ТРИПТИХ О ЯЗЫКЕ

ТРИПТИХ О  ЯЗЫКЕ
Те же закаты и те же рассветы –

Песни чужие, слова, поцелуи…

Где ты, Россия? Страна моя, где ты?

Корчусь в Москве, о России тоскуя.

 

Что, мегаполис, залепленный смальтой,

Мне под усмешки да взгляды косые

Снова Владимиркой, крытой асфальтом,

Ехать «в глубинки» на встречи с Россией?

                                                  2006 г.

 

1.  ЯЗЫК — ИСЦЕЛИТЕЛЬ НАРОДНЫЙ

 

Тридцать лет назад в Абхазии, в горном шахтерском городе Ткварчели, после двухчасового моноспектакля в жанре «театра одного актёра»  пожилая русская женщина попросила московского артиста Сергея Кокорина:

— Может быть, вы вылечите моего внука?

— Но ведь я не врач, — ответил молодой мастер художественного слова.

— Как же так?! Вы говорили два часа, а столько народу глядело вам в рот, не шелохнувшись! Заговорите болезнь моего внука!

Можно отнестись к этой истории как к анекдоту. А если с умом? Слово способно возвысить и унизить человека в глазах других и в собственных глазах, больно и надолго ранить и вылечить от уныния и даже от самой тяжкой болезни — сознания своей неполноценности, перенести в мир прошлого и будущего, сотворить праздник в душе.

В России, как нигде, ценилось слово. И вовсе не так уж смешна история ссоры Ивана Никифоровича с Иваном Ивановичем из-за одного лишь оскорбительного слова «гусак». Да что там говорить: невесело сложится жизнь у девушки, которую с юных лет называли «тёлкой», а не созданием Божьим…

Давняя привычка получать ЦУ из центра почти трагически нарушила экологию нравственную общества. Российская провинция — животворный источник родного языка и здоровья родовых корней народа — была названа на канцелярско-чиновничий лад «периферией», обесценена этим бездарным и безжизненным понятием. И многие позабыли, а многие уже и не знали о том, что российская провинция дореволюционных времен неизменно снабжала обе столицы — Москву и Петербург — не только светлыми умами и талантами, но и культиваторами, помогающими охранять родную почву от отатаривания, онемечения, галломании. Провинции мы обязаны родниковым искусством Шолохова, Паустовского, Тынянова, Шукшина, Астафьева, Белова, Распутина не менее, чем наши предки обязаны ей палящим словом протопопа Аввакума, напевной поэзией Ершова, Некрасова, Кольцова, самоцветами лесковской речи и безбрежным «берёзовым раем» Сергея Есенина. Русская провинция в лучших своих театрах готовила всемирно признанную реформу К.С.Станиславского, вывела отечественную театральную культуру на ведущее место в мире.

Нет никаких сомнений, что и ныне возрождение её культуры, многообразного и многоцветного её языка придёт к моим замороченным современникам не из Москвы и Санкт-Петербурга. Слишком уж сильны там следы эксперимента, который привел к тому, что многим лишь кажется, будто они говорят по-русски, когда и петь, и даже думать на русский лад разучились.

В конце 60-х годов известный композитор Василий Павлович Соловьёв-Седой,  сидя в номере столичной гостиницы «Москва», сказал мне  и двум актёрам:

— В русской музыке, как в русском языке, есть все ритмы мира!

Он подошёл к роялю и стал играть блюзы и рок-н-роллы, латиноамериканские и тирольские мелодии, перемежая их аналогичными русскими ритмами. Жаль, что не было под рукой магнитофона записать незабываемый урок национального таланта и достоинства.

Песня и речь всегда тесно переплетались в нашем национальном языке. Наши предки не говорили — напевали. Эта напевность, особой красоты мелодика, завораживала  любое иностранное ухо. Множество восторженных суждений о красоте и гармонии русского языка вписано в мировую литературу.

Первые удары по языку централизованно нанесли ещё в годы Гражданской войны. На Россию обрушился поток безжизненных аббревиатур и словесных блоков. Но нашествие сорняков на языковые нивы произошло после политической «оттепели» 60-х  годов, с крушением надежд на духовное оздоровление общества. Началась поистине бесовская атака на святыни родной речи.

