Собрат праведного Артемия Веркольского

14 мая 2008 года исполнилось 25 лет со дня кончины

великого русского писателя Фёдора Александровича Абрамова

«Искони бе Слово, и Слово бе от Бога, и Бог бе Слово».

Евангелие от Иоанна.

1.

Мне хорошо запомнился день 18 мая 1983 года, когда в Ленинграде прощались с писателем. Хоронить его увозили в Верколу, а гражданская панихида проходила в нашем Доме писателя им. В. Маяковского, и весь день к дому писателя шли люди. Все они проходили мимо висевшего на лестнице объявления, что партсобрание писательской организации переносится на 25 мая…

Ну а потом были поминки…

Я пошел поминать Федора Александровича в редакцию журнала «Звезда». Помню Леонарда Емельянова, Адольфа Урбана, Евгения Кутузова, Анатолия Пикача…

И ещё — очень грустное и жалкое впечатление от самих поминок.

Ни родных писателя, ни начальства в нашей компании не было, и поминки скоро превратились в обыкновенную пьянку, а редакция наполнилась крикливым, вздорным шумом, в котором выяснения отношений было гораздо больше, чем разговоров о Федоре Абрамове.

И хотя, конечно, говорили, что умер настоящий писатель, но тут же вспоминали о его службе в «СМЕРШе», о его работе на университетской кафедре в 50-е годы, и эти произносимые вполголоса подробности биографии, как и вспыхивающие то тут, то там ссоры, схожи были с болотной трясиной, в которую погружалось то событие, ради которого мы и собрались…

И вот прошла четверть века…

Четверть века — вполне достаточный срок, чтобы понять писателя в его подлинной глубине, чтобы, оглянувшись, оценить масштаб совершенного им.

Сделать это сейчас тем легче, что вдова писателя Л.В. Крутикова-Абрамова опубликовала за эти годы то, что не публиковалось при жизни Фёдора Александровича, ну а кроме того, восстановила цензурные купюры в опубликованных произведениях.

Но самой большой заслугой своей Людмила Владимировна по праву считает издание романа Абрамова «Чистая книга», в котором начисто были написаны Фёдором Александровичем только первые главы, а основной массив текста приходилось выстраивать из черновых набросков.

Разумеется, и публикация «Чистой книги», и собрание сочинений с восстановленными купюрами — всё это чрезвычайно важно для понимания сделанного и совершённого русским писателем Федором Александровичем Абрамовым, но гораздо важнее тут изменения в общественном сознании, что произошли за эту четверть века.

Очень многих эти изменения зачеркнули навсегда, а таких писателей, как Федор Абрамов, они позволили увидеть во весь их исполинский рост.

2.

Неотвратимо и грозно совершаются суды Божьи, и целые народы замирают в ужасе, ибо тогда вершится судьба народов.

Светло и неуловимо совершаются чудеса Божьи, и мы не замечаем их, потому что чудеса эти преображают нас…

Таким Божьим чудом представляется мне появление в советской литературе в начале шестидесятых годов писателей, представляющих направление, которое наша критика пыталась определить, как «деревенщиков», но которые на самом деле являлись ярчайшими представителями школы православного реализма.

И хотя направление это продолжало как традиции русской духовной литературы, так и традиции, сформированные великой русской классической литературой, но вместе с тем имело и свои особенности, которые во многом определялись историческим и духовным контекстом конца пятидесятых —начала шестидесятых годов ХХ века.

Напомним, что вскоре после кончины И.В. Сталина в нашей стране началась кампания хрущевской реабилитация русофобии и возрождения чекистско-интернационалистической романтики. Кампания эта шла рука об руку с усилением гонений на Русскую Православную Церковь.

Тогда, уже 7 июля 1954 года, вышло Постановление ЦК КПСС об «усилении антирелиги­озной пропаганды», как бы декретировавшее шельмование Русского православия.

Новая антиправославная кампания велась весьма агрессивно.

Сейчас стали доступны материалы, рисующие подлинные масштабы хрущёвского наступления на Церковь. За время его прав­ления число действующих храмов и монастырей сократи­тся более чем в четыре раза.

Чтобы сделать духовное опустошение всеобщим, ещё 4 октября 1958 года вышло секретное постановление ЦК КПСС, предписывавшее развернуть наступление на «религиозные пережитки».

Во главе наступления был поставлен советский «философ» Леонид Федорович Ильичев, разработавший план агитационной подготовки, который отличался от антиправославных планов Ильича №1, пожалуй, только особым цинизмом и подлостью.

