slovolink@yandex.ru
  • Подписной индекс П4244
    (индекс каталога Почты России)
  • Карта сайта

Россия – это страна слова

В ноябре нынешнего года своё 85-летие отмечает Станислав Юрьевич КУНЯЕВ — известный русский поэт круга Николая Рубцова, публицист, литературный критик, общественный деятель, четверть века возглавляющий журнал «Наш современник».
С.Ю. Куняев – автор известных книг «Сквозь слёзы на глазах» (стихи), «Любовь, исполненная зла», «Жрецы и жертвы Холокоста», «Шляхта и мы», «Сергей Есенин» (в соавторстве с сыном Сергеем Куняевым) и многих других.
– Станислав Юрьевич, вы хорошо знаете всю полифонию литературного мира середины XX в.: Ярослава Смелякова и Бориса Слуцкого, Николая Рубцова и Игоря Шкляревского, Юрия Кузнецова и Александра Межирова. Вам виднее, какая поэзия дорога русскому народу и почему…
– Когда мы говорим о том, что остаётся от поэзии и что в ней есть притягательного, что в ней есть серьёзного, читаемого или почитаемого, нужно говорить о целом столетии. Россия вообще – это страна слова, Россия – литературоцентрическая страна. Никогда, ни в каком другом государстве, ни на каких других материках литература так не правила миром и так не прислушивались к ней во все эпохи, как в России. Получается так, что в России литература формировала историю в известном смысле. И поэтому, когда мы думаем о том, как жила Русская Земля и русский народ в древности, то обращаемся не только к летописям, но и к «Слову о законе и благодати» митрополита Илариона, к «Слову о полку Игореве».
Когда нам нужно узнать, что произошло в эпоху Смуты в 1612 г. с Россией, с народом, с историей, то волей-неволей, хотя написано много исторических книг, человек из простого народа получит больше понимания не из книг того же Ключевского или Соловьёва, а из «Бориса Годунова» Пушкина. И кто такой, что за человек Гришка Отрепьев, и кто такие, что за люди поляки, и кто такой Андрей Курбский, и кто такой сам Борис Годунов, и кто такой Василий Шуйский.
Сколько бы ни писали историки, как бы ни старался академик Евгений Тарле писать о войне 1812 года, всё равно подлинный образ эпохи и её нравов остаётся у человека, прочитавшего «Войну и мир». Потому что русский человек не может жить фактами, ему нужны образы жизни, которые есть в «Бородино» Лермонтова и романе «Война и мир» Толстого.
А если говорить об эпохе Гражданской войны и революции, то нам не понять её без «Тихого Дона» М. Шолохова, без «Анны Снегиной» С. Есенина, без «Двенадцати» А. Блока. По этим именам и произведениям русский человек судит о том, что происходило с ним, с его прадедами и дедами, с его Родиной.
Эпоха Великой Отечественной войны, конечно, «Василий Тёркин» Твардовского, потому что без «Василия Тёркина» не понятно, как мы победили, как и без «Молодой гвардии» Фадеева или без стихов Константина Симонова и без повестей Юрия Бондарева и Виктора Некрасова. В эти оценки, конечно, вмешивается кино, театр, телевидение, а теперь и Интернет, однако художественная литература всё равно остаётся Евангелием нашей истории.
– Вы непосредственно участвовали в литературном процессе второй половины XX в., а в настоящее время и профессионально проанализировали эту эпоху. Почему в 60-е гг. произошёл раскол в писательской среде и образовалось два мира писателей – либеральный и патриотический?
– Подробно изучив явление шестидесятничества в XX в., я убедился в том, что это была огромная сила, но, на мой взгляд, разрушительная. Понимая то, что литература у нас правит миром, правит умами, убеждениями, правит ходом нашей истории, конечно, после XX съезда наша творческая интеллигенция раскололась на две части. Одни стали называть себя «детьми XX съезда», другие, подумавши, придя в себя, встали в полную оппозицию и неприятие этого шестидесятничества. На этом съезде партийный авантюрист Никита Сергеевич Хрущёв выступил с печально знаменитым докладом, оклеветавшим трагическую и героическую сталинскую эпоху. Племя литературных приспособленцев, для которых этот доклад стал учебником жизни и «руководством к действию», назвали сами себя «шестидесятниками», если говорить точнее, «детьми XX съезда», а эпоху, которая наступила – «оттепелью».
