«Ах, зачем ты меня, мама, родила?»

Когда Колумб открыл Америку, в ней уже было семь вятских плотников. И сейчас вятские, именно вятские, а не кировские, плотники не растеряли былой славы, доныне нарасхват у разных подрядчиков.

Сейчас мастера делают баню для молодого пенсионера-лётчика. Лётчик заказал чуть ли не дворец. Баня с размахом: сауна, бассейн, предбанник с камином. Откуда материалы, где взял пенсионер денег, чтоб соорудить такое счастье жизни, Николаю и Виктору неизвестно. Да и зачем знать? Их наняли, они делают.

Пенсионер-лётчик, бывший, как он говорит, деревенский житель, крутится около и старается помочь. Конечно, он больше мешается, но плотники деликатно благодарят, когда он хватается за бревно, пусть и не с той стороны. Топором он действует неуклюже и опасно, но машет отчаянно. А может, виной вчерашняя выпивка? То-то он всё подговаривается к опохмелке. Он вроде в шутку выговаривает мастерам, что те непьющие.

Николай, боясь травматизма со стороны лётчика, объявляет перекур. Он считается старшим. Виктор тоже садится курить.

— Чего ж, — говорит Николай, — попили водчонки, было. А если на заработках пить, тут не полбеды, а вся беда.

Виктор понимает, что сейчас Николай будет рассказывать историю, которая называется «Полбеды». И хотя Виктор слышал историю, он даёт необходимую реплику:

— А чего полбеды?

— Я догадываюсь, — говорит лётчик. — Полбеды — это когда башка трещит, — а беда — это когда опохмелки нет, так?

— Так, да не совсем, — говорит Николай. — Это вот я на Житомирщине служил...

— Летал, летал, — перебивает лётчик, — летал. Всё была своя страна, сейчас зарубежье. Получается, на международных линиях работал. Я так жене пошутил, она прицепилась — проси добавки к пенсии.

— Ну и вот, — продолжает Николай, — служил. И нас гоняли на винзавод. Мы это дело любили.

— Ещё бы! Меня сейчас и гнать не надо: винзавод! Какая беда? Мечта с похмелья.

— А насмотрелся я на это производство. Там везут самосвалами фрукту, они так говорят: не фрукты, а фрукту. Везут, всё это уже гнилое, чёрное, запах — с ног сшибает. Но это ещё полбеды. Всё это валят в ямы, а ямы обиты ржавым железом и глубиной метров шесть-семь. Но и это полбеды. Туда спускают женщин фрукту топтать.  Потом это сырьё из чанов вычерпывают в другие чаны, бродильные, там отжимают, жмых по ленте идёт опять же в самосвалы и везут его на корм скоту. Коровы бесятся, а свиньи уже ничего другого жрать не хотят. Ho и этo ещё полбеды. Над этими чанами воздух чёрный, это тучи мух, они в этой винной жидкости тонут миллиардами. Фильтров я там не заметил. Но даже и это полбеды.

— Но будет когда-нибудь беда или нет? — спрашивает лётчик.

—Я ему говорю, тебе бы с лекциями против пьянства выступать; это бы лучше действовало, чем, когда кодируют, людей убивают, — вставляет Виктор.

— А бегают ещё там... — Николай делает паузу, — крысы и мыши, и все уже там давно они пьяницы, ориентировку теряют, допиваются до того, что в чаны падают и там разлагаются.

— Брошу пить, — говорит лётчик.

— Приходят машины, вроде как ассенизационные, эту жидкость засасывают и везут её, называется виносмесь, на крепление спиртом. А как спирт делают...

— Не надо — просит лётчик. — Так в чём же, наконец, беда?

— А беда в том, что человек видит всё это, видит и всё равно пьёт — вот беда.

— Пьём — соглашается лётчик. — Сейчас ты только одного добился, что я окончательно от всех этих ужасов выпить захотел. Я вас, знаете чего, земляки, прошу. Я хозяйке скажу, что вы, когда рядились, про выпивку из приличия отказались, для блезиру выпейте. Хоть граммчик. Меня поймите. У меня, вы ж бывали в таких ситуациях, у меня припрятано. Но для начала нужно при ней выпить. Хоть стопарик. А мы потом сочтёмся, — намекающе говорит он. И, считая дело сделанным, уходит, а плотники заплёвывают окурки и начинают затягивать на сруб очередное бревно.

— Придётся выручать, — говорит Николай.

— Мне совсем нельзя, могу сорваться, — говорит Виктор. — Ну до чего же все московские мужья перед жёнами трусят. Нет, вятские жёны — это знак качества. У нас захотел — выпей. Главное, чтоб именно дома выпил, а не где-то, вот за этим следят. А тут такая конспирация.

Их зовут обедать. Обед хороший. Хозяйка выставляет вино, говоря, что белая будет на вечер, а пока это. Лётчик преувеличенно восторгается и первым, и вторым. Он повеселел, расширился в плечах. Ему хочется всем сделать приятное. Он требует от Николая повторить рассказ про полбеды. Николай отнекивается, но рассказать приходится. Сильно сокращая эпизоды, рассказывает. Хозяйка, поджав губы, говорит, что её вино — марочное, не с того завода.

— Это-то да, — многозначительно рассматривая этикетку, говорит лётчик. — Ему хочется повернуть разговор в высокие сферы, дать понять мастерам, что он не так себе, посвящён в кое-чего.

