Рулетка

Майсурадзе Роман – настоятель храма Пресвятой Богородицы в селе Булатниково, что находится в Ленинском районе Московской области. На сегодняшний день он является священником, присматривающим за этим храмом, и писателем по совместительству. 

Роман Вахтангович родился в Ташкенте в 1976 году. Здесь же поступил в обычную школу, которую окончил в 1993 году. Основываясь на своих моральных и духовных убеждениях, он решил посвятить всего себя служению Богу. Для этого Майсурадзе Роман поступил в Московскую духовную семинарию. Окончив её в 2004 году, получил сан священника. В 2005 году стал настоятелем храма в селе Булатово Московской области. Майсурадзе Роман не принимал обет безбрачия, а посему женился на христианке. Брак принес ему не только гармонию, но и двух прекрасных дочерей. Награды и достижения за праведную службу и почтительное отношение прихожан Майсурадзе Роман был неоднократно награжден Московской епархией. 

 

Несмотря на духовные дела, отцу Роману не чужда и мирская жизнь. Так, в свободное время он болеет за любимую футбольную команду. Также немало времени он проводит и со своими дочерьми и женой. Однако наибольшим своим пристрастием он считает литературу. Более того, он даже пишет собственные сочинения и стихи. Прежде всего они направлены на то, чтобы показать людям красоту человеческой души, не опороченной грехами и желаниями. Некоторые его произведения увидели свет на бумаге, остальные же пока существуют лишь в электронном виде.

В Ильинской церкви в небольшом селе Московской губернии шла всенощная. Отец Александр Флоров, настоятель, сухой седобородый старик с пепельным лицом, сверкая каменьями на митре, в голубом, поношенном облачении кадил храм.

Потрескивали свечи, отражаясь в полукруглых церковных оконцах, позвякивали кадильные бубенцы, таинственно глядели задумчивые образа с иконостаса и закопченных росписей. По случаю праздника Казанской иконы всеми свечами горело старинное паникадило. Пахло ладаном и воском.

Народу собралось немного – несколько старух да белокурый мальчуган лет семи с пожилой матерью. Было покойно и благолепно. Из Евангелия прочитали Богородичное зачало, совершили помазание. На клиросе приятным сопрано одиноко пела дочь настоятеля Елизавета Александровна, приехавшая на праздник проведать родителей. Отец Александр, привыкший к хриплому пению дьячка, грешным делом думал: «Какое счастье, что Кузьмич запил и не пришел. Как же красиво можно петь!» И слушая, как умильно разливались ирмосы и катавасии канона, он вспомнил первые годы священства, архиерейский хор, кафедральный собор.

Как-то быстро отзвучали стихиры. Первый час, всенощная кончилась, и храм опустел.

— Лизок, ты ступай к матери, Кузьмич закутил, я всё загашу сам и подойду, — сказал отец Александр старческим басом.

Отец Александр, оставшись один в храме, стал задувать лампады, как вдруг проскрипела  входная дверь. Настоятель обернулся. В темном притворе виднелся мужской силуэт. Человек кашлянул, потоптался на месте и вошёл в церковь. Мерно горящее паникадило осветило бородатого, в летах господина.

Незнакомец был одет в двубортное темно-синее драповое пальто, правая рука его сминала модный картуз, а левая опиралась на черную, с серебряными инкрустациями трость.

— Гм… Мое почтение. Служба кончилась? Старче, я к вам. Во, вы какой! Точно, истинный старец! — сказал он скрипучим голосом и пригладил рукой поседевшую  шевелюру.

 — Ко мне? – удивился отец Александр, и ему показалось, что лицо человека до боли знакомо и почему-то неприятное и отталкивающее.

— Да, именно... Мне нужен старец! Затем я и приехал месить вашу грязь. Иной поп мне не подмога, только духовный старец сможет помочь мне… Помилуйте, старче, спасайте! А то, того… Руки могу на себя наложить…

 Отец Александр посмотрел незнакомцу в глубоко сидящие, мутно зеленые глаза и обмяк, ему стало приятно, что человек назвал его старцем.

— Какой же я старец! Кто вам сказал такую чушь. Ежели я седой, это не значит, что старец. Старцы в монастырях почивают...

— Гм… Почивают… Да будет вам, я по рекомендации, не отнекивайтесь, лучше помогите. Исповедайте!