Многие тайные сотрудники КГБ, работавшие внутри Русской Православной Церкви, получили указание открыто порвать с Церковью и публично выступить с «саморазоблачениями». Эти провокации и стали стержнем агитационной компании.

3.

Интересно сопоставить ход этого хрущевского наступления на Церковь с событиями личных и творческих биографий трёх наиболее ярких представителей школы православного реализма: Фёдора Абрамова, Василия Белова и Николая Рубцова.

Поразительно, но именно в 1958 году, когда вышло секретное постановление ЦК КПСС, заведующий кафедрой Ленинградского университета, коммунист Фёдор Александрович Абрамов выпустил первый том тетралогии «Пряслины», названный «Братья и сестры».

Уже само название романа, посвящённого «бабьей, подростковой и стариковской войне в тылу», отсылало читателя, с одной стороны, к знаменитой речи И.В. Сталина, когда перед лицом смертельной опасности, нависшей над страной, сорвались с его языка слова, напоминающие о православной сущности нашего государства, слова, следование которым и помогло Генеральному секретарю ВКП(б) превратиться в Верховного главнокомандующего, приведшего наш народ к Великой Победе.

Ну а, с другой стороны, совершенно очевидно, что и название романа, и само его содержание напрямую взывали к совести читателя, к его нравственному чувству.

Более того…

Можно с полным правом утверждать, что и роман «Братья и сестры», и вся тетралогия «Пряслины», и сам Абрамов, как писатель, рождались во внутреннем противостоянии антиправославной вакханалии, развернувшейся в стране.

Но если тридцативосьмилетний Федор Александрович Абрамов в 1958 году достаточно ясно осознавал, к каким последствиям может привести страну новый виток борьбы с православием, то Василию Ивановичу Белову, избранному в этом году секретарем райкома ком­сомола, быть воинствующим атеистом полагалось по самой его должности…

О том непростом пути духовного прозрения, по которому подобно великому множеству русских людей шёл он в своей жизни, сам Василий Иванович Белов рассказал в очерке «Дорога на Валаам»:

«Лет сорок тому назад, будучи атеистом, я на­конец отслужил срочную службу… От­равленным, вымотанным, но полным смутных надежд на будущее я приехал в Тимониху, к ма­теринскому крову…

По-видимому, Создатель дол­го, осторожно и, может быть, бережно пробуждал мою совесть, понемногу приближая к Себе: спер­ва болью за крестьянскую участь, жалостью к матери»...

Это признание — беспощадно точное писательское определение того, что мы теряли в хрущевскую одиннадцатилетку, в годы такой «студёной» для православия оттепели.

Говоря о «боли» и «жалости», Василий Иванович Белов не просто сочувствует, но и страдает сам – ведь вместе с крестьянством уничтожается, изводится он сам, то самое главное в нем, что и отличает его бессмертную душу от безликих обитателей комсомольских и партийных коридоров.

Холодное сочувствие легко погасить рассуждениями о конечной пользе, о жертвах во имя великой цели. Пробудить совесть, а следовательно, и приблизить к Богу способно лишь сострадание, которое ощущается, как собственная боль.

Белов ещё не осознает, что происходит с ним, но боль обжигает его. Эта боль уже не вмещается в те стихи, что сочинял Белов, она выплеснется в его прозу, зазвучит в написанных им в конце пятидесятых годов рассказах.

Ещё более поразительно то, как пробуждается в эти годы гений Николая Рубцова. В конце пятидесятых он служил на флоте. И когда читаешь его сочинения той поры, например «Открытое письмо начальнику штаба ВМС США адми­ралу Арлейгу Бэрку», трудно поверить, что они принадлежат перу тончайшего русского лирика, лирика по самой природе своей.

Но вместе с тем, когда рассеивался морок политбесед и во время службы на флоте, в стихах Рубцова прорывалась порою пророческая пронзительность, так характерная для его зрелого творчества…

4.

Между тем хрущёвская «одиннадцатилетка» поднималась к зениту.

На XXII съезде КПСС Н.С. Хрущев посулил «догнать и перегнать» США и построить в стране коммунизм «в основном» через 20 лет, а заодно пообещал показать советскому народу последнего попа.

Уже к ноябрю 1960 года было снято с регистрации около 1400 православных приходов. Церковные здания с молчаливого одобрения Москвы положено было взрывать или — если дело касалось деревянных храмов! — сжигать.

