благослови на принятие напитка... Как говорил Преподобный Амвросий Оптинский, я во враче не нуждаюсь, а за вас не ручаюсь… Что же делать, раз мы ещё среди тех, кто во враче нуждается… Ха-ха-ха. Ваше здоровье, батюшка… Не святые мы, не святые…
И, выпив с батюшкой, тут же шёл к очередному гостю, обходя всех по очереди, не оставляя никого обиженным и обделённым верховным хозяйским вниманием. И уже откуда-то издалека слышалось:
— Пьянство грешно, но без него не смешно. Ха-ха-ха.
А на умильный, но полный нежного сарказма вопрос миловидной природной брюнетки, с полненьких ножек до умненькой головки усыпанной маленькими бриллиантиками, любительницы отечественного кинематографа:
— Всё-то ты в трудах праведных, батюшка, всё-то в трудах. И сейчас не можешь без заботы о ближнем?...» – без тени сомнения, весело и непринуждённо отвечал. — Наше православие, матушка, – это учение о том, как жить и быть счастливым, сделав счастливыми других. Ха-ха-ха. В первую очередь других, да. Надо отдавать последнюю рубаху ближнему своему. И, кстати, подставлять щёку… Ну-ка, поцелуй… Ха-ха-ха. И последнюю рюмку. Вот, возьми… Не то, что ваш иудаизм»…
— А что же наш иудаизм, батюшка? — с радостной, но ещё немного настороженной улыбкой продолжила опасную игру очень миловидная толстушка, взяв с нескрываемой приятцей под руку христианского апологета.
— Аз ох-н-вей, мама дорогая … А иудаизм, как показывает история и пишут умные головы, в том числе и еврейские, это инструкция, как быть счастливым за счёт других. Ха-ха-ха. Умное, тонкое, я бы даже сказал, руководство или предписание, очаровательница… Ха-ха-ха.
— Может быть, ты тогда и об исламе выскажешься — для полноты картины? Просветишь меня тёмную. Об их коллективном, упрямом пути к счастью?
— А это самое трудное… Что, благодетельница ты моя, я тебе уже так быстро надоел, ты хочешь, чтоб меня скорее зарезали? Ха-ха-ха. Читай умные книжки… Или у тебя нет времени, кормилица? Либо читать, либо зарабатывать и быть счастливой… Как говорится, у деловых евреев даже время в обрез. Ха-ха-ха. Хотя недавно, кстати, прочитал у Гейдара Джемаля интересную мысль. Он говорит об исламе как учении героев... Говорит, что тех из них, кто бросает сознательный фундаментальный вызов глобальному социуму, оправдывая себя правом собственной смерти и даже желанием, волей собственной смерти, можно назвать настоящими воинами. Готовность платить собственной смертью даёт им право бросать вызов всему. Всему миру. Светским законам и устоям. Таковы исламские фундаменталисты, таковы партизаны Южной Америки, другие радикалы... В России, кстати, это кавказцы, борющиеся против режима… И даже русские, которых становится всё больше и больше, которые тоже бросают вызов системе и, значит, поддерживают ислам, самый оппозиционный системе одиозный путь. Пусть это провокативный, далёкий от них путь, но они не хотят быть зомбированными, можно сказать, штампованными в недрах ЦРУ или там ФСБ дегенератами. Это некий коллективный Прометей, укравший у олимпийцев огонь и отдавший его возящимся во мгле людям. И за это прикованный к стене… Ну и так далее…
Суть примерно такова. Но своими словами, божественная, своими словами. Евреев он в виду не имел, ха-ха-ха. А вообще, загляни хотя бы в Интернет, там всё это есть. И умно и коротко, о, счастливейшая из бессмертных работница банка. Ха-ха-ха. А ты знаешь, чем отличается православная жена от еврейской?
— Православная имеет настоящие оргазмы, но поддельное золото… Ха-ха-ха. Правда, ведь? А вот по аналогии буддизм, милейшая, это учение о том, как уйти в астрал и там остаться и вообще не думать о счастье. Поэтому мы с тобой и не буддисты. Да ведь, мама дорогая?! Мы хотим и будем наслаждаться жизнью. Дай-ка, я тебе ручку поцелую… Ха-ха-ха.
И он шёл дальше, элегантно приобняв хорошенькую толстушку, нашёптывая что-то в её слегка оттопыренное персиковое ушко.
