Повелительница груш

Она проснулась рано, под громкое тиканье секундной стрелки: двое настенных часов шли вразнобой и время будто капало с тяжелым, твёрдым стуком. Всё тело болело, каждая косточка ныла, а в мышцах накопилась тягучая усталость.

Панцирная сетка на старой кровати провисла, так что Зося лежала неудобно, дугой.

«Рано заснула, а не выспалась…»

И тут же перед ней встал в полный рост предстоящий день, и она сначала вздохнула, а после расхохоталась, вспомнив свои неурядицы.

В первый же день по приезде она наткнулась на ржавый гвоздь, во второй — кашляла от трухи и пыли (носила сено на вяхире), в третий — слесарничала, чинила дробилку для зерна, сбила пальцы, с натугой откручивая прикипевшие гайки.

Но главное — земля! Она здесь была своевольная, рожала, сколько хотела и когда хотела, или вдруг скудела — ни с того, ни с сего.

Земля имела притяжение, силу. Она то безжалостно отторгала, выбрасывала людей в города, где они устраивали «тараканьи бега» по асфальту и бетону, а то вдруг властно призывала к себе, и всегда это была черезвычайщина — похороны или крестины, крушение жизни или её излом.

Здесь, на земле, пластом лежали груши и сливы, орали голодные коты, куры деловито гребли ямы у сарая, вились надоедливые осы, больно жиляли поздние мухи.

«Отчего же так ломит тело? Неужели от лопаты?»

*   *   *

– Приезжай, — кричала в трубку сестра, — будешь с грушами бороться. А я — всё…

Ну всего-то две грушины она и припомнила (оказалось — три). Зося никогда никого толком не слушала, поступала, как вздумается, жила своим разумением. В родительском доме была давно, захваченная карьерной гонкой в большом городе. И, когда сестра ей угрожала грушами, она ей не сильно верила.

Зося вошла во двор и ахнула — груши лежали пластом. И сливы. Но сливы отца не очень волновали. А именно груши.

– Как ты тут с ними будешь бороться?.. — вздыхал он. — Не знаю!.. Давай их на сушку, что ли. Это быстрее.

По телевизору показывали учения. Били миномёты, ползли танки, истребители закладывали виражи. Время было восемь вечера, а глаза у неё слипались от усталости. Генштаб привёл войска Центрального округа в полную боевую готовность: выезжали из ангаров БТРы, выруливали штурмовики, бойцы разбирали автоматы из оружейки.

– Видишь, дело к войне, готовятся, — внушал отец.

Зося и сама думала, что дело к войне. Хорошо хоть малина отошла, но груши, сливы и яблоки — всё в таком изобилии и в один год она не могла припомнить.

Обсуждали с отцом, что лучше? Повидло, сок? Варенье, сушка? Жара, кстати, стояла больше тридцати, и это — в сентябре. Жарко было на улице, а в доме — стыло, и дрова, попиленный штакетник, прогорали быстро, казалось, что не оставляли тепла, один дым.

– С вами Мария Ситтель и Александр Кондрашов, в эфире «Вести», — бодро говорил телеведущий.

Зося с ужасом чувствовала, что заснёт прямо сейчас, сидя на стуле, голова её предательски клонилась вбок.

– А они что ж, поженились? — заинтересованно спрашивал отец. — Видишь, их всё время вместе показывают.

– Не знаю, — бормотала она, внутренне улыбаясь.

Зося сегодня ещё и на рынке побывала. Сестра купила папе носки. Перед тем, как надеть, он вычитал на этикетке, что носки — женские. Наотрез отказался их носить, мол, что это такое, давай мне нормальные, «а в бабьих пусть сама ходит».

На рынке Зося встретила тетю Маню, та ей поведала:

– Я ж хату свою продала, с Лазоревки уехала, теперь перешла к дочери, буду у неё жить. Годы…

– Да, годы, — вздохнув, солидно поддакнула Зося.

– Годы, — хихикал отец, выслушав отчёт о встрече с роднёй. — Она на 17 лет меня моложе! Я в её возрасте и не вспоминал ни про какие годы… А ты, чё ж, уморилась, что ли?

– Нет, — Зося пыталась мобилизовать в себе боевой дух и резко мотала головой, прогоняя дрёму. — Это акклиматизация!..

– А-а-а, понятно, — папа недоверчиво всматривался в неё.

*   *   *

Груши падали с глухим или звонким стуком и производили целый переполох, когда катились по железу крыши или скатывались в сваленную кучу лома — проволока, листы старой кровли, детали от трактора. Отец собирал в хозяйство всё, вплоть до гвоздя на дороге, это была привычка, выработанная временами величайшего дефицита, когда всё надо было «доставать» с огромными трудами — доски, шурупы, гайки, уголки, обрезки труб.

Груши падали, и, казалось, кто-то, большой и опасный, ходит по крыше, что-то ищет и не находит.

У папы была двухнедельная путёвка в Дом ветерана, сестра уехала к дочери в Краснодар. Зося осталась одна — с котами, с курами, а, главное, с грушами.