Сатирики по старой привычке ещё клеймили канцеляризмы. Широко ходили остроумные строки: «Канцпринадлежности кусаю и бумпродукцию бросаю, не дописав сатирстихов!» Но уже вовсю гуляли иные силы: музыкантская «лабуда» новоявленных «чуваков» и «чувих», которые «хиляли в лайбах» (стало быть, «ездили в автомобилях»), блатной жаргон, всякого рода узкопрофессиональные арго заполонили пространство. Я слышал, как  популярный молодой поэт  спросил своего коллегу: «Давно тебя поволокло на стихи?» А вокруг «лабали», «буцали», «берляли», под шумок «шопали бочата» (то есть «воровали часы») и т.п.  Всё это мутным потоком втекало в подростков и молодежь, и находились наукообразные теоретики якобы обогащения русского языка за счёт всей этой речевой помойки. Ошиблись поверхностные «языкознатели» — почти ничто из того речевого наваждения не выжило  и уж точно никого ничем не обогатило. Зато появилась новая гремучая смесь уличного сленга с профессиональными арго. На этот раз с помощью навязчивого воспитателя – телевизора  восторжествовал «язык» тюремной зоны, а заодно и её бесчеловечные «законы» в виде «дедовщины» далеко не только в армии.  И нынешние доморощенные пророки сулят родному языку многая лета с помощью новых сорняков. Похоже, что  «не в коня корм» и «урок не впрок» — самые ходовые истины в народной мудрости России.

Тогда, в 60-х годах, потрясённый происходящим тонкий знаток и носитель русского языка Корней Иванович Чуковский опубликовал в тогдашней «Литературной газете» шумную статью «Слово о лабуде». Он дал мне ознакомиться с ней ещё до печати, и я  написал свою — о языке в театре. Две эти публикации должны были открыть дискуссию. Но правящая идеология рассудила по-другому. Редколлегия «Литературной газеты» была срочно разогнана. Статья моя осталась жить в гранках, так и не увидев света. Формальная причина заключалась в том, что писательская газета осмелилась повысить голос на советское учительство, упрекнуть его в  неумении приобщить школьника к сокровищнице родной речи.  Всем нам таким образом досталось как бы за публичное раскрытие некоей «государственной тайны», хотя и для всех очевидной.

Самой горькой из утрат стало исчезновение сильных и ёмких слов, выражающих нравственные понятия.  Палаческий цинизм «Нет человека — нет проблемы» в рассуждении русского языка читается сходно: «Нет слова — нет понятия, а нет понятия — вроде бы нет и явления». В частности, стыдное «блуд»  спокойно заместили абстрактным «секс»…

Родной язык — не просто средство информации. Он прежде всего средство воздействия, создания атмосферы, музыка для уха и живопись для глаза. Не случайно Н.В. Гоголь писал, что в России мало говорунов, способных блистать речами в парламентах ( вот уж в чём все с лихвой убедились!), зато много людей, способных сочувствовать. Учрежденные великим писателем земли русской авторские чтения были призваны вызывать сочувствие красоте слова и зримости образа,  за которыми — суть «жизни человеческого духа».

Много лет я борюсь за объёмность и зримость слова на театральной сцене. Тому посвящены и две мои книги, вышедшие в 1976 и 2004 годах. Но признаюсь, как на духу: это — адский труд. Переверстать в молодом человеке уродливость произношения, телеграфную небрежность речи, усвоенные на бегу и не выправленные школьными учителями; преодолеть вялость — дикционную атрофированность губ, влюбить в мелодику русского слова, приворожить богатством словарного запаса — всё это затеи невообразимо сложные и малоблагодарные. Обывательский девиз «Будь как все!» делает своё дело, работая на усреднённость, обезьянничанье и тем гробя таланты и личности.

