Цветы с девички

Редакция газеты «Слово» сердечно поздравляет Владимира Дмитриевича с днём рождения и желает ему дальнейших творческих успехов.
Не знаю, кто как, но прежде я всегда недолюбливал 8 Марта, а однажды просто возненавидел этот день. Но теперь нет особой причины вспоминать недобрым словом тогдашний женский праздник, потому что цветы — главная забота моей молодости — продаются чуть ли не на каждом углу, а тридцать лет назад это был необыкновенный дефицит.
В ту пору, приехав после армии в Москву, я только-только выучился на водителя троллейбуса и начал работать самостоятельно. Был полон оптимизма и радовался каждой минуте жизни, без устали мотаясь по маршруту №15 между Лужниками и Неглинкой. Когда же получил первую настоящую получку, которую, правда, почти всю роздал за долги, то настроение и вовсе стало отличное, известное каждому человеку, у которого появлялась перспектива жить по-человечески.
Даже не особенно огорчал сосед по комнате Федя Пешехонов, взявший напрокат аккордеон и пиликавший каждый вечер до одиннадцати, пытаясь разучить известный полонез и забывая о том, что большинству обитателей общежития надо вставать в четыре-пять утра. Полонез был Огиньского, но Федю почему-то прозвали Шостаковичем.
Это, конечно, лишь мимолетное впечатление того времени, и оно особенно не волновало, а вот приближение женского праздника заставляло призадуматься. Ведь предстояло дарить цветы Галочке, с которой встречался почти месяц, познакомившись в Добрынинском универмаге, где она работала кассиром и куда я попал, отправившись с остатками первой получки за мелкими покупками. Галочка была круглолица, улыбчива и призывно смотрела зелёными глазами, немножко нахальными, а я возьми да спроси, тоже нахально: «Как вас зовут?» Так запросто и познакомились, потому что у нас, лимитчиков, была мода знакомиться с москвичками, знакомиться из-за прописки, и у многих парней это получалось... Жила она в Кунцеве, в угловом доме на пересечении Можайского шоссе с Аминьевским. Хотя наше знакомство было недолгим, но я однажды успел пригласить Галочку к себе на Малую Пироговскую. Правда, лишь попили чаю, посмотрели мои армейские фотографии и волей-неволей послушали пиликанье Шостаковича, видимо, из вредности не пожелавшего оставить меня с гостьей наедине; сам он ни с кем не встречался и даже не пытался, словно аккордеон заменял ему всё на свете.
Аккордеон он брал на два месяца, и то ли времени не хватило, то ли слух подвёл, но когда, так ничему и не научившись, хотел возвратить, то инструмент не приняли, и пришлось Феде тащиться в ателье ремонта. Наученный прокатчиками, Пешехонов с музыкой покончил, но прозвище за ним так и осталось, потому что за время учёбы он всем надоел до невозможности. Правда, ему всё это — как с гуся вода. Поэтому я всё сильнее проникался иронией к этому парню, у которого всё вечно происходило не так, как у других, вечно он кому-то мешался или попадал в неприятные истории. Но и это мелочи, а по-настоящему обижало то, что он не проявил в нужный момент мужскую солидарность.
Но обострять отношений с Фёдором я не стал, старался не задираться, расчётливо планируя на праздник пригласить Галочку ещё раз, а его как-нибудь да выкурить. Только однажды не удержался от смеха, узнав историю, от которой хохотал весь троллейбусный парк, — это когда Пешехонов, видимо, представил себя водителем трамвая и, пересекая рельсы, покатил на троллейбусе по трамвайному маршруту... Но далеко не уехал — сошли штанги с проводов. Пришлось вызывать тягач и писать объяснительную записку начальнику маршрута, после чего у Феди отобрали водительское удостоверение и отправили на месяц ходить по двору с метлой.
Он запомнил мой смех и перестал разговаривать, на ужин ходил один: в буфете брал два пончика с повидлом, бутылку кефира и всё это мгновенно проглатывал, по-гусиному вытягивая длинную шею и комично шевеля ушами. И тогда впервые стало жаль его. Ведь, если взглянуть на него по-настоящему, он — неплохой парень. Ну, смешной, неуклюжий — зато начитанный, знающий, мог часами говорить о родном уральском городе. Правда, был упрям и, как все упрямые, на всё имел своё мнение, но что значили его стариковские ворчания, когда меня одолевали иные заботы.
Накануне праздника я удачно запасся трёхрублёвой бутылкой «CinZano» в кулинарии ресторана «Узбекистан» и шоколадкой «Алёнка» за восемьдесят копеек. Оставалось купить цветов. Воспользовавшись знакомством, попытался заранее договориться о гвоздиках в цветочном магазине на Кропоткинской, где однажды с наставником по-тихому покупали цветы, но то ли продавщица запамятовала меня, то ли не сумел войти в доверие, но остался без цветов. И теперь знал, что нигде их не куплю (в очередях стоять не было времени, а о рынке не мечтал, потому что они там очень и очень дорогие). К тому же с юности не был приучен дарить покупные цветы, потому что в сельской местности это совершенно не принято: зачем покупать, когда летом и в лугах, и палисадниках их полным-полно, а зимой, как ни ищи, нигде не сыщешь, даже покупных.