Перерыв в этой гонке наступил внезапно — пошёл дождь, избавив её от полива огорода.

На открытой веранде Зося долго смотрела вдаль, на умытые, посвежевшие окрестности. Небо было всё так же прекрасно — нежно-розовое, а выше — оттенки сливового, густо-серого, прозрачно-голубого.

И вдруг… Ей показалось, что небо стало ниже. По сравнению с прошлым её приездом.

«Я, что ли, выросла? Или зрение так село?»

На следующий день она ещё раз внимательно, как будто была ревизором, осмотрела окрестности. И окончательно убедилась: да, небо стало ниже.

«Дурь какая-то… Глупость. Нормальные женщины смотрят в зеркало, с морщинами борются. А я в небо… То же мне, астроном без трубы».

За резкой груш Зося думала о своей жизни. Нет, живи она здесь всё время, она бы давно погибла!.. Слишком властно забирает земля человека, слишком большого терпения требует от него. А Зося — давно горожанка, изнежена кабинетной работой. Но и без живописного двора, без выматывающего силы огорода (от жары земля была каменной), она бы тоже, наверное, сгинула, потеряла себя. В «послушаниях» крестьянского труда заключалось что-то глубокое, тайное, до которого она никак не могла добраться. Родина — больше, чем родные. Хотя родные — часть родины.

*   *   *

Груши — Зося точно помнит с прошлого приезда — были дички, твёрдые и невкусные. И вдруг — лысенковщина какая-то, перерождение, она никак не могла в это поверить — груши стали сочные, сладкие, с терпким богатым вкусом. Знатные груши, ни на какие другие непохожие.

Как это понимать?! Почему небо стало ниже, а груши — слаще?

Почему в юности ей принадлежал весь мир (а из дорогих вещей у неё было только два платья — в горошек с белым воротничком, приталенное, и голубое, с васильками, летучее), а теперь, когда она что-то нажила, заработала, всё будто бы стало чужим, условно-доступным. Точно так и время: раньше год казался громадным, длинным, а теперь — коротким и быстрым, как заячий хвост.

То ли она втянулась в работу, привыкла, то ли погода менялась, но сегодня Зося не свалилась в сон к девяти часам, а наконец-то вышла вечером на крыльцо — постоять в раздумье. Груша, что росла у колодца, походила на новогоднюю ёлку — в её ветвях блистали крупные, яркие звёзды, а у подножья россыпью лежали плоды, и от них, казалось, исходило драгоценное, золотое свечение.

У Зоси болит нёбо — она обожгла его сливовым повидлом. Болит палец — прищемила дверью. На другой руке — огромный мозоль, набитый ножом.

Нежный и тревожный ветер налетел, коснулся крон деревьев, её лица, и — умчал. Тихо. Дышит земля, россыпь далёких звезд, тонкий, едва уловимый аромат — это прощально цветут астры у крыльца.

И вдруг: бах! бух! Грохот железа, кошачий ор. Зося аж вздрогнула: что это?!

Ах, да, это же груши…

– Ну вы что? — сказала она вслух. — Неужели нельзя ещё денёк повисеть?.. Вы же видите, я всё делаю, что могу, но — не успеваю!..

*   *   *

Теперь она разговаривала с яблонями и с грушами, с огородом и колодцем, с котом и печкой. Бывали, конечно, и люди. Приходила почтальонка с районной газетой, где поздравляли с юбилеями пятилетних детей и бодрящихся пенсионеров, а ещё было много некрологов и местной рекламы; приезжал проверяющий по газовым плитам, бегло глянул на счётчик; и вот теперь у неё на лавочке сидел сосед Бузов и проповедовал учение о конце света.

Зося вскапывала грядку за двором, а Бузов, наскучавший на хуторе (он занимался фермерством, держал бахчу), цитировал ей с пространными толкованиями Библию. Сосед был баптист и не терял надежд обратить её в свою веру.

Она его слушала вполуха (про мор, голод и число зверя) и отвечала дипломатично:

– Сколько проживу, столько и проживу. Что людям, то и мне.

Внешне Бузов давно на себя махнул рукой: футболка и штаны на нём грязные, небритый, щетина седая, волосы вихрами, давно нестриженные. Глаза воспалённые, один заплыл кровью — лопнул сосуд.

– Травят нас! — сосед перешел к доказательной части своей речи. — Самолет пролетел, чем-то обработал подсолнух цветущий, к вечеру все пчёлы подохли. У меня два улья было, для себя держал. Это как понимать?.. Магазины мелкие все разорились, а в сетях торговых ты правды не найдёшь. Мясо купил, стал варить, пена из кастрюли на полметра полезла химическая. И ты понимаешь, ничем не пахнет!.. Мясо, как картон, без вкуса. Ударно идём к утилизации.

Зося вспомнила, как она смотрела на небо и чуть не проговорилась о своих наблюдениях, но вовремя удержалась. «Ещё подумает, что не в себе, умом тронулась в деревне от одиночества. Допомогалась!..»

А вслух сказала:

– Зато груши домашние, сливы пристроить некуда. Никто и даром не берет, такой нынче урожай. Жалко, пропадут же.