Нет, ни академики, ни божественно владеющие речевым богатством истинно русские актёры (подобные вахтанговскому Юрию Васильевичу Яковлеву), ни лучшие из моих коллег в литературе и искусстве, ни аз, грешный, вкупе с ними не спасём Россию от ржавчины и коррозии языка. Это сделает народ, вопреки всему сохранивший и готовый передать родную речь новым поколениям. Дело гуманитарной интеллигенции отбойными молотками здравого смысла буравить скальный грунт уродливых напластований.  Удастся пробурить эту толщу — забьют родники, к которым припадут не только наши дети и внуки, но и благодарные соседи.

Справедливо утверждал один из двух великих братьев-художников, Аполлинарий Васнецов, что яркие проявления именно национальной культуры притягивают другие народы, заставляют их уважать и почитать нас. Точно тем же они интересны нам.

 

2.  МОЛЧАНИЕ — ЗОЛОТО

Помните, как молчит Штирлиц? Две трети огромной роли Вячеслава Семёновича Тихонова в знаменитом телесериале занимает то, что на языке театра именуют «зонами молчания». Он молчит, а мы оторваться не можем от этих красноречивых пауз. Как же не красноречивых, если каждый зритель свободно «читает» мысли актёра» в образе?

Конечно, пауза невозможна, если нет владения языком. Без языка молчат животные. И если нам кажется, что их молчание содержит некий смысл, то лишь потому, что мы привыкли одухотворять флору и фауну, наделять их собственным внутренним монологом.

Так думают мерин Холстомер у Л.Н. Толстого и собачка Каштанка у А.П. Чехова. Писатели, как бы проникая в логику их поведения, наделяют животных своими мыслями — внутренней речью. Да ведь и я, озвучивая повадки своего спаниеля Борзика или кота Кузи, не однажды ловил себя на мысли, что они чуть ли не умнее своего хозяина.

Думать способен только человек. Чем богаче его внутренний мир, его словарный запас, тем выразительнее выглядят его паузы, тем зримее для других его раздумья.

Я часто говорю молодым актёрам: «Пауза — не дом отдыха, а родильный дом». Это означает, что в паузе рождается новое качество действия. Беседуя с ближним, посмотрел в окно, увидел там возвращение солнца или грозовую тучу и закончил фразу уже с другим настроением. А ваш собеседник соответственно обрадовался или насторожился, решив, что ваше новое качество касается лично его. Сколько мелких житейских конфликтов  и недоразумений рождается из такого рода «мелочей»! Есть общий для всех закон: после паузы всегда возникает новое действие, чем дольше пауза, тем значительнее то, что в ней родилось.

Пауза, как и слово, — поступок человека. Ею можно ободрить, обласкать, унизить, даже, как видите, убить.

В театральном деле говорят: «Актёр познаётся в паузе». Это так: слова в пьесе написал драматург, но зрители идут в театр, как говорил К.С. Станиславский, «не за текстом, а за подтекстом — текст они и дома прочтут». Великая малотеатровская актриса Варвара Николаевна Рыжова поучала начинающего актёра:

— Из чего состоит роль?

— Из слов, — отвечал тот.

— А слова?

— Из букв.

— А что между буквами?

— Промежутки… просветы…

— Вот когда заполнишь эти просветы своими мыслями и чувствами, считай, что роль готова.

Я не однажды после же срепетированного, готового к выпуску спектакля просил актёров сесть в полукруг, чтобы они видели друг друга, и сыграть всю пьесу… без слов. Вначале, особенно молодым, это кажется недостижимым. Но вот один взглянул на другого и мысленно произнёс свою реплику. И другой её «услышал» — ответил так же молча. Люди смотрят друг на друга, засылая свои мысли и чувства, а окружающие смеются, настораживаются, грустят и даже плачут. Всё, оказывается, понятно и заразительно! Потому что действие, совершаемое в паузе, без слов, не менее ярко и объёмно, чем звучащая речь.

Не случайно же мы говорим о ком-то: «С этим человеком и помолчать приятно». Значит, содержательно он молчит, и партнёр это улавливает.

