"Господи, помоги нам сдать научный атеизм!"

В Москве успешно творит одаренный человек, одержимый избранностью своего пути художника. Более чем на 35 вернисажах – персональных, групповых, зарубежных – благодарный зритель любовался гобеленами Антонины ВОРОНОВОЙ-СВИОНТКОВСКОЙ, работы которой находятся в частных собраниях и коллекциях России, США, Японии, Израиля, Польши и бывшей Югославии. Незаурядность ее ковротворчества и необычность фамилии послужили поводом для встречи с Антониной Никитичной. 

— Необычность моей двойной через дефис фамилии расшифровывается просто. Я из семьи потомственных искусствоведов: дедушка, бабушка, папа, мама. И у меня искусствоведческий диплом, как у дочери Веры. И все мы – Вороновы. За исключением бабушки Свионтковской. В моей секции прикладного искусства Союза художников России четверо Вороновых. Вот я и решила личностно, на уровне фамилии, выделиться для удобства различия между нами.
— Так, может, с рассказа о бабушке Лидии Ивановне и начнем разговор о вашей большой родословной?
— Разумеется, не с нее идет отсчет нашего генеалогического древа, прослеженного нами до более глубоких корней. Но начнем с бабули Лиды, которую я успела застать в живых. Она водила меня в садик и, несмотря даже на тяжелую болезнь, в начальные классы английской спецшколы.
— Так откуда ваша бабушка «начиналась»?
— Бедная девушка, снимавшая с сестрой скромный угол в Москве, — родом они были из Польши, — работала телефонной барышней на городской станции. Отец их, наследник знатного польского рода Свионтковских, имел поместье под Лодзью. Вольнодумства по отношению к русскому царю «помогли» ему найти адрес в одной из глухоманистых северных губерний России, куда был сослан разжалованным в своем офицерском звании с полной конфискацией всех принадлежавших ему земель. А встретившись с нашими сорокаградусными морозами, заболел и получил разрешение переехать в Чернигов, потом в Орел, где и скончался.
Девушки уехали в Москву. Там со старшей из них познакомился мой будущий дедушка, под влиянием которого она поступила в Строгановское училище, а потом в Археологический институт. После бракосочетания взяла русское отчество и двойную фамилию, став Лидией Ивановной Свионтковской-Вороновой. Это не было формальностью или условием бракосочетания: она любила русскую страну, ее людей и всей своей жизнью – далеко не сладкой! – доказала это.
— Благодаря вашему дедушке она выбрала путь в искусстве. Он имел такое влияние на нее?
— Он был прирожденным педагогом. Простую телефонистку подготовить к старшим курсам Строгановки? Немыслимо, но дедушка Вася это осуществил!
— Художественно-промышленное училище технического рисования графа Строганова тогда не было высшим учебным заведением, каким стало впоследствии, но это был вполне привилегированный техникум…
— …который дедушка, Воронов Василий Сергеевич, окончил еще до революции 1905 года и стал учительствовать. Преподавал рисунок в гимназии. Преподавательско-исследовательская деятельность настолько увлекла его, что заслонила в нем призвание художника.
— Почему исследовательская?
— Детская психология творчества, восприятие ребенком слов педагога, художественная культура и передача ее от старшего поколения младшему, отечественная история, которую каждый из учеников по-настоящему должен изучить, — все эти проблемы волновали его. Он начинает вести записи своих размышлений. Первая публикация его — «Лев Толстой и рисование в народной школе» — датирована 1913 годом.
— Василий Сергеевич известен своими художественно-научными статьями о роли монастырей в становлении русской культуры, об античной керамике, другими выступлениями в печати.
— Почувствовав, что строгановского образования ему недостаточно, он поступает в Московский археологический институт, который окончила и моя бабушка. Помимо занятий с детьми оба окунаются в изучение творчества простых людей, пытаясь всем раскрыть глаза на то, что народные промыслы в лучших своих образцах поднимаются до настоящих высот большого профессионального искусства.