— Однако какой вы прыткий. Ну, полно, полно, говорите, что стряслось? 

— Э, нет, так не пойдет. Вы же божий человек! Это разве исповедь. Я знаю, как положено. Я буду говорить только у креста и Евангелия.

— Гм… Раз вы такие ученые господа, тогда милости просим, приходите завтра  к обедне. На Казанскую! Там я буду исповедовать и причащать. Даст Бог, потолкуем и у креста. «Ну и зануду к вечеру принесло», — подумал отец Александр. 

— А сейчас что мешает? Священник может проводить исповедь в любое время, — властно произнес незнакомец.

— Я же сказал — завтра. Не надо меня учить, — отрезал настоятель.

— Завтра может быть поздно. Я из города мчался. У меня все серьезно… Поймите же вы, могу застрелиться! Скажите, мы раньше не встречались?

— Да Бог его ведает, может и встречались. Всех не упомнишь, лицо-то знакомое. Только вот пугать меня не надобно. Самоубийство — страшный грех. Так во аде можно оказаться.

— Я и так во аде. Извольте исповедовать?

«И вправду какое знакомое лицо, — подумал настоятель, — воистину мы где-то встречались. Только где? Не в Иркутске ли? Может, и впрямь исповедовать».

— Извольте, завтра жду на службу, — протянул отец Александр и почувствовал, как в пустом желудке заурчало, захотелось подкрепиться и отдохнуть.

Незнакомец фыркнул, сказал, что непременно придет, и ушел, хлопнув тяжелой дверью.

Отец Александр, наконец, прижав колпачком горевшие свечи в паникадиле и задув непотушенные лампады и огарки, проверил печь и закрыл храм.

Вымощенную камнем тропинку до дома священника освещал лунный свет. Было холодно. Отец Александр, в одной рясе, заторопился. Полосками кривились редкие стволы березок на фоне облетевших вишен. От быстрой ходьбы края рясы щекотал можжевельник. Скрипел флюгер. У крыльца, в клумбах, прижимаясь к земле, едва виднелись обглоданные осенью, забытые розы. Промычала корова. На первом этаже светились окна и двигались тени. Настоятель отворил дверь и вошел.

Почувствовался привычный запах жареной рыбы. У плиты крутилась попадья. Маленькая полная женщина в белом передничке с крупными руками по-кухарски, со знанием дела расправлялась с салатным листом. 

— Где ж тебя носит? Ужин готов. Утомился, небось?

— Да так… Кости немного ломит.

Отец Александр прочитал молитву и сел за стол.

— Ведаешь, мать, я старцем в нашей округе стал,— негромко произнес настоятель.

— Старцем?

— Да, тут господин из Москвы был у меня только что, сказал: я к вам, как к старцу, по рекомендации, — усмехнулся отец Александр.

— Не старцем, а старым мухомором ты стал. Если бы не твой характер, служил бы в городе настоятелем. Служил бы себе со светом, с печным отоплением, как все разумные люди. А ты…

— Полно тебе, мать, раскудахталась пустомеля. Опять окунят своих нажарила?

— Не моих, а твоих. Что Кузьмич несет, то и жарю.

— Будет вам браниться, мои хорошие, здесь у вас очень даже мило, — сказала Лиза ровным мягким голосом и тихо прибавила: лучше, чем в Иркутске…

Она вдруг переменилась в лице, покраснела, опустила голову, резко встала и, шурша платьем, убежала к себе в комнату.

Настоятель вспомнил Иркутск и загрустил. В этом городе с его дочерью произошел неприятнейший случай. Находясь в миссии, отец Александр служил  при владыке. Водил дружбу с богатыми городскими чинами. Дочь успешно училась в гимназии, семья жила в достатке, все было хорошо, но неожиданно выяснилось, что сын крупного золотопромышленника, вхожий в дом отца Александра, обесчестил его подростковую дочь. Родители переживали, пытались наказать  насильника, но все было тщетно. Мерзавца взял под крыло влиятельный папаша, смог сгладить все углы в городе и, мало того, «поспособствовал» отцу Александру найти другую епархию.

Настоятель отставил тарелку в сторону и содрогнулся.

— Мать честная, да это же он, — пробасил старик.

— Кто? — сказала попадья.

— Да никто, это я о своем.

— Ешь давай, целый день на ногах. Тут еще Лизок убежала. И зачем было ей вспоминать этот проклятый Иркутск?