Да разве слова признания в любви выразительнее, чем взгляд влюблённого? Знаменитый итальянский кинорежиссёр Джузеппе де Сантис сказал мне однажды: « В одном прикосновении руки Жульена Сореля больше эротики, чем во всех порнографических фильмах». Ну и разве не так? «Предчувствие любви сильнее, чем любовь», — написал поэт Григорий Поженян, и это вошло в поговорку. В том же стихотворении есть удивительный образ: «губой неслышный звук лови».

Мощность молчания и дала  А.С. Пушкину основание для великой ремарки в драме о царе Борисе: «Народ безмолвствует».

 

3. ЦЕНА ЧУЖИХ СЛОВ

Единственный, но пожизненно памятный визит в станицу Вёшенскую, к писателю Михаилу Александровичу Шолохову, пришёлся на мою долю в шестидесятые годы.

Я зарылся в многочисленные издания «Тихого Дона» и «Донских рассказов» на разных языках мира, пытаясь постигнуть хотя бы воображением, как можно перевести своеобычную речь донских казаков, самоцветно сверкающую на шолоховский и прочие лады. Михаила Александровича очень веселило моё занятие, и он красочно описывал курьёзы иностранного перевода. В частности, в английском издании «Тихого Дона» показал такую фразу: «Невдалеке заржал кобель». Терпеливо выждав, когда затухнет моя реакция, Шолохов ткнул пальцем в сноску:

— А тут растолковано, что кобель — выражение местное и означает, мол, жеребец, муж кобылы».

Мои смеховые запасы исчерпались — я стал икать. За несколько лет до встречи с Шолоховым рассказывал знаменитый турецкий поэт Назым Хикмет:

— Я получил сборник стихов разных поэтов в защиту мира на всей земле. Листаю и вижу: кто-то вставил в своё сочинение мою строку. Стал смотреть, что за автор. Оказалось, автор – я сам!.. Есть переводы лучше — хуже, но никогда не видел совсем хороших. Наверное, это и невозможно…

Два факта, говорящих сами за себя и бесспорно удостоверяющих, что язык — индивидуальность народа, а не просто знаковая и звуковая системы обращения.

 

Тому свидетели – артисты старого МХАТа.

— Приехали мы на гастроли в Париж, — рассказывают они. — За нами слава «первого театра мира», завоёванная ещё при Станиславском и Немировиче-Данченко. В зале — цвет французской культуры, лучшие актёры и режиссёры, писатели, критики. Мы открыли гастроли «Школой злословия» Шеридана — играли английских аристократов прошлого столетия… Спектакль понравился, нас похвалили. «Правда, — заметили коллеги, — мы знаём всё это и умеем не хуже». Назавтра пошли «Мёртвые души» — родной наш Гоголь, именины сердца для русской актёрской души.  В зале — горные обвалы хохота. Овациям, казалось, не будет конца. И после спектакля — те же коллеги: « Это потрясающе! Глубоко! Ярко! Сколько пластов просвечиваются в каждом характере! Мы так не умеем. Эту тайну нам ещё предстоит разгадать».

Так-то. На родной почве зафонтанировали такие подкорковые ключи, какие и не снились западному театру, родившемуся много раньше, чем наш первый профессиональный коллектив в Санкт-Петербурге.

Господи, что за куриная слепота посещает нас, что за глухота на родное слово, если мы забываем заветы великих умов и талантов России:

Ах! Если рождены мы всё перенимать,

Хоть у китайцев бы нам несколько занять

Премудрого у них незнанья иноземцев…

… Чтоб умный, бодрый наш народ

Хотя по языку нас не считал за немцев.

Но пройдите по нынешней Москве — в глазах зарябит от латинского шрифта или русскими буквами написанными диковинных слов на магазинах и офисах. Назвали же люди свои фирмы «Русь» или «Константин» — чем плохо?! Опыт показывает, что щеголять иностранщиной — болезнь недоучек. Я помню даже президента страны, который почти безуспешно боролся с произношением родного слова «начать», зато прилежно повторял чужое «консенсус».

Включите телевизор — иной раз по всем программам «ни звука русского» — только голоса переводчиков, и уж точно — «ни русского лица» не встретишь. На театральных афишах — 80 % зарубежных пьес, в кино — все 70 % инопродукции. Хит-парады в соответствии с их хитрованским названием — сплошная абракадабра на чужих языках.