– Жалко! — взвился Бузов и с остервенением затоптал окурок. — Вот тебе падалицу жалко, курицу жалко, небось, и букашку жалко. А им, — он мотнул головой вверх и вбок, — никого не жалко! Попомни моё слово: эти скоты загонят нас в концлагерь! Будем в очередь за пайкой стоять. Умолять на коленях, чтоб покормили.

Бузов говорил с такой страстью и злобой, что Зося сжалась от его слов, как от ударов. Она чувствовала себя виноватой. Как будто от неё тоже что-то зависело — в мировом масштабе.

И тогда она сказала, как оправдалась:

– А я детям говорю: девочки, люди рождены для счастья. Надо жизнь вокруг себя делать счастливой.

*   *   *

Утром она пила на кухне чай, смотрела во двор, на опустевший и почти вскопанный ею огород — чёрный, ровный. За ночь на землю упало несколько светло-зелёных яблок — ветка с огромного соседского дерева нависала из-за забора. Яблоня была зимней, а плоды  крупные, в кулак, и твёрдые, как камни.

Зося думала о ближайших делах: надо всё перестирать до отъезда, собрать, ничего не забыть. Вдруг краем глаза она поймала какую-то аномалию, ненормальность за окном. Присмотрелась. Из-под соседского забора медленно стала выдвигаться длинная палка — черенок от граблей. Этим орудием дед Судаков — больше некому, молодые-то на работе! — попытался захватить одно из яблок и подкатить к меже.

Занятие требовало немалой сноровки и терпения, но дед не собирался отступать.

– По справедливости, поскольку яблоки упали на нашей стороне, они должны нам принадлежать, — комментировал отец по телефону, когда Зося вечером докладывала ему новости. — Потому как яблоня у забора посажена, ствол у неё мощный, корни высасывают влагу и полезные вещества с нашего огорода. И он закон знает, что яблоки — наши. Но, не связывайся, не ругайся — пусть берёт.

– Да я и не собиралась, естественно…

– У меня и зубов нету их грызть, — пояснил причины своего великодушия отец.

Сестра, узнав про подкатывание яблок, негодовала:

– Он и меня выслеживал, вдоль забора крался! Я как со двора выйду, он шасть за этими яблоками!.. Да зайди ты в калитку при мне, спроси: можно яблоки забрать?.. Нет, это ж умалит его достоинство. Поэтому будет весь день под забором лежать и тайно их выкатывать. Хотя дома — полные сундуки добра. И всё мало!.. Вот кому надо было олигархом родиться.

*   *   *

Батарея банок сияла новыми крышками. Плотно набитый мешок с сухофруктами темнел в углу кладовки. Пучки высушенных лекарственных трав развешаны по стенам.

Ну, вот и всё!..

Она ждала междугороднего автобуса на остановке, а молодая мама везла в коляске двух сыновей, один, совсем маленький лежал, широко открыв чистые, сообразительные глазёнки; а второй, годок, стоял в коляске, держась одной ручонкой за ограждение, а другой махал прохожим. Да так открыто и доверчиво, что невозможно было ему не ответить. Светлый чубчик, улыбчивое лицо — мальчик в новеньком матросском костюмчике. И такой доброй радостью и благополучию веяло от этой семьи, что Зося долго, пока они не скрылись в конце улицы, смотрела им вслед.

Потом она ехала мимо строя молодых, кривеньких березок, обещающих вырасти через много лет в основательные и мощные деревья, мимо полей, будто расчёсанных гигантским гребешком, мимо зеленей, таких ярких на фоне сумрачного дня. Ехали мимо домиков и домишек с новыми яркими крышами и заборами из металлического профиля, мимо придорожных кафешек, гостиниц, автосервисов, магазинчиков — всех этих «Путников», «Комфортов», «Чимкентов», «На дровах»… Ехала мимо щитовой дорожной рекламы, с фотографиями новых комбайнов и сеялок, видела дальние перелески, глудки вспаханного чернозёма,  и всё это проносилось быстро-быстро, так что невозможно это  вобрать в сердце — и одинокую сороку, летающую так, будто она баловалась, меняя «эшелоны» и лихача от избытка сил; и дальние дали, по которым, кажется, иди сейчас пешком и охватит отчаяние — от невозможности дойти до цели…

Грушевого варенья она везла с собой немного — тяжело, на руках особо не унесёшь. Но всё равно несколько мини-закруток на подарок приберегла. Для самых близких друзей.

– Это чаванпраш (чудодейственное лакомство из Индии), кладовая здоровья, — говорила она, и, видя, что ей верят, поясняла: — Ну, почти. Изготовлено лично мной по уникальной рецептуре в экстремальных условиях. Сила земли, солнца и немножко неба. От всех напастей и болезней. Во избежание привыкания — на завтрак не больше двух чайных ложек. И, вкушая, пожалуйста, будьте счастливы!

Как ни странно, варенье действительно помогало перемочь простуду. У Зоси потом ещё его спрашивали, но закрутки быстро разошлись.

А грушевого года больше никогда не было.

Лидия СЫЧЁВА