А когда к нему подошли двое из обслуживающего персонала и задали какой-то вопрос, касающийся текущей работы, он громко, привлекая всеобщее внимание, ответил:
— Делайте свою работу, делайте. Как говорил товарищ Сталин товарищу Ежову, который был ростом метр пятьдесят два: что Вы задаёте глупые вопросы, ведь Вы же не маленький… Ха-ха-ха… Точно. Ха-ха-ха, — и весело подмигивая хорошенькой толстушке-банкирше продолжил, — и не стойте, словно деревянные — «страха ради иудейска», как говорится в Евангелии. Я не икона, сами думайте. Идите, работайте…
Гости вышли на большую белую открытую площадку на втором этаже, расположенную между угловой башней и огромным хозяйским домом. <...> Повсюду были расставлены вазы, из которых словно вырастали яркие разноцветные букеты в громко шуршащих на ветру целлофановых упаковках. За барной стойкой и около неё орудовали уже профессиональные официанты в чёрных фраках с чёрными же бабочками на шее. Они летали, порхали, носились между столами с чуть оттопыренными, как чёрные хвосты стрижей, фалдами фраков, успев что-то поставить, что-то забрать и налить в звенящие хрустальные бокалы и рюмки терпкое красное вино, золотой коньяк или ледяную серебряную водку.
Под большим зелёным навесом в дальнем углу площадки, уже практически соседствовавшей с церковью, стояли и тихо разговаривали два недавно познакомившихся человека, Глынин и его новый знакомый, Мирный Мирон Сергеевич.
— Да-а-а, Арнольд Каримович развернулся, широко празднует. Артистов назвал. Счастливый он человек, как думаете? — гостей человек двести приехало? — Саша, как естествоиспытатель, с интересом смотрел на снующую туда-сюда разношёрстную публику.
— Показуха это всё, шальные деньги, — устало и зло проговорил Мирон Сергеевич, моложавый крепкий человек с профессорской бородкой, очень проницательным взглядом и седым бобриком на крупной голове, — вряд ли это приносит ему счастье... Тут ведь встаёт главный вопрос, сызмальства довлеющий над человечеством: «Камо грядеши?» А ему-то уж пора о смысле жизни задуматься. А жизнь наша в последние двадцать лет стала бессмысленной, потеряла, как говорили раньше, Высший Смысл. Цель. Жертвенность. Посмотрите на всех этих генералов, министров, банкиров… Вши, глисты, паразитирующие на теле Родины. Воры, продавцы. Суетящиеся вокруг денег священники… Опять лукавый послал искушения матушке нашей России. Ну, не церковь же, встроенная в эту крепостную стену, окружающую барский покой и населённая кормящимися с ладони этого барина попиками, этот Смысл и Цель олицетворяет…И можно ли по этой крепостной стене дойти до Бога? Конечно, у каждого свой неповторимый путь к Господу, узкий, тернистый, порой извилистый, но этот… А вши, они и есть вши. Говорят, говорят... А вот дела их… А ведь сказано: «По делам их узнаете их»… Сейчас Россия из всех этих новых лишайников, травясь и страдая поносом, заново учится вырабатывать пенициллин. И волнения уже начались. И власть занервничала. Я далеко не уверен, что для того чтобы приблизиться к Богу, надо было рушить социализм, коли он уже был и работал. Ведь он даже при частично закрытых церквях был намного ближе к Богу, чем нынешняя Россияния. Да, некоторые терпели, но это был Промысел Божий. И церквей карманных не было, да и батюшек таких вот приспособленцев… Тогда что-то святое у людей было. А сейчас, прости Господи — Святой Доллар, Святой Евро да Страстотерпец Рубль?!
— А народ, как всегда, молчит и вырабатывает иммунитет ко всему этому. А Арнольд Каримович, видимо, церковью этой душу свою спасти хочет…
— Ну, насчёт спасения души, Там решат, — Мирный посмотрел на небо, потом на храм, — церковь-то эту он построил на крови. В прямом смысле, как я понимаю. На отобранные у народа деньги. Помог закрыть несколько заводов, потом обанкротил несколько крупных банков, в которых крутились деньги от продажи этих заводов, помогал распродавать имущество Советской армии и так далее. Согнал с земли людей, живших здесь. И всё так играючи, с шуточками, юморком. Даже с патриотической бравадой. Не знаю, не знаю, не тяжела ли для Спасителя такая жертва, нужна ли она ему?!... Господь-то людям помогал. А Арнольд Каримович теперь вон под святые русские романсы и сталинские гимны продолжает весёлую жизнь…, — Мирон Сергеевич, грустно улыбаясь, смотрел на Глынина глазами прозрачными, но уже омрачёнными тучами, как сегодняшнее, небо. — Вместо рабочих и крестьян создали новый класс — трутней, воров и проституток. И из них теперь придётся ждать появления нового человека, некоего россиянца...
— В каком смысле нового?
— Ну, раньше был сын рабочего и колхозницы, ну, или там прачки. А теперь будут сын или дочь проститутки и бандита. Я не говорю даже обо всех наших так называемых спальных, заселённых непонятно кем районах. Но скажите, кем будут не по социальному статусу, а по происхождению дети россиянского олигарха (читай: бандита) и его очередной пятой-шестой жены – модели (читай: проститутки)? Если говорить по-простому, не высокопарно.