Кусок жареного окуня и разваристая картошка спокойно остывали на тарелке, а отец Александр, поглаживая седую бороду, о чем-то соображал, не замечая ничего вокруг себя. Вскоре старик встал из-за стола, глубоко вздохнул и, не спеша, поднялся к себе на второй этаж.

— Да что сегодня с вами,— обиженно возгласила попадья.

Матушка вошла к дочери в комнату. Лиза сидела на кровати и грустными глазами смотрела на клетку, в которой суетилась маленькая, песочная, всклокоченная канарейка.

— Лисенок, что же ты ушла? Я старалась — рыбу нажарила. А ты?

— Скажи, мама, почему малышка не поет?

— Она же поет, когда ей вздумается. Слушай, Лисенок, я давно тебя хотела спросить. Это правда, что ты собираешься принять постриг?

— Так хочется, чтобы крошка запела. 

— Лизавета, это правда?

— На все воля Божия!

— Лиза, а как же мы?

Елизавета Александровна продолжала пристально следить за быстрыми движениями птицы и накручивать на указательный палец кончик длинной русой косы.

— А как же твои уроки в гимназии? Твои ученики? Ты все бросишь?

— Свято место пусто не бывает.

— Ты ненароком не сердишься на нас, стариков, может, мы чересчур тебя опекали, прохода тебе после Иркутска не давали. А?

— Да что ты, мама, слава Богу за всё. Я к этому долго шла. У каждого ведь свой путь.

— Господи, Господи, такая красивая — и в монастырь. Прям, как святая Екатерина.

— Причем здесь Екатерина… Я прошу тебя, давай оставим этот разговор, пойдем лучше ужинать, — сказала дочь, нежно улыбнулась и поцеловала мать в щеку.

Ночью отцу Александру не спалось. В лоснящемся от старости халате он долго судорожно ходил по комнате, потом вдруг метнулся к шкапу, выдвинул ящик и стал копаться в пожелтевших фотографиях, письмах и консисторских бумагах, при этом говоря с самим собой:

«Господи, неужто такое возможно?! Прошло столько лет, и мерзость сама пришла сюда. Нет, этого не может быть. А если и вправду он! Злая ирония! Ладно, утро вечера мудренее. Завтра все решится. Если эта шельма, в землю зарою. Сдам властям. Простить все равно не смогу. Я не святой. Нет, это точно он — не мог я ошибиться. Прошумели годы. Властям его и не сдашь так просто. Не посмеется ли надо мной тот же исправник. Смогу ли я доказать вину негодяя?»

Два раза ударили часы. Отец Александр остановился глазами на фигурном Распятии, висевшем на стене, о чем-то задумался, на мгновение замер, кашлянул, швырнул пачку фотографических карточек на письменный стол и снова зашаркал по паркету, продолжая бубнить себе под нос: «С другой стороны, я старый священник, который должен всех любить и прощать. Должен, должен, всю жизнь я кому-нибудь что-нибудь должен. А может, Бог приготовил мне на старости лет очередное испытание? Ну и в лабиринт, ну и в тупик занесла меня судьба!»

— Что же делать? — застонал старик и схватился руками за голову.

Вконец измотав себя и устав от дум, он сел в кресло, заправил серебряные пряди за уши и закрыл глаза. За окном дул ветер. Подрагивали рамы. Надоедливо свистел несмазанный флюгер. В комнате прохудившийся рукомойник монотонно ронял в стеклянный кувшин редкие капли.

Встряхнув ночную тишину, пробили часы. Отец Александр крепко спал, свесив голову на бок и положив худые руки на бархатные подлокотники массивного кресла. Тлеющий фитилек в абажуре догорал. Становилось темно.

Утром отец Александр всю обедню искал глазами вчерашнего гостя, несколько раз рассыпал уголь из кадила, путал возгласы, лишил прихожан праздничной проповеди и, наскоро завершив литургию, отмахиваясь от духовных чад, скрылся восвояси.