Пятнадцатый маршрут пролегал в окрестностях Новодевичьего, в ту пору малолюдных, а предпоследняя остановка была около цветочного магазина при кладбище, которое мы запросто называли Девичкой... И в какой-то момент меня осенило: «Здесь тоже продаются цветы! И никакой очереди!» Заканчивая очередной рейс, выскочил на минутку из троллейбуса, купил пяток гвоздик (я уже знал, что дарят нечётное количество) и, довольный, вернулся в кабину, запомнив удивлённый взгляд продавщицы. Она явно восхитилась моей находчивостью, даже пригласила: «Приходите ещё...» — «Обязательно приду!» — пообещал ей, хотя более думал о Пешехонове: вот ему-то подсказать не мешало бы, потому что он собирался в гости к двоюродной сестре. Купив цветы, он уж наверняка уедет из общежития, чего я и добивался, чтобы нам с Галочкой никто не мешал спокойно отметить праздник.
Поэтому, хочешь не хочешь, а, вернувшись с работы, похвалился цветами Фёдору:
— Могу подсказать, где можно купить без очереди!
— Где же?
— На Девичке... Ни одного человека!
— А что — идея! — сразу заинтересовался Фёдор, забыв об обиде, правда, загадочно усмехнулся: — Завтра поеду к сестре и заскочу туда. Только нашим орлам не говори, а то всё расхватают.
После таких окрыляющих слов сразу простил его причуды, даже впервые он показался настоящим товарищем, на которого можно положиться и который никогда не подведёт.
На следующий, праздничный, день я не чаял, как побыстрее отмотать шесть кругов между Лужниками и Неглинкой, и, сменившись, позвонил Галке с конечной станции. Напомнил, что жду её, не скрывая радости, намекнул, что Шостакович уедет, но, выслушав меня, она неожиданно сама пригласила в гости и предупредила, что, кроме неё, будет мать и старший брат с женой — компания для меня не самая подходящая, но что делать, если Галка, видимо, почувствовала коварность моих замыслов. Это немного расстроило, и я отругал себя за излишнюю болтливость, но ничего не оставалось, как ехать в Кунцево, потому что других вариантов в этот день не имелось. Быстренько отправился в общежитие, побрился и переоделся. Как всегда опаздывал, и, собравшись и выскочив на улицу, на счастье увидел свободное такси. Махнул — оно остановилось. С выпирающей из внутреннего кармана пальто бутылкой «CinZano», с завернутой в газету шоколадкой и празднично шуршащим букетом гвоздик я, долговязый, неловко уселся на переднее сиденье, но сказал важно и строго, будто каждый день ездил на такси:
— Шеф, в Кунцево!
Пожилой водитель сразу погрустнел, словно услышал что-то печальное. Когда с Бородинского моста выехали на Дорогомиловскую улицу, он уточнил:
— На Кунцевское кладбище, что ли?
— Почему на кладбище?!
— С бумажными цветами только туда ездят...
От его убийственного замечания сразу вспотел лоб под тесной кроличьей шапкой и непривычно кольнуло сердце от пугающей мысли, что делаю что-то не так, делаю постыдно, и невольно насторожился, не понимая до конца юмор таксиста, но начиная догадываться, что он что-то не договаривает, шельма! И тут же отругал себя: «Какие ещё слова нужны, чтобы самому сообразить?!» Сразу вспомнил удивлённую продавщицу на Девичке, едкую усмешку Шостаковича... И если на продавщицу совсем не обижался, то соседа в эту минуту готов был разорвать. Тотчас решил после праздника написать заявление коменданту и переселиться в другую комнату, всё равно какую, потому что после такой подлости спокойно смотреть на него, ушастого, более не смогу. Но это будет только завтра, а пока решил занять денег и — кровь из носа — купить своей Галочке живые цветы, и приказал таксисту:
— Поехали назад!
Пока возвращались, придумал месть Шостаковичу. Чтобы он понял, что я тоже не лыком шит, сплёл из бумажных гвоздик траурный венок. В комнате повесил венок над изголовьем его кровати, как вешают на столбах вдоль дорог.
Потом занял у соседей двадцатку и, улыбающийся, вернулся к машине.
— Шефчик, пожалуйста, в Кунцево, но теперь с заездом на рынок! — ласково, как отца родного, попросил таксиста, спасшего меня от великого позора.  
Да, позора удалось избежать, но вот уж почти тридцать лет, накануне очередного праздника 8 Марта, Галочка или теперь Галина Ивановна, ставшая директором цветочного магазина, всякий раз напоминает с лёгкой иронией:
— Владимир Дмитриевич, пора на Девичку за цветами!..
И я не обижаюсь, потому что когда-то сам рассказал ей эту историю.
Ведь это очень легко — рассказать о том, что могло случиться, но не случилось.