— Сейчас много чего открывается. Слышали — Гитлер до ста трёх лет жил, слышали? А труп тогда спецслужбы сожгли, чтоб Сталину угодить. Врача_, который написал о пломбе в зубах, быстро уконтропупили. Это ж политика. Вот и Риббентроп, который фон Иоахим, пишет Шеленбергу и материт Англию, это 39-й год, что Англия нас ссорит с Россией. И в том же году что? Шестьдесят лет Сталину, который Иосиф. И Гитлер ему объясняется в любви, и Сталин обратно так же. Но Англия, заметьте, поссорила. Нет, я так думаю, это когда-нибудь поймут. А Никитка, который Хрущ, надиктовал на магнитофон, что Сталин подписал пакт с Германией, бегал и кричал: «Надул Гитлера, надул Гитлера». И далее соответственно. А Гитлер в ночь, на двадцать второе июня, именно в эту ночь, пишет дуче, который Муссолини: «Я решился положить конец лицемерной игре Кремля...». Что? Какой вывод? Англия поссорила.

— Ах ты моя, Жозочка, — нежно говорит хозяйка чёрной кошке, — болеет моя Жозочка, моя Жозефиночка.

— Как болеет? — спрашивает Виктор. — Мурлычет же.

— Очень плохо кушала утром.

— Кошки живучие, — Виктору хочется успокоить хозяйку. — Кошку убей да перетащи на другое место, оживёт.

— А что у вас про Вятку говорят? — лётчик снова переводит разговор. — Чтоб не Киров, а Вятка. Да он и Костриков, и в Кирове не бывал. До дикости доходит. Говорят: я живу в Кирове. Вопрос: где в Кирове? Он же человек. В голове? В животе? Ещё ниже?

— Да вы — вятские — дураки, каких поискать. Везде имена вернули, одни вы упёртые, как не знаю кто, — замечает жена.

— На вокзале, — рассказывает Николай, — спорят о Вятке. Везде же спорят. И вот одна девушка, но в годах, прямо кричит: ни за что нельзя! Я до сих пор не замужем, а вернётся Вятка, окончательно не выйду, скажут: вот вятская дура. Я не выдержал, говорю: можно же и кировской дурой быть.

— Я весь мир облетал, — говорит лётчик, — все страны и континенты, докладываю: кировских нигде не знают. А скажешь, что из вятских, тут сразу братание. Или вот взять мёд. Разве я могу не вятский мёд на столе держать. Извольте убедиться, — показывает на хрустальную вазу с мёдом. — И вот, везде пиарят башкирский да алтайский. А приедешь на ярмарку мёда, где очередь? Конечно, за вятским мёдом. А напиши: кировский мёд, и кто купит? Ну, за вятский мёд и за Вятку-матушку! — Он тянется рукой к тому месту, где стояла бутылка, но её уже нет. — Лилечка, я не себе, а работникам, мужичкам?

— Нет-нет, — отказывается Николай, — нам ещё работать.

Лётчик не обижается, он и так доволен. Уходит из-за стола к себе на дозаправку запасным горючим, и для отлёта в заоблачные сны.

Плотники идут работать. Николай лезет на сруб.

— Не верю я, что он в лётчиках такие хоромы заработал. Не верю, — говорит он сверху. — У нас, помнишь Гену-лётчика, пятьдесят не было, закопали, в заполярке летал. Помнишь? Что он скопил? Дом поправил да «жигулёнка» с большим пробегом взял. И всё! А здоровье где? А этот — тумба, жиртрест, легче перепрыгнуть, чем обойти, честный, что ли? Конечно, воровал. Или ворованное возил. Не зря же говорили, сколько при Ельцыне золота увезли. Тот же Руцкой.

— Давай спросим, — говорит Виктор. — Откуда деньги, спросим.

— Да ну его! Да подавись эти все новые!

— Вот и да ну! От того, что не спрашиваем, они и будут жрать да спать, а мы будем горбатиться.

Во время перекура Виктор горько говорит:

— Плохо, что выпил. Сейчас меня может потянуть. Могу загудеть. И кранты. Не скажешь же им, что я леченый. Думал: поеду в Москву, пить по нулям, курить брошу, а! Я вот чувствую, — он закуривает вторую, — что вечером всё равно выпью. Сегодня же, тем более, пятница. Как вятские плотники говорят: пятница-тяпница. Хватит топором тяпать, пора тяпнуть. Но ты, Коля, не думай, тормозну.

— Смотри, Витёк, дома дети плачут: тятя, хлеба дай.

— Я бы и не хотел, но попало в рот, значит, попался. Но он просил же. Вот ведь как, отказаться не можем, сами дураки. Вообще, во всем дураки.

— Нет, можем, — вдруг твёрдо говорит Николай. — Мне мать рассказывала из детства. Вот уж кому будет Царство небесное.

— Кому?

— Были муж и жена. Уже в годах. И вот пришла революция. Они поняли: пришёл антихрист. Они приели весь царский хлеб, а большевистский есть не стали, сказали: грех антихристов хлеб есть. Приели царский хлеб, при царе выращенный, приели, легли на разные лавки и умерли.

Они какое-то время молчат, потом принимаются за работу. Виктор вдруг спрашивает:

— А чего ты мне про них рассказал?

— Не понял, что ли? Нет? А ты переведи на себя. Умри, а не выпей.

Виктор снова отмалчивается, потом потихоньку запевает, под песню легче работать:

Пилим, колем ёлочку, сосну.

Эх, пилим, колем ёлочку, сосну

Пилим, колем и строгаем.

Всех ментов переругаем,

Ах, зачем меня ты, мама, родила?

Редакция газеты «Слово» поздравляет со славной датой — достижения возраста, которым можно уже гордиться — своего преданного друга, члена Общественного совета и постоянного автора. Желаем Владимиру Николаевичу крепкого здоровья, благоденствия и осуществления всех творческих планов.