В книге «Дмитрий Балашов. На плахе», которую недавно выпустило издательство «Алгоритм», я подробно проследил, как, жертвуя своим карьерным продвижением, боролся в эти годы Дмитрий Михайлович Балашов за спасение деревянных храмов русского севера, сколько времени в ущерб собственным научных изысканиям по фольклору потратил он на борьбу за создание общества охраны памятников.

Тем не менее в борьбе с православием в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов хрущёвцы явно одерживали победу.

И главный успех их измерялся не только цифрами закрытых приходов и взорванных храмов. Памятуя о провале обновленчества в двадцатые годы, хрущёвцы лишили Православную церковь какой-либо возможности для защиты. Изуверская подлость хрущёвских гонений на Русскую Православную Церковь усиливалась тем, что гонители всячески эксплуатировали союз, заключенный Церковью с государством в тяжелые годы войны. Все карательные акции исходили как бы не от хрущёвского окружения, а от самой Церкви. Это касалось и увольнения на покой виднейших иерархов, и закрытия монастырей и семинарий, и других больших и малых нападок.

В книге «Облечённый в оружие света» на примере служения митрополита Иоанна я попытался показать, насколько обезоруженными были в противостоянии гонителям наши иереи.

«Возвращался я сегодня из храма домой, — записывал отец Иоанн в дневнике, — и вот на пути встретились дети, которые начали смеяться надо мной и, следуя стороной от меня, кричать: «Мракобес! Мракобес!»

«Душа вся горит от волнения, а сердце плачет. Тяжело. Враг досаждает, — гласит другая дневниковая запись. — Привели девочку восьми лет крестить. Отказали. Запрет наложен уполномоченным: школьного возраста детей не крестить»…

Поразительно, но, хотя в начале шестидесятых в жизни нашей страны происходило множество важных и масштабных событий, в дневниках будущего митрополита Иоанна при всём желании невозможно найти и намека на эти события, как будто происходили они совсем в другой стране.

Но это ведь так и было…

Все десять лет своего правления Хрущёв сосредоточенно добивался, чтобы снова, как при Ленине и Троцком, почувствовали себя русские православные люди чужими в стране, которую отстояли они в страшной войне, которую подняли из послевоенных руин…

И ему почти удалось добиться, чтобы в этой, как полюбили потом говорить демократы, стране советские люди почти вытеснили русский народ…

«Как тяжело становится жить на земле! — восклицает в своих дневниках будущий митрополит Иоанн. И спрашивает себя: — Неужели мы — христиане последнего времени?».

И это ощущение безвыходности, которое удалось заронить в души православных иереев хрущёвским идеологам, тоже следует отнести к очевидным успехам антирелигиозной кампании. Не случайно за успехи в своей работе Л.Ф. Ильичев в 1961 году был избран секретарем ЦК КПСС.

И, конечно же, если и ждала тогда помощи Православная Русь, то никак не от заведующего кафедрой советской литературы ЛГУ, члена КПСС Ф.А. Абрамова или от секретаря Грязовецкого райкома комсомола В.И. Белова, или от старшины второй статьи комсомольца Н.М. Рубцова…

Но именно названным нами писателям, а их было гораздо больше, и удалось защитить в своих произведениях православную нравственность русского народа, которую пытались выкорчевать хрущёвские идеологи. Эти писатели своими книгами, своими жизнями противостояли тому, чтобы русские православные люди чувствовали себя чужими в своей собственной стране.

И, защищая нравственность, отстаивая русские традиции и культуру, писатели защищали и Церковь, более того — в Церкви, если не ограничивать Церковь только церковными службами, черпали они силы для своего творчества, для своего служения.

5.

Понятно, что само по себе сопряжение понятия «православие» с именем коммуниста Федора Абрамова представляется надуманным.

Но это на первый взгляд.

Конечно, уже после безвременной кончины писателя стало известно, что в детстве, выросший в Верколе, Федор Абрамов мечтал стать похожим на своего односельчанина, жившего за четыре столетия до него, на святого праведного отрока Артемия Веркольского…

Но разве и при жизни скрывал это Федор Абрамов?

«Я только что приехал в свою родную деревню и, как всегда, первым делом вышел на «горочки», то есть на угор, на котором стоит наша деревня, полюбоваться цветущими лугами внизу, красавицей Пинегой, старинным белокаменным монастырем за рекой…»

Это не из записных книжек писателя, это из его статьи «Сюжет и жизнь», опубликованной в 1971 году в «Литературной газете»…

Белокаменный монастырь за рекой — монастырь Артемия Веркольского, и это на него первым делом по приезде в Верколу обращается взгляд писателя Федора Абрамова…

Перечитывая книги Федора Абрамова, мы повсюду обнаруживаем незримое присутствие праведного отрока Артемия, точно так же, как незримо присутствовал он на протяжении всего жизненного пути самого Абрамова.