— А Вы Мирон Сергеевич, как я понимаю, считаете, что богатому также трудно войти в рай, как верблюду пройти через угольное ушко? – почему-то, глядя на волнующиеся сосны и невозмутимого, весёлого Арнольда Каримовича, в раздумье проговорил Саша.
— Ну, это Новый Завет. А сказали Вы, Александр… Простите, как Ваше отчество?
— Давайте так, без отчества. Вы ведь старше. Да и как я написал ещё в детстве:
«У поэта не бывает отчества,
У поэта – имя и Отечество…»
— Красиво сказали... А по поводу Вашего вопроса думаю, что всё, конечно же, не так прямолинейно. Вспомните русских купцов, повторяю, русских… Например, владельца Прохоровской Трёхгорной мануфактуры Тимофея Васильевича Прохорова. Нынешний жираф «ё-моё-шный» к нему никакого отношения, кстати, не имеет. Так вот, он был уверен, что богатством можно душу и спасти. А можно и погубить. Смотря, как ты это богатство заработал и как его потом употребил. Он ведь даже составил своеобразный моральный кодекс купечества — «О богатении». Он в нём писал, что частенько богатство приобретается только ради сластолюбия и тщеславия. И это очень плохое, очень вредное богатство. Оно тянет душу к погибели. Богатство хорошо то, приобретая которое человек совершенствуется духовно, становится нравственнее. Над которым человек не трясётся, как Скупой рыцарь, а которым он делится с другими. С которым приходит другим людям на помощь. В богатстве нет ничего страшного, сатанинского. Лишь бы человек не забыл Бога и Его заповедей. Богатый человек должен, обязан заниматься целесообразной, серьёзной благотворительностью. Должен твёрдо знать и понимать, кому и сколько нужно дать… И во имя чего…
— Вы прямо стихами заговорили…
— А наградой человеку, делающему добрые дела, должно служить ясное понимание того, что он живёт в Боге.
— Да, но почему-то, кстати, именно там, на фабриках у всех этих благотворителей — Прохоровых, Морозовых, Мамонтовых — и произошли первые стачки рабочих…
— Да, правильно. Но, во-первых, одно дело думать, верить во что-то, а другое – эту думу воплощать в жизнь. А во-вторых, это, скорее, вина не их, а правительства, полиции, даже духовенства. И ещё морально-нравственного состояния самого народа. Его отпадения от Бога. Я говорю о человеке, живущем в Боге истинном, погружённом в нравственность, а не внешне выполняющем обряды. И выпячивающим в себе любовь к этим обрядам и атрибутам церковной жизни. Потому что, как писал замечательный писатель-фантаст и учёный-палеонтолог Иван Антонович Ефремов, все разрушения государств, даже империй происходят при утере нравственности. И это единственная действительная причина катастроф во всей истории. Исследуя причины почти всех катаклизмов, мы приходим к выводу, что разрушение всегда носит характер саморазрушения. Вон ведь, кстати, бывший семинарист и отец всех народов, хоть и не стоял никогда напоказ со свечкой, но посещавший храмы тихо, незаметно, не разрушал, а строил. Сам учился всю жизнь, совершенствовался, менялся. И строил фабрики, строил заводы, школы, науку поднимал. Строил страну и нацеливал её в космос. А храмы разрушали не благодаря, а вопреки ему. А он как раз с этими деятелями-то и боролся. И достал одного аж в Мексике. И, кстати, патриаршество на Руси не царь-батюшка, а он, Красный Вождь, восстановил. И сделал народ поголовно грамотным, то есть творчески созидал и искренне помогал людям, воспитывая их и обучая... А сейчас вон опять вся молодёжь неграмотная, зашоренная, нелюбознательная.
— Да, согласен. Я, кстати, слышал, что Сталин, учредив Сталинскую премию, не государственные деньги раздавал, которые были нужны в промышленности и сельском хозяйстве. А тратил свои собственные, личные, которые получал со всего мира как гонорары за свои труды, изданные многомиллионными тиражами на многих языках. А когда умер, его было практически не в чем похоронить. И на сберкнижке его лежало двенадцать с чем-то рублей. Вот это, видимо, поистине, счастливый человек. Жил для других. Во имя своей страны. Ни копейки чужой не взял. Хотя и вокруг него тоже столько мерзавцев крутилось… Поэтому знаете, что я всё-таки думаю, даже уверен — богатство губит душу, причём в прямой пропорции от его количества. Человек становится другим, думает о накоплении, о бизнесе.
