Поэт о природе и магии слова

Сегодня, когда мы говорим о Гумилёве (1886—1921), прежде всего, имеем в виду его изумительные, сразу узнаваемые стихи и тот трагический исход, что случился с ним в уже очень далёком августе 1921 года. О том, как вёл себя этот человек, которому предложили отречься от присяги и своих взглядов в обмен на жизнь, и что случилось в ночь на 27 августа 1921года, когда его лишили жизни земной, написано и сказано много. И о его стихах, пьесах, переводах, статьях, любовных переживаниях и драмах, путешествиях, исследованиях, военном периоде — не меньше.

А вот о том, как много он размышлял о месте поэта в обществе и трудился над тем, «чтобы луна засияла», если и встретишь, то мельком. Между тем, это важная составляющая его, как Художника и как Личности.

У Гумилёва есть статья «ЖИЗНЬ СТИХА», которая начинается так: «Крестьянин пашет, каменщик строит, священник молится, и судит судья. Что же делает поэт?.. Почему только в минуты малодушия соглашается признать, что чувства добрые он лирой пробуждал? Разве нет места у поэта, всё равно, в обществе ли буржуазном, социал-демократическом или общине религиозной?.. Сейчас я буду говорить только о стихах, помня слова Оскара Уайльда: «Материал, употребляемый музыкантом или живописцем, беден по сравнению со словом. У слова есть не только музыка альта или лютни, не только – краски, живые и роскошные, как те, что пленяют нас на полотнах Венецианцев и Испанцев; не только пластичные формы, не менее ясные и чёткие, чем те, что открываются нам в мраморе или бронзе, – у них есть и мысль, и страсть, и одухотворённость. Всё это есть у одних слов…»

Дальше следует ремарка Гумилёва: «…что стих есть высшая форма речи, знает всякий, кто, оттачивая кусок прозы, употреблял усилия, чтобы сдержать рождающийся ритм».

На его «оттачивании прозы» следует остановиться подробнее. В первую из своих поездок в Париж, когда поэт поступает в Сорбонну, он организует издание русского художественного журнала «Сириус». И в начальном выпуске журнала почти все стихи и проза – это Гумилёв под разными псевдонимами. Некоторые из них он держит в секрете даже от сотрудников журнала. Именно там впервые – и первые критические опыты поэта, и первая его проза, о которой он своему многолетнему учителю той поры В.Я. Брюсову пишет так: «…У меня отсутствует чисто техническое умение писать прозаические вещи. Идей и сюжетов у меня много. С горячей любовью я обдумываю какой-нибудь из них. Всё идёт стройно и красиво, но, когда подхожу к столу, чтобы записать все те чудные вещи, которые только что были в моей голове, на бумаге получаются только бессвязные отрывочные фразы, поражающие своей какофонией. И я опять спешу в библиотеки, стараясь выведать у мастеров стиля, как можно победить роковую инертность пера… Вообще, мне кажется, что я накануне просветления, что вот-вот рухнет стена, и я пойму, а не научусь, как надо писать…».

Вот это «пойму, а не научусь» – желание «дойти до самой сути» и сделало его в литературе тем, кем он стал. Он «понял» и стал писать прозу так, как не многие из тех, кто считал себя прозаиками. Его новеллы, рассказы, путевые заметки и военные корреспонденции, по словам А.И. Куприна «дышат жизнью». А получить такой комментарий от такого прозаика – дорогого стоит.

И в качестве одного из примеров этого «дыхания жизни» рассмотрим небольшой отрывок из военного дневника поэта, который он назвал «ЗАПИСКИ КАВАЛЕРИСТА». Начало войны 1914 года. Он добровольцем идёт в армию и получает направление к границе Восточной Пруссии, где на передовой пишет: «Я часто думал…о глубокой разнице между завоевательными и оборонительными периодами войны. Конечно, и тот, и другой необходимы лишь для того, чтобы сокрушить врага и завоевать право на прочный мир, но ведь на настроения отдельного воина действуют не только общие соображения, – каждый пустяк, случайно добытый стакан молока, косой луч солнца, освещающий группу деревьев, и свой собственный удачный выстрел порой радуют больше, чем известие о сражении, выигранном на другом фронте. Эти шоссейные дороги, разбегающиеся в разные стороны, эти расчищенные, как парки, рощи, эти каменные домики с красными черепичными крышами наполнили мою душу сладкой жаждой стремления вперёд, и так близки показались мне мечты Ермака и других представителей России, завоёвывающей и торжествующей. Но эта ли дорога в Берлин, пышный город солдатской культуры, в который надлежит входить не с ученическим посохом в руках, а на коне и с винтовкой за плечами?..».