Судьба этих «детишек» сложилась в основном удачно. Они стали любимцами партийной элиты, отрёкшейся от сталинской эпохи, и все как один присягнули «ленинскому» времени в стихах и поэмах. «Казанский университет», «Лонжюмо (О Ленине)», «Двести десять шагов», «Ленин, том 54», «В апреле, именно в апреле» и т.д. – авторы Евтушенко, Вознесенский, Коротич, Рождественский, Сулейменов и прочие воспитанники партийного детсада. Справедливости ради надо сказать, что у поэтов «русского народного направления» Анатолия Передреева, Николая Рубцова, Владимира Соколова, Глеба Горбовского, Станислава Куняева никакой ленинианы за душой не было. Семена того, что Хрущёв лукаво именовал «ленинизмом», были посеяны в их душах в 1956 г., но узнавать сущность этого посева по плодам обществу пришлось почти через сорок лет – в 1993 году. Один из самых шустрых «детей XX съезда» летом 93-го написал стихотворение, посвящённое своему другу Роберту Рождественскому, объясняющее их общую судьбу.
Кто были мы, шестидесятники?
На гребне вала пенного
в двадцатом веке, как десантники
из двадцать первого…
Давая звонкие пощёчины,
Чтобы не дрыхнул, современнику,
мы прорубили зарешёченное
окно в Европу и в Америку….
Пускай шипят, что мы бездарные,
продажные и лицемерные,
но всё равно мы – легендарные,
оплёванные, но бессмертные!
Окно в Америку прорубили, и первым в него нырнул Евтушенко вместе с сыном Хрущёва, а следом за ним нырнули и другие: А. Рыбаков, В. Аксёнов, Ю. Алешковский, А. Межиров, Н. Коржавин. Многие из тех, кто назывался «цветом советской литературы». И вот в каких оборотней выродились эти верные ленинцы в октябре 1993 года.
«Я желала тем, кто собрался в Белом доме, одного – смерти. Они погибли от нашей руки, от руки интеллигентов. Не следует винить в том, что произошло мальчишек-танкистов и наших коммандос — омоновцев. Они исполняли приказ, но этот приказ был сформулирован не Грачёвым, а нами». Это из статьи «На той единственной гражданской» В. Новодворской, опубликованной в журнале «Огонёк» в январе 1994 г. Это действительно так: Ельцин опёрся тогда на писателей, которых собрал в Бетховенском зале, и они продиктовали ему свою волю: Ахмадулина, Окуджава, Рождественский, Гельман и другие. Всего 42 фамилии.
– Печально, что Виктор Астафьев попал в этот список…
– И наш русский писатель Астафьев там, на последнем месте – из милости. С ним долго воевали, а когда увидели, что он «сломался», отёрли об него ноги. В этом письме защитники Дома Советов, убиенные в те дни, были названы красно-коричневыми оборотнями, убийцами и хладнокровными палачами. Как будто не их тела октябрьской ночью были погружены на баржи и увезены в неизвестном направлении, а трупы Ельцина, Лужкова, Гайдара и прочих «гуманистов» и реформаторов. Так что кровь 93-го года – на их руках, этих «легендарных и бессмертных». Это приговор истории, и я думаю, что сейчас он выкристаллизовался окончательно и обжалованию не подлежит.
Мои ровесники – поэты, мыслители, критики, с которыми я дружил с конца 50-х гг.: Анатолий Передреев, Вадим Кожинов, Юрий Селезнёв, Николай Рубцов, Валентин Распутин, Василий Белов, Виктор Лихоносов — с презрением и печалью видели этот раскол и понимали, что люди, с которыми мы начинали вместе свои литературные пути, предали нашу дружбу, предали наше единство и выбрали эту подлую дорогу ради жизненного успеха, ради того, чтобы приблизиться к новой власти, так же как они были приближены и к прежней власти. Просто власть поменялась, и они поменяли хозяев и с такой же собачьей преданностью стали им служить после 93-го года.