«Всякий приблизительный, смягчённый, подкрашенный разговор о жизни — он безнравственный. Он не выдерживает прежде всего нравственного суда, — говорил Федор Абрамов. — Всякое умаление правды — самая большая вина писателя».

Как знаменательно, что эти слова, содержащие формулировку одного из главнейших принципов православного реализма, произнёс человек, мечтавший в детстве стать похожим на праведного отрока…

6.

В книге «Ангел Родины», посвящённой жизни и творчеству Николая Рубцова, я уже отмечал, что, хотя поэт и был крещён и посещал в раннем детстве церковь, правильнее говорить не о традиционном воцерковлении его, а о постижении им православия через язык, через культуру. И это принципиально важно не только для Рубцова, но и для всей литературы православного реализма шестидесятых годов.

Давно сказано, что о русском языке надо говорить как о храме.

В фундаменте его — труд равноапостольных Кирилла и Мефодия. Созданный «первоучителями словенскими» литературный язык создавался как средство выражения Богоот-
кровенной истины.

Очень точно сформулировал ту же мысль ещё в шестнадцатом веке Иоанн Вишенский, который писал, что «словенский язык… простым прилежным читанием… к Богу приводит… Он истинною правдою Божией основан, збудован и огорожен есть.., а диавол словенский язык ненавидит…»

Целое тысячелетие, миновавшее с Крещения Руси, право­славное мировоззрение перетекало в наш, «истинною правдой Божией» основанный язык, фор­мируя его лексику, синтаксис и орфографию, и в резуль­тате возник Храм, оказавшийся прочнее любого каменного строения.

После победы в семнадцатом году, разрушая и оскверняя церкви, расстреливая священников, большевики постарались разрушить и этот Храм русского православия.

В полном соответствии с планом — спрятать Россию от русских, сделать Русь непонятной и не постижимой для русских, велась реформа орфографии, шла интервенция птичьего языка аббревиатур, насаждался полублатной одесско-местечковый слэнг.

Но Слово Божие продолжало жить в русском языке и в самые чёрные для православных людей дни. Равнодушные, казалось бы, давно умершие для православия люди против своей воли поминали Бога, про­износили спасительные для души слова.

Попутно отметим, что с этой точки зрения вопрос о богооставленности России, муссируемый нашими «демократа­ми», утрачивает своё однозначное толкование.

Атеистическая тьма, сгущавшаяся над нашей Родиной во времена владычества ленинской гвардии и хрущёвской «оттепели», так и не сумела перебороть православной светоносности нашего языка.

И происходило чудо.

В храме русского языка проходили своё воцерковление и заведующий кафедрой ЛГУ коммунист Ф.А. Абрамов, и секретарь райкома комсомола В.И. Белов, и демобилизовавшийся с флота Н.М. Рубцов.

Получившие строго атеистическое воспитание люди, погружаясь в работу со словом в живую языковую стихию, усваивали и начатки православного мировоззрения.

7.

Что главное в прозе шестидесятых годов, окрещённой критиками «деревенской»?

Стремление рассказать правду о надсаженной, обездоленной русской деревне, от которой, по словам Виктора Астафьева, «отмахнулись, как от чего-то малоприятного»? Противостояние московско-ленинградской «нечувствительности» отзывчивостью на болевые проблемы? Просто внимание к незаметному сельскому жителю? Или прекрасные северные пейзажи?

Всё это — неотъемлемые приметы возникшего в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов литературного направления, и вместе с тем всё это только частности.

Увлечённая пафосом социальных преобразований советская проза не замечала этих тихих и неприметных героев. Они пропадали в массе второстепенных, полувыписанных персонажей, на сером фоне которых развёртывались сильные, волевые характеры.

Федору Абрамову и Василию Белову удалось разглядеть своего героя и показать, что именно этот, казалось бы, второстепенный персонаж, этот рядовой по своей социальной функции зем­лепашец, плотник, колхозный возчик и является самым важным героем современной русской жизни.

Просто и незаметно, не страшась никаких трудностей, он изо дня в день совершал свой крестьянский подвиг, голодал сам, но кормит огромную, так ещё и не оправившуюся после войны страну.

И это благодаря ему поднимались города, взлетали ракеты, совершались открытия.

8.