Не правда ли, полная картина и места, и времени, и деталей быта, и психологического состояния бойца. И всё это в коротком отрывке, без лишних слов, но так, что видишь и чувствуешь происходящее в малейших подробностях…

Но вернёмся к его размышлениям о жизни стиха: «…Происхождение отдельных стихотворений таинственно схоже с происхождением живых организмов. Душа поэта получает толчок из внешнего мира, иногда в неизбывно яркий миг, иногда смутно, как зачатье во сне, и долго приходится вынашивать зародыш будущего творения, прислушиваясь к робким движениям ещё неокрепшей новой жизни. Такое стихотворение может жить века, переходя от временного забвения к новой славе…».

А дальше – разговор о стиле: «…В стиле…поэт даёт самого себя, но тайного, неизвестного ему самому, позволяет догадаться о цвете своих глаз, о форме своих рук…Под жестом в стихотворении я подразумеваю такую расстановку слов, подбор гласных и согласных звуков, ускорений и замедлений ритма, что читающий стихотворение невольно становится в позу героя, перенимает его мимику и телодвижения и, благодаря внушению своего тела, испытывает то же, что сам поэт, так что «мысль изреченная» становится уже не ложью, а правдой, а читающий стихотворение испытывает то же, что сам поэт» …».

И продолжает эту мысль так: «…чтобы быть достойным своего имени, стихотворение…должно быть безукоризненно даже до неправильности. Потому что индивидуальность стихотворению придают только сознательные отступления от общепринятого правила, причём, они любят рядиться в бессознательные… Эти неправильности играют роль родинок, по ним легче восстановить в памяти облик целого…».

Правда, в его чеканном и изысканном стиле таких «родинок» почти не встретишь.

В статье «ЧИТАТЕЛЬ» поэт подробно пишет, как пришёл к пониманию знаменитого: «Слово – это Бог», а также, о взаимоотношениях поэзии и религии: «Поэзия и религия – две стороны одной и той же монеты. И та, и другая требуют от человека духовной работы. Но не во имя практической цели, как этика и эстетика, а во имя высшей, неизвестной им самим. Этика приспособляет человека к жизни в обществе, эстетика стремится увеличить его способность наслаждаться. Руководство же в перерождении человека в высший тип принадлежит религии и поэзии. Религия обращается к коллективу. Для её целей…необходимы совместные усилия… Поэзия всегда обращается к личности. Даже там, где поэт говорит с толпой, – он говорит отдельно с каждым из толпы. От личности поэзия требует того же, чего религия от коллектива. Во-первых, признания своей единственности и всемогущества, во-вторых, усовершенствования своей природы. Поэт, понявший «трав неясный запах», хочет, чтобы то же стал чувствовать и читатель. Ему надо, чтобы всем «была звёздная книга ясна» и «с ним говорила морская волна». Поэтому поэт в минуты творчества должен быть обладателем какого-нибудь ощущения, до него не осознанного и ценного… Выражая себя в слове, поэт всегда обращается к кому-то, к какому-то слушателю. Часто этот слушатель – он сам, и здесь мы имеем дело с естественным раздвоением личности. Иногда это некий мистический собеседник, ещё не явившийся друг, или возлюбленная им, иногда это Бог, Природа, Народ… Однако ни для кого, а для поэта тем более, не тайна, что каждое стихотворение находит себе живого, реального читателя среди современников, порой потомков. Этот читатель отнюдь не достоин того презрения, которым так часто обливали его поэты. Это благодаря ему печатаются книги, создаются репутации, это он дал нам возможность читать Гомера, Данте и Шекспира. Кроме того, никакой поэт и не должен забывать, что он сам, по отношению к другим поэтам, тоже только читатель…».