— Держу в руках книгу, сравнительно недавно вышедшую «под занавес» существования Советского Союза, — «Москва. 1917 год. Рисунки детей». Народный художник Российской Федерации, академик Борис Неменский обращается к читателям альбома: «Мы все должны принести благодарность мудрому провидцу В.С.Воронову, собравшему и сохранившему для нас поистине бесценные свидетельства эпохи. Я не знаю, есть ли в нашей стране вторая такая серия работ. Собрание Воронова – подлинно уникальная историческая ценность, ценность всей нашей культуры».
Но у Василия Сергеевича в те годы прошла выставка «Война в рисунках детей» — их изобразительный рассказ о Первой мировой войне?
— Успех ее ныне трудно себе представить! Вся экспозиция была раскуплена, а деньги переданы госпиталям на лечение раненых.
— Ваш папа, Николай Васильевич, писал о своем отце, обратившем внимание на то, что «дети обычно изображают положительного героя, которому симпатизируют, более крупно, чем его врагов. Их наивный реализм не знает сомнений и колебаний, они готовы изобразить и перенести на бумагу любую сцену, перед которой профессиональный художник теряется. У ребят повышенное внимание к детали. Причем деталь эта всегда безошибочно характеризует персонаж: бескозырка – матроса, портупея – офицера, ранец – гимназиста. Фантазия детей обычно опирается на то, что они видят в реальности. Поэтому все наши и неприятельские орудия похожи на единственно знакомый им образец артиллерии – на Царь-пушку, а все крепости – турецкие и немецкие – на Московский Кремль. Несмотря на многочисленные сообщения газет о жестокостях, в детских рисунках не было никаких пыток. Было мало крови, не было оторванных голов, рук и ног». — И добавил: «Изучение детских рисунков привело его к выводу, что это творчество в какой-то мере повторяет этапы истории искусств. Как у египтян фараоны изображались крупно, царедворцы – среднего размера, а рабы – крошечного, так поступают и современные юные художники. Как в искусстве до Босха не было жестокости, так нет ее у наших детей. И ближе всего детские рисунки по смелости, наивности, фантазии, а также композиционной орнаментальности предстоят к народному искусству».
— Потому логичен был переход его от детского творчества к изучению доисторического и народного искусства как закономерных этапов становления искусства в целом.
— И молодая чета Вороновых окунулась в народные промыслы?
— Да, в многочисленных этнографических экспедициях они собрали удивительные по красоте и разнообразию образцы росписей прялок – неизменных принадлежностей каждого крестьянского дома, а также народные поделки умельцев резьбы по дереву и кости…
— … что стало основой создания Вороновым-старшим Музея крестьянского искусства в Москве, первым директором которого он стал.
— До этого они вместе с бабушкой работали в Историческом музее, который вынуждено покинули: по велению послеоктябрьского времени экспозиции залов все более идеологизировались.
— Шкатулки, пудреницы, бювары, коробочки для драгоценностей, инкрустированные ларцы – разве они отражали классовую борьбу? Только схемы и диаграммы эту классовую борьбу могли передать!
— Конечно, в нашей семье был и свой 37-й, и свой 41-й. Но об этом так трудно говорить… Папа в 17 лет в чине старшего сержанта попал в Сталинградскую бойню. Дошел с боями до Харькова, получил серьезное ранение. Долго лечился. Поступил в вечернюю школу рабочей молодежи. Окончил с золотой медалью. Рано проявившийся интерес к искусствоведению был у него многопрофилен и многотемен. Он научно проследил эволюцию изразцового искусства — от так называемых красных терракотовых к зеленым глазуированным. А затем цветоносным рельефным эмалевым и, наконец, гладким расписным изразцам XVIII столетия.
Выпустил первый в стране труд об отечественном стекле. Опубликовал монографии о ведущих скульпторах – Элгуджи Амашукели, Льве Кербеле, Юрии Чернове, Олеге Комове. Особое место в его деятельности – изучение творчества выдающегося ваятеля современности Веры Игнатьевны Мухиной.