Они, считавшие себя интеллигентами и чуть ли не «пушкинианцами», не имели никакого отношения к взглядам Пушкина, сказавшего: «Но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал». Они предали и Пушкина, и Достоевского, и Некрасова, и Есенина. Пушкин никогда не выезжал из России и не особенно страдал от этого. А наши как с цепи сорвались — в Америку. Вознесенский в своей первой книге «Мозаика» (1960 г.) поклялся, что будет продолжать строительство таких же храмов, как собор Василия Блаженного, что будет архитектором советского строительства. Но стоило ему побывать в Америке и попасть в объятья «битников» (разбитое поколение), Алена Гинзберга, Керуака, Питера Орловски и других, как он забыл о своих планах и стал писать «Лежу бухой и эпохальный…». А «битники» уже прошли все революции, вплоть до сексуальной, и с восторгом приняли в свой союз Вознесенского.
– Станислав Юрьевич, в молодые годы вы работали в журнале «Знамя». Как вы стали главным редактором «Нашего современника», который и тогда был и по сей день является рупором национальной патриотической мысли?
– Я рос в такое время и дышал таким воздухом, что этот путь естественно привёл меня в журнал «Наш современник». Я вырос в семье, которая после революции работала во имя строительства социализма. Моя мать стала врачом и трудилась в госпиталях Финской и Великой Отечественной войны. Её отец в царское время был известным на весь город сапожником, который по праздникам ходил в костюме-тройке и носил золотые часы на цепочке. Мои дед и бабка по отцу были в Нижнем Новгороде врачами, в годы Гражданской войны и революции лечили раненых солдат и тифозных больных, умерли в 1920-м от тифа. Две мемориальные доски, говорящие об их трудах, до сих пор висят на фасаде больниц, где они работали под Арзамасом и в Нижнем Новгороде. Брат деда по отцу, воевавший в 1914 г., получил за подвиги на фронте два Георгиевских креста. Брат моей матери Сергей Железняков стал «сталинским соколом», и когда немцы подходили к Москве, его эскадрилья по приказу Сталина бомбила Берлин. В этой атмосфере я мог вырасти только патриотом России.
Помню, в 1945 году я шёл через весь город в школу и услышал песню Исаковского «Летят перелётные птицы». Я вышел на крутой берег Оки и для себя спел эту песню. Поэтому меня трудно было соблазнить тем, чем соблазнялись «шестидесятники». Им свобода нужна была для связи со «свободным» миром, а мне нужна была свобода в пушкинском смысле слова. А у Евтушенко была совсем другая судьба, когда он приехал на Запад, сразу издал свою автобиографию, наполовину просоветскую, наполовину антисоветскую. (Он умел это делать, только один он.) Одно издание вышло даже с предисловием утробного врага России А. Даллеса. Такие люди, как Евтушенко, были изначально вовлечены в грязную политику, которая определила их судьбу, а мы – Рубцов, Кожинов, Передреев, Распутин, Белов – были людьми русской интеллигенции, вышедшей из простонародья, и не мыслили себе другой жизни, кроме как на своей Родине.
– А вы были ещё и внуком царского офицера, георгиевского кавалера и внуком известного врача, дворянина. Основоположник дворянского рода Куняевых Никанор Осипович Куняев (1780–1835) в «нищей и убогой» России, выйдя из духовного звания, окончил Троицкую лаврскую семинарию и Санкт-Петербургский педагогический институт, с 1808 г. был учителем истории, географии, статистики и латинского языка, директором народных училищ, коллежским советником. И вам не случайно выпало продолжать труды своих предков на благо Отечества. А «русскому поэту нужна земля и родина нужна», как писал Анатолий Передреев.