Тут ещё можно заметить, что в какой-то момент он существенно расширит диапазон своих «мистических собеседников». Это случится, когда они вместе с поэтом Сергеем Городецким обоснуют и создадут целое направление в поэзии, которое назовут акмеизмом. Его суть или суть его философии в том, что любое существо и явление, созданное природой для земной жизни, – божественно. Именно от этого в какой-то период времени поэт даже сменит аудиторию своих воображаемых слушателей, о чём в стихотворении «Я и вы» скажет: «Не по залам и по салонам / Тёмным платьям и пиджакам – / Я читаю стихи драконам, / Водопадам и облакам…»

Правда, следует заметить – в силу своего дарования он выходил далеко за пределы им же созданного направления, что присуще любому крупному поэту, которому тесны любые рамки.

Продолжая разговор о природе стиха, он выразит такую мысль: «Стихотворение…возникая из духа поэта, становится особым организмом…сочетания слов, дополняя одно другое, ведёт к определённому впечатлению и…наше внимание привлекает звуковая сторона стиха (ритм, рифма, сочетание гласных и согласных) …».

А теперь вновь вернёмся к статье «ЖИЗНЬ СТИХА»: «…прекрасные стихотворения, как живые существа, входят в круг нашей жизни; среди них есть ангелы-хранители, мудрые вожди, искусители-демоны и милые друзья. Под их влиянием люди любят, враждуют и умирают. Для многих отношений они являются судьями…».

Здесь он размышляет не о своих стихотворениях, а приводит примеры из стихов Брюсова, Вячеслава Иванова, Анненского, Блока. О своих же потом в стихотворении «Мои читатели» скажет:

…А когда придёт их последний час,
Ровный, красный туман
застелет взоры,
Я научу их сразу припомнить
Всю жестокую, милую жизнь,
Всю родную, странную землю
И, представ перед ликом Бога
С простыми и мудрыми словами,
Ждать спокойно Его суда. 

А теперь вспомним, что последний месяц лета 1921 года станет последним в его жизни. Третьего августа 1921 года поэта по ложному обвинению арестуют, а в ночь с 26 на 27 – расстреляют. Но даже в тот – трагический для него месяц он вёл себя так, что и сегодня мы говорим о нём с восхищением, хотя боль утраты от этого не ослабевает.

Согласимся, что ни в едином слове о себе он не лукавит. Больше того, будто видел, как уйдёт в вечность, или предсказал судьбу в последних строчках этого стихотворения.

Ведь так у него и случилось: «с простыми мудрыми словами: взял 3-го августа в тюрьму на Шпалерной Евангелие и Гомера, оттуда писал жене ободряющие слова и «ждал спокойно Его суда».

И об этом незадолго до той трагической ночи с 26 на 27 августа он написал в своём последнем, малоизвестном стихотворении, которое впервые опубликовано установившим его авторство издателем и славистом Никитой Алексеевичем Струве в 1970 году:

В час вечерний, в час заката
Каравеллою крылатой
Проплывает Петроград,

И горит над рдяным диском
Ангел твой на обелиске,
Словно солнца младший брат.

Я не трушу, я спокоен,
Я моряк, поэт и воин,
Не поддамся палачу.

Пусть клеймят
клеймом позорным,
Знаю – сгустком крови чёрной
За свободу я плачу.

За стихи и за отвагу,
За сонеты и за шпагу,
Знаю, строгий город мой,
В час вечерний, в час заката
Каравеллою крылатой
Отвезёт меня домой. 

Он и на сей раз оказался прав.
И хотя «строгий город» не отвёз его домой в буквальном смысле, но «за свободу…, за стихи и за отвагу, за сонеты и за шпагу» он остался в памяти людей как благородный рыцарь и выдающийся поэт, однажды сказавший, что «слово – это Бог», и ни разу этому не изменивший.