— Да, нынешние не такие, как Верховный... Вон патриарх, сколотивший, по слухам, бешеное состояние на торговле сигаретами и алкоголем, освобождёнными от импортных пошлин, не стыдится надевать дорогие часы за несколько тысяч долларов. Ведёт себя, как светский чиновник. А у них вообще сейчас часы – это имиджевый индикатор, показывающий уровень достатка. И у них теперь, как на Западе, принято, чтобы стоимость их была порядка двух процентов от годового дохода. Перед монахами крутость свою показывает, что ли? – Мирон Сергеевич в недоумении пожал плечами. — Или они там друг перед другом и любовницами да проститутками выпендриваются?! Но ведь это патриарх, монах — уму непостижимо!… Больна наша церковь, больна. И государство больно. А пенсионерам и военным платить якобы нечем. Рабочих и крестьян просто уничтожили как класс… Ещё вон уранополитизм против патриотизма придумали. Какой-то поп Шапкин свободно, открыто проповедует, что христианин не должен любить своё Отечество, свою Родину, свою Россию, заявляя, что слова праведного Иоанна Кронштадтского — «Люби отечество земное…» — якобы противоречат Слову Божию. Да что ж это такое! А ведь о любви к своему Отечеству говорили и Игнатий Брянчанинов, и Филарет Московский, и Иннокентий Херсонский, и Лука Войно-Ясенецкий, и Иоанн Восторгов, и другие… — Мирон Сергеевич как-то обречённо, как паровоз, израсходовавший, сжёгший всё топливо, остановился, провёл ладонью по лбу. Пауза длилась с полминуты. Говорить не хотелось. Глынин с трудом, захваченный пафосом и негодованием Мирного, продолжил:
— И литературу, которая была совестью народной, мерилом нравственности – тоже загубили. И, что немаловажно, читателя…Думающего, мыслящего. Всё, чем Россия выгодно отличалась от других стран.
— А что Вы хотите, — вновь оживился Мирный, — они же все разбогатели, в прямом смысле воруя. И убеждены, что по-другому нельзя. Любой талант они ненавидят заранее, ростком втаптывая в землю. Даже не поддерживают тех, кто за сильную власть, наоборот, они их боятся. Они временщики все. Никакой ответственности, никаких обязанностей, только прав набрали себе. Борис Николаевич так и говорил — воруйте, пока я у власти. Уйду, говорил, будет поздно. Сам слышал… Но, оказалось, что никогда не поздно…
Культуры никакой, царствует бескультурье. Разврат, разнузданность, вседозволенность, непристойность. Зачем им культурный, творческий народ? Им нужно быдло. Стадо. Всё по Даллесу, а то и по Гитлеру… Им нужны организмы, способные только, как писал Мухин, «жрать, срать и трахаться». На этом легче заработать, а быдлом легче управлять…
— Да… Простите, нас, кажется, уже зовут. Надо идти. Мне было с Вами очень интересно, надеюсь, ещё поговорим. Вы так интересно рассказывали…
— И мне с Вами приятно… А кто Вы по профессии?
— Писатель, поэт. Работал у Порохова в газете «В Будущее».
— О, наш человек…
— Но, правда, похоже, что всё это в прошлом. Надо семью кормить. А деньги зарабатываю, можно сказать, на антикультуре. Песни пишу нашей эстраде. Да вот вокальную девичью группу привёз, которая будет сегодня выступать… А вы кто, простите?
— Да-а-а, смешно получилось… Что мы с Вами тут делаем?! Хотя всё сейчас так перепуталось, где «красные», где «белые»? (и там и там одни «голубые»). Вон недавно Хакамада по телевизору плакалась, психовала, что почти у всех её друзей-олигархов дети–сталинисты… Дай-то Бог… А я — бывший министр печати. Теперь политик – оппозиционер.
Новые знакомые, ещё раз удовлетворённо пожав друг другу руки, двинулись к накрытым столам, каждый вновь думая о своём деле, которое привело его в это странное место, под своды этих величественных столетних, чего только не повидавших сосен.
Постоянно прибывали запоздавшие гости, весело и запросто обнимались с именинником, что-то говорили, хлопали по спине и с громким хохотом после шуток Каримыча проходили за столы. Один из гостей, произнеся короткую речь между столами и буфетом, прицепил на блестящий лацкан белого смокинга хозяина дома орден Сталина, а потом торжественно передал ему большой привет от лидера законопослушных парламентских большевиков — коммуниста Зюзюкина… Каримыч серьёзно выслушал и ответил:
— Я помню, мне Раневская говорила, хотя, впрочем, она, наверное, всем это говорило, что когда впервые увидела Лысого на броневике, она поняла, что нас ждут бо-о-о-ль-шие неприятности… Ха-ха-ха. Так вот, как бы сказал товарищ Берия…, товарищ Сталин – наше будущее, а товарищ Зюзюкин – прошлое... Ха-ха-ха. Поймите разницу…

 

Сергей СОКОЛКИН