– Когда началась еврейская эмиграция, уехал в Америку мой друг Юзик Алешковский, Михаил Дёмин и двоюродный брат Ю. Трифонова (они были по отцу казаки, а матери были евреями), мне надо было понять для себя, почему так происходит. Я ехал с охоты, с Северов, после встречи с Распутиным и Вампиловым. Это был 1967 год.
И я написал стихотворение «Родная земля», взяв эпиграфом ахматовскую строку «Но ложимся в неё и становимся ею / Оттого и зовём так свободно – своею»:
Народ, когда-то бросивший отчизну
её пустыни, реки и холмы,
о ней, обетованной, правит тризну,
о ней глядит несбыточные сны.
Но что же делать, если не хватило
у предков силы родину спасти
иль мужества со славой лечь в могилы,
иную жизнь в легендах обрести?
Кто виноват, что не ушли в подполье
в печальном приснопамятном году,
что зубы стиснув, не перемололи,
как наша Русь монгольскую орду?
Кто виноват, что в мелких униженьях
как тяжкий сон тянулись времена,
что на изобретеньях и прозреньях
тень первородной слабости видна?
И нас без вас, и вас без нас убудет,
но, отвергая всех сомнений рать,
я так скажу: что быть должно –
да будет,
вам есть где жить,
а нам – где умирать!
Так вот когда я приехал в Москву, то позвонил сначала Василию Фёдорову, а тот сказал, что сейчас уезжает к себе на родину и просил позвонить месяца через два. Звоню Льву Ошанину, а он говорит, у меня, мол, туристическая поездка в Венгрию, позвоните, когда вернусь. Звоню Слуцкому. У евреев, надо сказать, совсем другой, деловой подход. Он сразу спросил: «Где вы сейчас находитесь?..» Через полчаса мы встретились, он тут же просмотрел мои стихи и пригласил пойти в редакцию журнала «Знамя»… Через две недели меня сделали заведующим отделом поэзии.
Мне пришлось многое понять и с трудом принять. Тогда были левые журналы – «Новый мир», «Огонёк», «Юность». Правые журналы – «Молодая гвардия», «Октябрь», в какой-то степени «Москва». И был центристский журнал, более всего приближённый к партийной жизни – «Знамя». И как я не пытался дать туда стихи своих друзей-почвенников Анатолия Передреева, Николая Рубцова, Глеба Горбовского, мне отвечали: «Станислав, ты что, не понимаешь, где ты работаешь?».
Одним был хорош журнал «Знамя» – он размещался во флигеле здания Литературного института, и молодёжь, которая поступала в Литинститут, заходила в редакцию. Там я перезнакомился с десятками писателей, ставших позже известными. Так ко мне пришёл и Рубцов. Скверно выглядел, с жёлтым испитым лицом, потрёпанный, с грязным воротом рубашки, в брюках, сидевших пузырями на нём, в сандалиях на босую ногу. Протянул мне тетрадь: «Прочитайте, пожалуйста, мои стихи». А я так устал тогда и говорю: «Приходите через два-три дня». А он: «У меня с Литинститутом не получается. Я уеду завтра на родину». И я стал читать:
Тихая моя родина!
Ивы, река, соловьи…
Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои…
И самое большое потрясение было, когда я прочитал последние строки:
С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.
Потом я позвонил Кожинову: «Рубцов! Рубцов! Приходи!». Он посмотрел стихи и говорит: «Обязательно познакомь меня с ним!». Потом сказал Передрееву о Рубцове. Он говорит: «Я слышал, что ходит там у нас какой-то пьяница по общежитию Литинститута». А когда он прочёл стихи, то тоже схватился за голову.
Так у нас образовалось своё русское ядро в журнале «Знамя».
Я проработал там три года и понял, что зачахну. На эту среду я повлиять не могу, а она мне навязывает то, чем я заниматься не хочу. Пришлось напечатать там стихи Вознесенского по приказу чуть ли не из ЦК. Это после его поездки в Америку. Плейбойские такие стихи, только для журнала «Плейбой».