За что мы себя так уж? До самоунижения, до автовандализма!

А за этим разгулом развлекательной индустрии — слабо слышимый крик из пожара: русские уже не составляют большинство населения Москвы — право на жительство в древней русской столице получают, скупая жильё, иностранцы и «лица кавказской национальности». Идёт цепная реакция наплевательства на родную культуру и её душу — язык.

Помню, как мучительно усваивали талантливые актёры переводной текст брехтовской пьесы «Жизнь Галилея», как я мучился с ними, входя в чужую структуру языка, не схожую с мелодикой нашей речи. А ведь любой немецкий мальчишка без особого труда осиливает родную ему длинную фразу, «вынырнув в конце её с глаголом в зубах».

В каждом переводном произведении есть препятствия для живого русского произношения, даже если перевод сделан очень хорошо. Чужие построения речевой мелодии — отзвуки чужой души. Освоение национального характера — многотрудное дело для иностранного артиста. А не освоить эту индивидуальность народа, и не поймут тебя, как ты не поймёшь  иноязычных людей, даже зная их язык.

Недаром оперное искусство с его высочайшей звуковой культурой требует исполнения произведения на языке оригинала. И там, за границей, это хорошо понимают. В Буэнос-Айресе наши звезды с мировыми именами Ирина Архипова, Евгений Нестеренко, Владислав Пьявко обучали других солистов и хор русскому произношению и  русской мелодике речи. Так готовили к премьере оперу «Хованщина»,

Это так же важно, как владеть жестом, характерным для другого народа. Жест ведь тоже — часть языка.  Выставленный вперед и вверх большой палец вовсе не для всех в мире означает одобрение. Старшее поколение помнит, как Н.С.Хрущёв, приехав в США, услышал по пути следования какой-то оскорбительный выкрик из толпы. В ответ наш тогдашний лидер повертел пальцем у виска, что означало, как известно, нехватку ума у кричавшего.  Обошлось без шума и комментариев, поскольку ни один человек в толпе американцев и у телевизоров жеста этого не понял…

Не хлебом единым жив человек. Особенно — в России. Мудрость веков гласит: «Знай что-то обо всём и всё — о чём-то». Для русского человека «всё — о чём-то» всегда было связано с чувством родины, историческим наследованием и развитием культуры отцов и пращуров. Без этого нет России, как нет и любого другого народа. Бывают ли страны, в которых есть  формальное понятие «народ», но нет нации? Швейцария, например, где часть населения говорит на испорченном французском, другая  — на таком же немецком. В результате вы нигде не встретите упоминания о швейцарской национальной культуре, великом швейцарском писателе, художнике.

Все, кто пытался идти к власти через насилие, прежде всего покушались на культуру народа. Поезжайте в Сухум — там каждый памятник культуры был разорён или получил тяжёлые ранения. Горделивые правители нынешней Грузии не потрудились извиниться, но никак не могу взять в толк, почему не подаёт им руки древний народ абхазов, до сих пор видящий на памятниках своих поэтов и героев отстреленные части лиц или выбитые автоматными очередями глаза. На последнем издыхании северокавказский терроризм продолжает расстреливать и жечь самое ненавистное ему — школы и учителей. Они хорошо усвоили, почему их идеологи, когда-то захватив власть, раньше всего употребили её на закрытие всех школ — от общеобразовательных до высших. «Какой же вор любит фонарь?» — повторил бы, глядя на всё это, мудрец прошлого.

Безвременье — тяжкий экзамен для нации. Утраты огромны.

Нынче у нас с культурой открыто никто не воюет. Её тихо выдавливают. Даже из её родового пространства.

Но народ, не позволивший себе утратить национальную культуру, прежде всего,  душу её — язык, способен выйти из безвременья сильным. Так было не однажды. Однако только тогда, когда не рвалась связь времен и достоинство запрещало русскому человеку обезьянничать, приноравливаясь под чужие образцы не лучшего разбора.

 

 

Александр КРАВЦОВ, академик словесности