— А его супруга Беата Воронова, ваша мама, — они работали вместе?
— Нет, она трудилась в гравюрном кабинете Государственного музея изобразительных искусств им. А.С.Пушкина, более 50 лет посвятив изучению японской классической гравюры.
— Ее можно поздравить с завершением многолетнего сподвижничества: атрибутирования всех 6 000 единиц хранения в фондах ГМИИ замечательных произведений Страны восходящего солнца и выходом из печати двухтомного каталога японской ксилографии XVIII—XIX веков.
— Более 100 лет назад, в 1897 году русский морской офицер Сергей Китаев, страстный коллекционер, показал в Москве первую выставку из своего собрания гравюр на дереве из Японии, что и послужило основой этой знаменитой коллекции, несколько месяцев назад во всем великолепии представленной на выставке в залах Пушкинского музея, чему и были приурочены два увесистых книжных кирпича каталога.
— У нее еще вышли монографии о японских художниках Утамаро, Тоё Ода, Хокусаи.
Близкие вам люди действительно послужили фундаментом становления вашей личности. Совсем юной вас приняли в Союз художников СССР, затем вы стали членом Международного художественного фонда. А когда впервые возникло желание рисовать?
— С изокружка в жэке, где встретила человека, влюбленного в детвору. Никого не выставлявшего за дверь как лишенного дарований. Я запомнила этого умного и тонкого знатока ребячьих душ – Ивана Афанасьевича Ефремова. Повзрослев, поступила в художественно-промышленное училище им. М.И. Калинина на отделение ковров и гобеленов.
Занималась, вернее, пропускала лекции легко и непринужденно: ведь рисовать, как казалось тогда, совсем не в тягость. Заработав 6 двоек, была вызвана «на ковер», где была прилюдно пристыжена напоминанием о том, что негодно внучке создателя училища так компрометировать своего дедушку.
— Сколько вам отпустили времени на исправление себя?
— Две недели. Девушка я была понимающая. Представила себе, в каких условиях учились мои родные и как учусь я в совсем уже иное, благополучное время. Защитила диплом по специальности художника-гобеленщика. Но высшее образование получила в Ленинградской академии художеств им. И.Е.Репина на искусствоведческом факультете.
— Вам казалось, что грех порывать с устойчиво сложившимися семейными традициями?
— Это были замечательные годы соприкосновения с истоками мирового искусства. Но знания в академии приобретались нами от людей конкретных и разных. Порой неожиданных и парадоксальных.
Приведу два примера педагогических персоналий. Научный атеизм нам преподавал бывший протоиерей, отлученный от церкви за оригинальность своего нестандартного мышления. Появился он в аудитории с уже отстриженной бородой, но с таким кладезем знаний, что мы заслушивались его, поняв, как многообразен и интересен мир религии. Лекции производили эффект прямопротивоположный от заложенных в них Министерством высшего образования задач. Хотя бы потому, что, идя на сдачу экзамена по этому экзотичному предмету, студенты заходили в ближайший от академии храм и ставили свечки с причитанием: «Господи, помоги нам сдать научный атеизм! Хоть сегодня не отворачивайся от нас!».
— И благодаря этому обряду испытание успешно сдавалось?
— Абсолютно всеми, что доказывало, Кто взял нас под свое крылышко. Но тут же наступало разочарование, когда свечи, причем более внушительного размера, ставились со всем душещипательным набором просьб и обращений перед непреодолимым барьером — экзаменом по архитектуре.
— Доцент был строг?
— Да еще по «национальности» — ленинградец, «профессионально» недолюбливавший москвичей. Только узнавал происхождение несчастного испытуемого, и коли тот был из «нижней» столицы, — пару баллов снижения оценки обеспечено!