Силы человеческие весьма скромны, как бы щедро ни был одарен человек. Силы писателя приобретают созидательную мощь только тогда, когда писатель связывает их с самыми главными проблемами, которые занимают его страну, когда воплощает их в светоносной глубине языка, созданного нашим народом за его тысячелетнюю православную историю.

Православная мораль отвергает все варианты неполноты и неисправности служения, независимо от того, в какой области — церковной, государственной, литературной, — осуществляется оно, и достижение идеала, попытка идеального осуществления заложенных в человека способностей является тем знаком, по которому определяется правильность избранного пути.

Это и называется православным реализмом — художественным методом, совмещающим познание мира и спасение собственной души. Этим художественным методом и пользовались, порою сами того не сознавая, гениальные русские писатели, в этом методе и достигало их творчество наиболее полного и яркого результата.

Герои Федора Абрамова живут, когда ослабла генетическая православность, когда в результате интернационалистских экспериментов началось вырождение русского человека, и разве не об этом думал Абрамов, глядя на белокаменный монастырь за рекой, разве не об этом писал в своих книгах?

«Братья и сестры». «Две зимы и три лета». «Пути и перепутья». «Дом»…

С величайшей правдивостью и необыкновенной художественной глубиной писатель сумел рассказать о русской, задыхающейся без православия душе…

В напечатанной уже после кончины писателя повести «Поездка в прошлое» Федор Абрамов создал образ Микши, который с восхищением говорит о дядьях, что «им отправить человека на тот свет ничего не стоит. Ух, идейные».

Микша — это образ Антиартемия.

И, наверное, это самая страшная книга писателя.

В ней определена точка национального и духовного опустошения, после которой уже невозможно ни возрождение страны, ни собственное возвращение…

9.

Писатель-коммунист Абрамов и праведный отрок Артемий…

Их многое роднило.

Они родились в одной деревне. С раннего детства им был знаком крестьянский труд.

Но, кроме внешнего, было и внутреннее сходство, которое не позволяло Федору Абрамову, несмотря на все перипетии судьбы, превратиться в ещё одного Микшу.

Увы, Федор Абрамов никогда не пытался воцерковиться.

Как бы на ощупь искал он нравственные опоры. И, кажется, только то, что всю жизнь находился он в храме русского языка, созданном православным народом, и спасло его. Более того, это позволило ему — об этом свидетельствуют и его книги, и сама его жизнь — найти в себе и обрести свой детский идеал.

Поразительно, но и в самой судьбе Фёдора Абрамова можно различить сходство с судьбой праведного отрока Артемия, на которого так хотелось быть похожим писателю в детстве.

Вспомните, что, когда четыре столетия назад прогремела гроза над Верколой, когда упал на землю бездыханный отрок, веркольские мужики не сразу поняли, что случилось.

Более того, они решили, что Артемий — страшный грешник — и не стали даже и хоронить его, а отнесли тело в лесную чащу.

И можно, можно было бы поговорить об отчуждении земляков по мере выхода книг Фёдора Абрамова от своего великого земляка, которое после публикации открытого письма «Чем живём-кормимся», превратилось в явную вражду.

Но что говорить о веркольцах, если и все мы, подобно им, так и не осознали пока по-настоящему необходимости книг Федора Абрамова в нашей сегодняшней жизни.

Но нет сомнения, что так же, как четыре столетия назад вернулся к веркольцам, врачуя и исцеляя их болезни, святой праведный Артемий Веркольский, вернётся в наш двадцать первый русский век и русский писатель Федор Абрамов.

* * *

Сейчас консерваторы и реформаторы, государственники и либералы — все озабочены поиском некоей русской национальной идеи.

Предлагаются самые нелепые направления поиска её, многочисленные суррогаты и подделки, не способные ни объединить, ни воодушевить наш народ.

И всё это в то время, когда ещё митрополит Иоанн ясно и четко сказал, что «всем, кто любит Россию, пора прекратить поиски какой-то «современ­ной русской идеологии», искусственное конструирование идео­логических и мировоззренческих систем для русского народа…

«Русская идея существует в неизменной своей нравственной высоте и притягательности; она пережила века, смуты, войны, рево­люции и «перестройки» и не нуждается в замене или поправках, так как в основе её лежит абсолютная праведность Закона Божия и Его святых заповедей».

Возвращаясь к творчеству Федора Александровича Абрамова, Василия Ивановича Белова, Николая Михайловича Рубцова, мы можем с полной определённостью сказать, что их творчество и является наиболее полным и глубоким художественным воплощением той русской идеи, о которой говорил митрополит Иоанн.

Николай КОНЯЕВ.