Вскоре я ушёл из журнала «Знамя», и у меня началась свободная жизнь: я ездил по стране, охотился, рыбачил на Индигирке, на Угрюм-реке, подолгу жил в родной Калуге, наслаждался разговорами с крестьянами, с рабочими, геологами, охотниками, рыбаками. А в конце 80-х гг., когда стала сгущаться политическая обстановка, Сергей Васильевич Викулов, прошедший войну, командовавший артиллерийской батареей в Сталинграде, опытнейший командир, который несколько раз спасал от закрытия «Наш современник», к примеру, когда печатали «У последней черты» Пикуля, пригласил меня занять его место.
Позже Рыжков рассказал мне такую историю. Горбачёв улетал в командировку, и все члены политбюро должны были его провожать на аэродроме. Рыжков остановил его и спросил, могут ли они без него утвердить Станислава Куняева на должность главного редактора? Тут подошёл Александр Яковлев: «Нет, Куняев – ненадёжный человек, нельзя ему отдавать журнал». Горбачёв ответил: «Вы попросили меня, чтобы «Знамя» я отдал Бакланову, я это сделал. Вы попросили, чтобы вместо Сафронова «Огоньком» руководил Коротич, я пошёл вам навстречу. Ну, давайте и русским кинем эту кость». Так я стал главным редактором «Нашего современника».
– В № 7 за 1999 г. «Нашего современника» вы писали в своей статье «Поэзия. Судьба. Россия»: «…Раскол нашей жизни, крушение партийной идеологии и развод с еврейством неизбежны… Идея социализма на ближайшее время, по крайней мере, скомпрометирована антисоветской частью самой партийной верхушки. Инициативу можно перехватить, лишь опираясь на то, что условно называется «национальным самосознанием». Уже с конца 1980-х «Нашим современником» велась чёткая работа по возвращению в наше общество национального самосознания, без которого наш народ не сможет подняться из разрухи...
– Когда я понял, что на партию уже не обопрёшься, то поехал в Ленинград и встретился с митрополитом Иоанном Санкт-Петербургским и Ладожским (Снычёвым). Он стал нашим ближайшим другом и помощником в то трудное время, когда не хватало воздуха. В Ленинграде мы организовали клуб друзей «Нашего современника», и когда проводили там вечера, митрополит Иоанн приходил, читал молитву в начале и в конце встречи. Он присутствовал с нами все вечера, тем самым благословлял и определял успех нашего журнала. Мы напечатали тогда всё, что вышло из-под его пера: «Торжество Православия», «Русский узел», «Самодержавие духа», где было чётко определено, как нужно действовать в это нелёгкое для страны время.
– Кто из литераторов, авторов вашего журнала, сегодня продолжает в своих трудах поддерживать гражданскую позицию митрополита Иоанна (Снычёва), Игоря Шафаревича?
– В.Н. Крупин, В.В. Личутин, Ю.М. Лощиц, Н.А. Нарочницкая, А.А. Лиханов, А.Ю. Сегень, В.Ю. Троицкий, А.И. Казинцев, А.А. Парпара, М.Н. Любомудров, К.Ю. Душенов… Да многих достойных сынов Отечества и веры православной вырастил наш журнал.
Впереди двухсотлетний юбилей Ф.М. Достоевского. Он поднимал такие пласты, о которых если сейчас вспомнить, то к идеологии выживания русского народа, русского сознания и русского этноса путь будет проложен.
Недавно вышел фильм Юрия Быкова «Спящие» – о наших спящих врагах, которые когда-то были запрограммированы на антирусскую борьбу, но скрыты, а когда приходит срок, их будят определёнными сигналами. Думаю, что понятие «спящие» можно приложить и к людям нашей формации, потому что среди патриотов немало спящих, дремлющих, но они всё равно просыпаются. Явление Натальи Поклонской это подтверждает. Это, во-первых. А во-вторых, идея христианского социализма в будущем медленно, но верно созревает в умах и сердцах. Двухсотлетие Достоевского, думаю, совпадёт с развёртыванием и усвоением этого в массах.