Когда очередь подкралась ко мне, то я на первый и очень «архитектурный» вопрос, откуда я, ответила, едва разжав губы: «Из Мы-мытищ». Ответ смутил его своей нестандартностью: «Мытищи! Москва это, не Москва? Да Бог с ними, с Мытищами этими, во всяком случае район этот далек от центра, от Кремля. Ладно, задам-ка вопрос на засыпку, кто построил Ярославский вокзал в этом нелюбимом мной городе? Кто, Шехтель? Правильно! Федор Осипович? Даже имя-отчество знаете? И что он представитель стиля модерн? О, мытищинка, отпускаю вас!».
Вышла я от него ни жива ни мертва, даже не добавив, что модернист подарил МХАТу знак летящей чайки, но тем самым подтвердила бы место своей подлинной прописки. Знал бы он, что в Москве я родилась центральней центрального. На Красной площади.
— Вы родились на Красной площади?!!
— Да. И провела там свои юные годы.
— Но если мне не изменяет память, там нет жилых домов. Кремль, Василий Блаженный, здание ГУМа, Государственный исторический музей… Я вынужден грубовато пошутить, ведь не в Мавзолее Ленина вы родились и жили?
— Нет, жилое крыло на Красной площади есть, вернее было. Мой дедушка, занимавший высокий пост в Историческом музее, получил огромную по тем временам квартиру в 70 квадратных метров в доме напротив здания музея. Предоставленная жилплощадь скорее была наполнена фактами прошлого, нежели удобствами бытовыми. Здесь, по легенде, незадолго до казни содержался в клетке плененный Емеля Пугачёв и даже арестованный за литературные вольности Александр Радищев.
— Вам завидовали соученики? Шутка ли, жить на Красной площади! Да и парады можно было наблюдать?
— Благо для нас, несмышленышей, но к горю моей бабушки, собор Казанской Божией Матери (как и Иверские ворота) был снесен в 1929 году. И ничто не мешало наблюдать за празднествами трудящихся, военными парадами во всем масштабе их социалистического размаха, хотя и велено было заложить кирпичом все окна за исключением одного. Вот у него-то, единственного, и толпилась орава моих сверстников. Открывать окно и прижиматься к стеклам не разрешалось.
— Да кто мог проконтролировать?
— За этим следил дежурный солдатик, исправно заступавший на наш квартирный пост в день, когда на отрывном настенном календаре красовалась красная цифра.
— Красноармеец стоял в центре вашей комнаты?
— За метр от праздничного стола. Никогда не принимал предложение сесть рядом с нами, ни разу не пригубил рюмку горячительного. На пост заступал всегда новый постовой, но все они были верны клятве: «При исполнении служебных обязанностей».
— После успокоительных слов Владимира Ильича в подаче Максима Штрауха «Не бойтесь человека с ружьем!» из классического фильма Сергея Юткевича вы не боялись напускной строгости солдатика с винтовкой!
— О, как любила получать письма из пионерлагеря от своих однокашников, которые, в свою очередь, любили мне эти письма посылать из-за желания написать на конверте примерно так: «Москва, Красная площадь, нашей Тонечке»!
— В конце 1993 года храм Казанской Богоматери – первый собор Москвы, поднявшийся после революции, — был заново отстроен. Восстановлены Воскресенские ворота с Иверской часовней. Вы давно переехали в большой и уютный дом на Садовом кольце, где живут известные столичные художники. А мероприятия на Красной площади, проводимые уже в иных масштабах и в ином звучании, приходят к вам уже в телевизионной подаче. Не ностальгируете по прошлому?
— Прошлое я вижу лишь через лица моих родных, которых уже нет рядом. Их не вернешь, и именно это я не могу простить прошлому. К счастью, жива моя мама. Болеет, но рядом с ней постоянно ее внучка, моя дочь.
— Дочь, я знаю, окончила искусствоведческий факультет Строгановки. Ее отец, ваш муж Валентин Вдовченко, с которым вы вместе со студенческой скамьи, — тоже художник. По окончании Строгановского училища он был приглашен на преподавательство здесь же, где и учительствует по сей день на кафедре металла. Но все же почему вами избрана в творчестве «ковровая» дорожка?