Незнакомец так-таки и не пришел. Отец Александр отказался от еды, не выпив даже чая, закрылся у себя в комнате и не показывался на глаза. В третьем часу постучала попадья и, усмехаясь, сказала, что «старца» настойчиво требует странный на вид господин. Отец Александр накинул коричневую рясу и выбежал на улицу. У порога стоял незнакомец. Вид его действительно был странным. На  мужчине не наблюдалось головного убора. Полы пальто почему-то были сырыми. Лаковые туфли выпачкались в грязи. Борода разлохматилась. От незнакомца тянуло спиртными парами. Гость, найдя опору руками на резном слоне верхушки трости, впился в глаза священнику и, шмыгая бледным носом, просился на разговор. Батюшка кивнул головой и жестом пригласил зайти. Через минуту незнакомец очутился в настоятельских покоях.

Отец Александр сел за письменный стол, обитый сукном цвета морской волны, завернул края рясы и взял в руки карандаш. Незнакомец повесил пальто на крючок, поставил трость в угол и сел напротив, опустившись в кресло.

 За окном смеркалось. Слышался лай собак. Почерневшие кресты и очертания серого храма с облупившейся штукатуркой у входа были едва различимы. Гость важно задрал бороду и, закинув ногу на ногу, стал водить взглядом, изучая «келию» отца-настоятеля.

В темном углу белела смятая постель. На верхней полке резной этажерки пачка наваленных фотографий покрывала покосившиеся золоченые тома. Провисал матерчатый аналой с порыжевшей от старости книгой. Под потолком светилась лампада. Пахло храмом. На выцветшее сукно стола падал свет от бордового абажура, и было слышно, как за спиной ровно дышали напольные часы.

— Помилуйте, больше не могу, простите грех. Исповедуйте-с, — начал незнакомец.

— Такой грех смывается только кровью, — сказал настоятель.

— Как кровью? — удивился мужчина и стал гладить ладонью вспотевший лоб.

— А вот как: уродовать души и тела малым детям и отделаться только исповедью? По-вашему, не слишком ли это просто?

— Откуда вы знаете о моей слабости? — забормотал мужчина.

— Вы сами назвали меня старцем. Не так ли?

— Вы тоже узнали меня? Я не хотел! Молод был и глуп. Милуйте!

— В моем доме двадцать лет назад изнасиловали единственную дочь. Такое не забывается, — громко произнес священник, и карандаш сломался в его руках.

— Ааа, — зарычал господин, схватился за голову руками и засверкал бриллиантом на толстом мизинце.

— Я не знаю, что с вами сделать. Всю ночь я размышлял, как наказать вас, так и не придумал. Вы поедете на каторгу! Деньги вас больше не спасут. Вы… вы добровольно сознаетесь в полиции. Вас будут судить, в конце концов…

— Как вы смеете так рассуждать?! Да, я великий грешник. Но вы, вы же не доносчик, а священник, я принес в храм свою беду. Пришел к старому, знающему пастырю. Это Провидение! Я не знал, что вновь встречусь с вами. Искал я мудрого старца, а нашел кого? И вы сдадите меня? Вам стоит напомнить о священной тайне исповеди. Кто вы после этого?

— Я ненавижу вас! В кандалы! — прокричал отец Александр.

— Я так и думал! Все попы такие. Поймите же вы! Не боюсь я ни полиции, ни мирового, ни каторги. Боюсь я не земных господ, а небесных! Я могу раздавить вас, как клопа. Все утро я крутил в руках револьвер, хотел застрелиться. Потом подумал  и решил — застрелиться я всегда успею.

Вчера я тоже узнал вас, но решил все-таки прийти, вам это ни о чем не говорит?! Простите меня, умоляю вас! Да, я раньше не боролся с собой, но жизнь так искусала меня, что я пытался меняться, но у меня ничего не получалось. Поймите, тем, чем страдаю я – это болезнь. Страшная, неизлечимая болезнь. Милуйте, исповедуйте!

Понимаете, мне в жизни бывало сложно пройти мимо ребенка, как здоровому человеку невозможно не заметить прелести красивой женщины. Поймите же меня. Вы думаете, такие люди, как я, слабые и мерзкие, как вы изволили выразиться, неприятные на вид. Может, это и так, судить вам. Но я внутренне сильный человек. Могу сражаться в штыковой. Умею постоять за себя. Могу защитить честь женщины. Не смейтесь. Да, могу. Я… я богатый человек. Деньги всю жизнь липнут ко мне… Конечно, я кутил. Проматывал огромные средства. Но видит Бог — я боролся! Я не хочу хвастаться своими добрыми делами. Поверьте, я очень хочу стать обычным человеком. Мне очень тяжело! Я ничем не отличаюсь от других. Возможно, я наказан Богом за грехи своих предков. Простите меня!!!