– Насколько идея христианского социализма совместима с православной монархией, которая всё же скрепляла и удерживала Россию несколько столетий?
– Христианский социализм сейчас важнее, потому что он для нас – почва, на которой, может быть, и вырастет православная монархия. Нам бы (и это самое сложное) только династию найти.
– Возвращаясь к разговору о слове… Почему мы снова и снова опираемся на русскую классику?
– Если говорить о русской поэзии, то она обладает волшебным свойством: каждый раз в роковые минуты для России вдруг выходить на поверхность жизни и вести себя так, как будто она только что родилась. Когда сейчас идёт разговор о Крыме, Украине, о криках европейских парламентов, о том, что Россия во всём виновата, я говорю: обратитесь к Пушкину, вспомните его «Клеветникам России», что он говорил в лицо европейским парламентам той эпохи:
…Иль мало нас от Перми до Тавриды, (Крым! – С.К.)
От финских хладных скал
до пламенной Колхиды,
(Абхазия! – С.К.)
От потрясённого Кремля
до стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет Русская Земля?
В какой-то степени эти мысли изложены в Мюнхенской речи В.В. Путина, сказавшего по-пушкински: «Россия – это не проект, Россия – это судьба!».
– Ваше творчество – это десятки поэтических, прозаических, историософских книг. Какая книга вам дороже всего?
– Из пятидесяти с лишним в разных жанрах написанных книг мне всегда всего дороже последняя, она как малый ребёнок, которому ещё нужно помогать. А все остальные уже живут взрослой самостоятельной жизнью.
Беседовала
Ирина УШАКОВА.
В нынешнем году вышел двухтомник воспоминаний Станислава Куняева, который создавался на протяжении нескольких десятилетий отечественной истории: «Терновый венец России: от Есенина до Рубцова» и «Умом Россию не понять. От маркиза де Кюстина до Иосифа Бродского». Главными персонажами его размышлений стали известные поэты советской эпохи, а также незаурядные творцы отечественной культуры XX века – Георгий Свиридов, Валентин Распутин, Виктор Астафьев, Василий Аксёнов, Илья Глазунов…
В настоящее время Станислав Куняев, перебрав свои литературные дневники, подготовил к изданию книгу «Дневник третьего тысячелетия», которая выйдет в начале 2018 г. в издательстве «Вече». Мы публикуем отрывки из неё.
* * *
Есть у меня три заветные книги, которые я взял бы с собой хоть в полёт к Марсу, хоть на необитаемый остров: «Капитанская дочка», «Тарас Бульба» и «Записки охотника». А в «Записках охотника» самый волнующий рассказ «Певцы». О том, как две русские музыкальные стихии – одна лихая, плясовая, забубённая, а другая печальная, горестная, трагическая — пытаются овладеть душами молодых подпивших зелена вина крестьян. И совсем уже было праздновала победу плясовая, исполненная то ли коробейником, то ли рядчиком, но когда худой, болезненный до сих пор молчавший его соперник вдруг выдохнул «не одна во поле дороженька пролегала» – то защемило сердца у всех только что плясавших и аплодировавших, осунулись взоры, навернулись слёзы на глаза, как будто вспомнили они самих себя и всю судьбу свою несуразную…
А вечером, когда Иван Тургенев уходил по траве-мураве из села, он услышал ребячий крик, долетевший с угора, где стояло село, до лесной болотистой низины: – Антропка! – а! – а! А снизу голос неведомого Антропки лениво ответил из тумана: – Чего надо!
– Иди домой! – радостно взметнулся голос с угора! – Зачем? Полетел к угору голос Антропки. И тут голос антропкиного собеседника зазвучал с особым торжеством:
– Тебя тятька высечь хочит!