Владимир ПРОНСКИЙ

 

О рассказах Владимира Пронского

Непростой завет оставил русским людям «великий печальник Земли Русской» Сергий Радонежский: страдать за людей, скорбеть людскими бедствиями, а если надо, и бой принять, защищая Родину от врага. Не всякий может страдать за других людей, чужое горе понять черствому сердцу трудно, а уж бой принять, да еще если он не на открытом поле брани, а в душах человеческих — тут уж богатырем надо быть. Немного таких богатырей сыщется в нашей литературе: куда спокойнее стихи о любви писать, фантасмагориями людей тешить, наконец, в публицистику удариться. И встает перед каждым человеком, назвавшим себя писателем, выбор: показывать горькую правду жизни или сладкую ложь выписывать хитроумным орнаментом (надо сказать, что подобных «орнаменталистов» в современной литературе развелось предостаточное количество). Творчество иного писателя даже и не знаешь, к какому жанру отнести. Их искусство понятно: меньше спросится. Ну, а если душа болит за людей, как будто все они твои братья и сестры, — так их становится жалко, кинутых в современную нашу действительность, тут уж путь один — писать, как сказал Бальзак, «…правду, горькую правду…»
У писателя Владимира Пронского литературная судьба — не гладкий, накатанный путь. Но он его выбрал сам. Выросший в российской провинции среди людей труда, людей, которые сами не знают, что они со своими умелыми руками и есть основа Земли Русской, Пронский взял на себя тяжелый и неблагодарный труд — писать об этих скромных людях. Герои его рассказов, повестей, трилогии «Провинция слёз» — это галерея людей, не броских с виду, не выпячивающихся и потому вечно пребывающих в тени других людей, тех, которые хитры на дармовщинку, про которых говорят, «такой не только своего, но и чужого не упустит». Писатель всмотрелся в глубины, казалось бы, заурядных характеров, увидел их не только в социальных, но и в национальных связях и изумился: сколько же красоты в неказистых с виду деревенских жителях! Это определило дальнейший творческий путь писателя…

Нина ЧЕРЕПЕННИКОВА.