— Не могу... Что бы вы сделали на моем месте? — тихо произнес отец Александр и закрыл руками лицо.

— Я бы… откровенно говоря, я бы загрыз вас.

Мужчина вдруг смолк, опустил голову, скрестил руки на коленях и застыл. С минуту он не шевелился.

— Но как же остановить эту сумасшедшую рулетку? Как? Как? Ведь должен быть выход? Вы должны мне верить, – зашептал господин.

Бородач затих, сложил руки в замок и неприятно захрустел широкими пальцами. Повисла томительная пауза.

— Рулетка! Браво, я, кажется, придумал! Конечно, рулетка! Умирать так с музыкой! — вскрикнул господин. Мужчина быстро поднялся с кресла, встал на колени и достал из внутреннего кармана полосатого сюртука короткоствольный револьвер. Как бы «сломав» оружие пополам, он извлек из барабана желтоватые патроны, оставив лишь один. Затем захлопнул револьвер, поездил щелкающим барабаном несколько раз по рукаву и промолвил:

— В молодости я любил играть в рулетку. Вероятность выигрыша составляет один из тридцати шести. Спьяна раза два играл и в «русскую». Как видите, еще жив. Ах, жизнь — игра! И как это раньше мне не пришла такая гениальная мысль — сыграть в рулетку! Что скажете, крупье? – сказал господин, дико захохотал и посмотрел в глаза священнику.

Отец Александр сидел неподвижно и в этот момент был похож на восковую статую.

— Делайте ваши ставки, господа! Лично я иду ва-банк! В этом бельгийском «Бульдоге» шесть зарядов. Шансы, конечно, не те, что на зеленом сукне, но я надеюсь на Всевышнего! Здесь калибр девять миллиметров, ежели что — мозги вылетят тут же! 

Правой рукой мужчина ловко покружил револьвером и, разжав левый кулак, бросил пять патронов на пол, которые, издав гулкий звук, рассыпались по паркету в разные стороны. Кающийся фавн продолжал:

— В любом случае исповедь состоится! Сейчас я буду каяться в грехах, — проговорил он, и короткое дуло револьвера коснулось виска исповедника.

— Прекратим этот спектакль, — хрипло пробасил настоятель. Исповедник закатил глаза к потолку и произнес:

— Боже, дай мне шанс! Я буду каяться во грехах, святый отче, и, не спеша, нажимать на курок револьвера, пока вы меня не простите. Может, Бог даст мне время, и выстрел прогремит не сразу. Шансов мало, но… И бородатый господин начал свою исповедь.

— Я не хочу и не могу больше так жить! Я кричу тебе, Боже! Прости меня! Помоги мне!

Отец Александр завороженно смотрел кающемуся грешнику в покрасневшие глаза. «Этот точно застрелится. Господи, что ж это делается, его жизнь в моих руках», — подумал настоятель. Мужчина нажал на курок, раздался щелчок.

— Остановись, безумец, не искушай Господа Бога твоего…

— Простите меня. Молю вас! Что мне еще сделать, чтобы Бог принял мои грехи, содрать с себя кожу, свариться в кипящем масле? Убить моего сына. Что, что?!

«Что же я медлю, глупец разнесет себе череп. Как будто стреляюсь и я. Право, адова рулетка», — подумал настоятель.

Мужчина заплакал и надавил еще раз на курок. Вновь раздался щелчок. Отец Александр не выдержал и завопил: «Остановись! Я прощаю тебя! Стой!»

Отец Александр стремительно приблизился к нему, наклонился, опустился на колени и обнял. На крик прибежали попадья и дочь. Ошеломленные женщины смотрели на плачущих седых мужей, на разбросанные патроны, на блестящий револьвер, лежащий на пожелтевшем паркете, и тоже зарыдали.

Отец Александр поднял голову, влажными глазами отыскал Распятие, перекрестился и дрожащим голосом проговорил: «Господи, Ты избавил душу мою от ада преисподняго». В комнате пробили часы, привычно отсчитывая время человеческого бытия, и в тишине вдруг послышалась беззаботная трель канарейки, которая, наверное, пела о любви, милосердии и доброте…

 

Роман МАЙСУРАДЗЕ