Вот она вся история человечества! Блудный сын Антропка, сбежавший от тяжелой отцовской длани, и его брат, готовый помогать отцу в экзекуции над согрешившим сыном. Каин и Авель…
Словно два певца – один ухарь купец, другой с надтреснутым глухим тенором. Один хочет воли, – другой справедливой отцовской выволочки над согрешившим братом…
* * *
Разгром церковной жизни в 20-е годы, осуществлённый Лениным и его сообщниками, был подготовлен интеллигенцией. Это и есть русский бунт, «бессмысленный и беспощадный». Это тот же самый есенинский безумный крик: «Тело, Христово тело выплёвываю изо рта», это и рёв Маяковского, обращённый ко Всевышнему: «Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою отсюда до Аляски», это сокровенное сатанинское ахматовское: «поэтам, вообще не пристали грехи», цветаевское проклятие душе: «христианская немочь бледная! Пир! Припарками обложить! Да её никогда и не было! Было тело, хотело жить…»
Но, отдав должное бунту, Цветаева склоняется не перед часовней, а перед символом русскости – рябиной: «Мне всё равно, мне всё едино, но, если на дороге куст стоит – особенно рябина». И в этих строках её покаяние перед «христианскою немочью бледною».
Есенин принёс покаяние за свой бунт: «Чтоб за все, за грехи мои тяжкие, за неверие в благодать положили меня в русской рубашке под иконами умирать»… Выдох жизни спасает веру. У Бродского же подобных выдохов нет. Рождественские стихи Бродского — это всего лишь навсего умелые, но декоративные картинки, обрамляющие его религиозный скепсис.
Стихи о «Кровопийце» и «ворюге» — это всего лишь навсего отрицание высокого стиля, «величия замысла», потому что большинство великих людей истории были по-Бродскому «кровопийцами».
Да он и сам, в отличие от Мандельштама, не очень хотел быть русским. Не потому ли в Америке он даже пытался писать стихи на английском языке.
* * *
Смирение музы перед Высшей Волей –
наитруднейшая, заповедь творчества. В пуш-
кинском «Памятнике» есть молитвенное обращение к музе:
Веленью божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца;
Хвалу и клевету приемли равнодушно,
И не оспоривай глупца.
Но это идеал, которому не всегда следовал сам Пушкин, который вызывал соперников на дуэли, озорничал, развлекался, не переносил обид, требовал признания, баловался эпиграммами, язвил литературных недругов «православия, самодержавия и народности», расплёскивал свой божественный дар, вёл себя, как Моцарт в трактире при встрече со слепым скрипачом.
…Но в глубине души он всё-таки всегда слышал то, что назвал сам «Веленьем Божием».
* * *
Монументальная скульптура эпохи самодержавия и социализма заменяется игрушечными поделками, изощрёнными малыми формами.
Вместо космического монумента «Рабочий и колхозница» – миниатюра «Чижика-Пыжика». Вместо изваяния советского солдата с ребёнком на руках в Трептов-парке – бронзовый заяц, перебежавший дорогу Пушкину в Михайловском. Вместо величественных Пушкина и Маяковского в центре Москвы – карикатурный Чехов на набережной в Томске, Высоцкий в истерической позе с гитарой на бульварном кольце, голова Бродского с идиотской улыбкой, приваренная к железному чемодану во дворе Петербургского университета.
«Крупнозернистая», по словам Осипа Мадельштама, «жизнь» в нынешней скульптуре превращается в миниатюру, в безделушку, в баловство, в перформансы, в инсталляции.
Одним из последних кудесников древнейшего жанра, монументальной скульптуры был Вячеслав Клыков, обладавший не только талантом, но и мировоззрением. Его «Шукшин» на алтайском холме, его «Николай Рубцов» в Тотьме, его «Прохоровское поле», может быть, являются последним монументальным вздохом камня и бронзы, венчающим нашу эпоху.