— Не поверите, его величество Случай. В Центральном выставочном зале Москвы, в Манеже, открылась I Всесоюзная художественная выставка. Среди множества произведений из всех 15 союзных республик меня поразили прибалтийцы, их гобелены. Разнообразием фактур, техникой, материалами, условностью выразительных композиций. И я убедительно произнесла себе: «Вот чем хочу заниматься в будущем!».
— И это после успешной защиты в Академии художеств диплома с отличием «Давид Сикейрос и декоративизм в живописи ХХ века»? Вы хорошо стартовали с интересными публикациями в журналах «Декоративное искусство СССР» и «Русская коллекция», в газетах «Галерея» и «Московский художник». Но гобелен победил все ваши творческие пристрастия?
— Почему все? Я люблю легкость акварели, дающей возможность физически и душевно расслабиться после напряженной работы над очередной ковровой композицией.
— Смотришь на ваши настенные произведения «Адам и Ева», «Замоскворечье», «Сокольники», «Каскад», «Ирисы», и возникает ощущение, что успех вас просто преследует. Вы обладаете врожденным вкусом!
— Успех — понятие относительное. И если он даже приходит, то реагировать на него после трудоемкого дня просто нет сил.
— Но были и срывы? Не все же так безоблачно в неспокойной жизни художника.
— Вспомню трагикомичный случай. В довольно юные годы я получила великолепный заказ на гобелен «Москва праздничная» для кафе «Молодежное» на улице Горького. Работала запоем, даже не заметив, что наступил час утверждения эскиза объединенным мнением худсовета и руководства общепита. Гобелен по периметру охватывал все стены кафе за исключением витринных стекол, через которые он мог зримо восприниматься прохожими. Все шло к утверждению замысла: в композиции было достаточно оптимизма и жизнерадостности, но тут лишь один голос потушил реализацию самой идеи ковра:
«В помещении находится множество столиков, которые будут почти прижаты к поверхности гобелена. И всегда найдется посетитель, жаждущий потушить окурок о бедро персонажа многофигурной композиции. Начнется пожар, и кафе придется закрыть».
— Кафе не закрыли. Пожар не начался, потому что ковер на стены так и не повесили. Вашу идею потушил «пожарный»?
— Все мы становимся ими, когда хочется кого-то потушить.
— Вы же никогда не потушили чью-то смелую мысль?
— Мне бы свои идеи не потушить! Сколько их накопилось во мне! Когда все это осуществить? Ведь «по совместительству» с моей трудной профессией я и жена, и дочь, и мать.
И просто женщина, которой хочется хоть иногда перелистать альбомы репродукций любимого художника Анри Матисса, к примеру, или пробежать по строкам сборника стихов моего дяди Коли, поэта Николая Глазкова…
— … выразительную внешность которого режиссер Андрей Тарковский использовал в своей картине «Андрей Рублев» в образе русского воздухоплавателя, поднявшегося на самодельном шаре над куполами церквей и бесконечными далями полей и пастбищ. Братьев Монгольфье он уж точно опередил!
— Муж сестры моей мамы, он и в жизни испытал счастье полета на крыльях своего одаренного и самобытного поэтического таланта, по-настоящему не оцененного современниками.
— Но ведь вышла толстая книга воспоминаний о нем Евтушенко, Наровчатого, Окуджавы…
— «Живу в своей квартире тем, что пилю дрова. Арбат, 44, квартира 22». Его долго не печатали. Бедствовал. Вдове удалось выпустить сборник его cтихов.
— Может, время истинного признания его впереди?
 Представил себе ковровую поверхность, выложенную из всех ваших рукотворений. И не в квадратуру ли площади, на которой вы родились, сложился бы этот мозаичный гобелен? Что пожелать человеку, так состоявшемуся в творчестве и семье? Только продолжения как можно более долгого вашей редкой по востребованности судьбы!
— Спасибо еженедельнику «Слово», читательницей которого мне выпало счастье быть. Спасибо вам за сердечность заданных вопросов.