* * *
31 марта 2014 года ведущая канала «Россия-24» Эвелина Закамская в беседе с Александром Прохановым обронила фразу, что холокост приближали сами евреи. Журналистку с канала уволили, а злополучная цитата из эфира разошлась по всему Интернету. Редакция «Россия-24» обратилась ко мне с вопросом – что же такое «религия холокоста» и почему эта тема табуирована. Я так ответил на этот вопрос:
Понятие «религия холокоста» сложилось в середине 60-х. Израилю был нужен культ явления, которое было названо «холокостом». Континенты стали покрываться музеями холокоста, на экраны вышли десятки кинокартин, посвященных этой теме. Заработала громадная пропагандистская машина, смысл которой содержался в афоризме: «Увенчается ли наше стремление к новому миропорядку успехом, зависит от того, выучим ли мы уроки холокоста».
Возможность нового мирового порядка ставили в зависимость от того, будет ли воспринят культ холокоста. И это произошло: в Америке нет ни одного штата, в котором не существовало бы музея холокоста. Постепенно он обрёл религиозные черты. Подкладкой стала идея, что христианство в кризисе, Голгофская жертва Христа бессмысленна. Её место в современном мире заняла шестимиллионная жертва еврейского народа. Поэтому музеи холокоста – это храмы новой религии.
Для того чтобы создать государство Израиль, нужно было большое число иммигрантов, однако европейские евреи-сефарды после Первой мировой войны не желали покидать насиженные места. Идея возврата на прародину терпела полный крах. И тогда будущий президент Израиля Бен-Гурион призвал создавать отряды людей, которые будут терроризировать евреев и вынуждать их ехать в Палестину, а один из деятелей сионизма Хаим Вейцман произнес страшные слова: «Я задаю вопрос: Способны ли вы переселить шесть миллионов евреев в Палестину? Я отвечаю: Нет. Из трагической пропасти я хочу спасти два миллиона молодых... А старые должны исчезнуть... Они – пыль, экономическая и духовная пыль в жестоком мире... Лишь молодая ветвь будет жить».
Старые – это ветви еврейского народа, которые недостойны жить в Израиле и не нужны Израилю, настолько они испорчены европейской жизнью. К тому времени Гитлер пришел к власти, и взгляды сионистов обратились к нему. Соратник Вейцмана Хаим Арлазоров подготовил договор с Гитлером, так называемое Соглашение Хаавара. Целью соглашения было оказание содействия в эмиграции евреев из Германии в Палестину. Договор был подписан в августе 1933 года, но Арлазорова к тому времени уже убили, потому что его планы пришлись не по душе всем лидерам еврейства. Например, Владимир Жаботинский всячески клеймил такие планы о переселении на Восток. Однако памятники Арлазорову стоят чуть ли не на всех площадях крупных городов Израиля. В хааварском соглашении сплелись воедино замыслы нацистов, идеология Вейцмана и Бен-Гуриона.
Потом выяснится, что полмиллиона венгерских евреев фактически при помощи своих вождей были отправлены в лагеря смерти, только часть была спасена и отправлена в Швейцарию. Вот такой ценой целенаправленно создавалось государство Израиль. Об этом писали многие честные еврейские авторы – автор книги «Индустрия холокоста» Норман Финкельштейн, Ханна Арендт, заметившая, что все места, откуда отправлялись евреи на уничтожение, координировались представителями еврейской улицы.
Считается, что тема холокоста сегодня неприкосновенна, как некая «священная корова». Нельзя сомневаться в истории холокоста о количестве жертв. Многие историки за это получали уголовные сроки, подвергались преследованию, изгонялись из профессиональной среды.
Нельзя не вспомнить Аллу Гербер, которая в конце перестройки раздувала слухи о том, что в СССР на евреев готовятся гонения. Говорят, потом она приехала в Израиль и заявила, что достойна самой высшей награды, так как благодаря её деятельности на Ближний Восток переехало около одного миллиона советских евреев. В девяностые годы и в отечественной, и в мировой прессе полилось множество статей, в которых, наоборот, писали, что нигде евреям не живется так хорошо, как в России. Все слухи о погромах и гонениях утихли, как будто их никогда и не было.

Комментарии:

Авторизуйтесь, чтобы оставить комментарий


Комментариев пока нет

Статьи по теме: