ПОСЛЕДНИЙ ПАРАД

«Содружество рысистого коннозаводства» готовит к изданию книгу «На благо лошадей». Автор этой книги не коневод,
 а профессор литературы, доктор филологических наук Дмитрий Михайлович Урнов. С детских лет он в седле и не расстается
 с конём до седых волос. Автор не только трудов по истории и теории литературы, но и таких книг, как «По словам лошади», «Последний посыл», «Кони в океане» и «Приз Бородинского боя».
В книге «На благо лошадей» он подводит итоги своей литературно-лошадиной карьеры.

«Паспорт кобылы» – такой документ получил я из рук Толокольникова. Сидел ли он когда-нибудь в седле и держался ли за вожжи, спросить у него я не решался, ведь он не только прошёл Отечественную, но, сверх того, состоял в сообществе бойцов Первой Конной. В легендарной кавалерийской армии Толокольников не мог служить по возрасту, но ходил (и меня приглашал) на заседания с тихими старичками, имена которых, известные нам по книжкам, звенели саблями, строчили пулемётными очередями и, само собой понятно, отдавали цокотом копыт. Трудно было себе представить, что ветхие старцы, озабоченные тем, как бы ненароком не уснуть и не упасть со стула, некогда неслись на полном скаку и рубились с врагами. Им и сидеть-то на стульях, казалось, было как-то неудобно – не свойственно. О, если бы собирались они не в музейных стенах!

Уже в который раз я убедился, что значит своя стихия, очутившись однажды рядом с Будённым. Видел я большие усы и раньше в Большом или на трибуне Мавзолея, и выглядел «наш братишка» в обстановке торжеств так же, как и на одной фотографии, где он оказался запечатлен не с шашкой, а… с портфелем в руках. С портфелем, на театральной сцене или на трибуне герой-конник, некогда вступавший в сабельные единоборства, выглядел собственной восковой куклой, чтобы не сказать карикатурой на самого себя. Но вот – манеж ЦСКА, эскадрон, пусть всего лишь спортивный, закончилась езда, мы вышли на манеж, и древний воин, которому уже трудно ходить, с видимым удовольствием ступая по опилкам и прикасаясь к своей почве, вдруг остановился, окинул взглядом ристалище и говорит: «Больше шестидесяти лет… больше шестидесяти лет…» Это он, обращаясь к самому себе, прикидывал срок своей воинской службы. Выражением глаз Будённый оказался в тот момент похож (не сочтите за натяжку) на Шаляпина в роли Дон Кихота. Положим, ранний французский фильм с участием нашего певца считается неудачным: великий артист не успел приспособиться к объективу и экрану, но там проскальзывает момент, по которому можно судить, как это выглядело, когда у него получалось удачно: рыцарь Печального Образа садится в седло, и в глазах его сверкает молния... Так и восьмидесятипятилетний инвалид в маршальской шинели, которую ему уже вроде бы тяжело носить, вдруг сделался похож на себя самого, каким он вошёл в историю. «Что же тут удивительного? Будённый — это же наш Мюрат», – так мой приятель-историк откликнулся на сообщение о манежном преображении.

Хотел бы я, чтобы эти слова услышал писатель Виктор Некрасов. Автор «В окопах Сталинграда» меня спросил, понимает ли Будённый в лошадях. Внутренние мотивы вопроса, который Виктор Платонович задал с иронической улыбкой, я понимаю: выдающемуся кавалеристу случалось браться не за свое дело и вести себя по-конюшенному за пределами конюшни. А как вы полагаете: Мюрат, чьё имя на скрижалях истории сияет, отличался благонравным поведением? Даже среди конников были претензии к Будённому именно потому, что он был истинный кавалерист, и, когда у него оказывалась власть в руках, бывало, навязывал свои вкусы, вплоть до мастей. «Ну, что ты с ним поделаешь! – жаловался  начальник конной части Первого завода. – Любит рыжих!». А ещё один начкон говорил: «Все на Б, все на Б!» Это во времена, когда новорождённых жеребят по настоянию Будённого стали на кавалерийский манер называть по отцам вместо матерей, как это принято в рысистом коннозаводстве. А тогда активно продуцировал жеребец Бравурный, и рысачники истощились в изобретении кличек, которые бы начинались с буквы «Б». Однако он же, Семён Михайлович,  был стойким и подчас единственным заступником нашего конного дела, и если завкавфедрой коневодства, профессор Витт, упрекал его за недостаточно строгое ведение породы ахалтекинцев, то без Будённого мы могли бы многих пород лишиться вовсе. Его собственноручную записку я видел на столе у директора Московского ипподрома, в ней говорилось о необходимости немедленно снабдить кормами голодающих лошадей. «До чего же горько мне сознавать, – писал Семен Михайлович, – что наши кони стоят некормленные там, где я в свое время наголову разбил беляков». Разбил-таки! Постановщик фильма о Первой конной, изучавший материал, мне о нём говорил: «Только представь себе, перед атакой выезжал навстречу противнику зачинщиком – рубиться один на один».

Тенью на нём лежала рецензия с критикой «Конармии» Бабеля, та самая, на которую сердито откликнулся Горький, сказавший: «Нельзя о литературе судить с высоты коня». По-прежнему упрекая Будённого за рецензию, обычно вспоминают горьковские слова, саму же рецензию, как видно, давно не перечитывали. А в ней видна рука Сталина, и дело там вовсе не в лошадях и даже не в литературе. По существу это отповедь не Бабелю, а Троцкому – обозначение поворота к национальной политике вместо равнения на мировую революцию. А что писателю за чужие грехи досталось, это в порядке вещей: подвернулся под горячую руку. Такой уж у нас порядок установился с тех самых пор по принципу: «Паны дерутся, а у холопов чубы трещат».

* * *

Оказываясь благодаря Толокольникову свидетелем чудесных мгновений, я, даже не зная, где он служил, обратился к нему с просьбой о помощи: пишу книжку о лошадях, и нет у меня почти ничего о кавалерии. Положим, с малых лет, с довоенных времен, помню конницу, проходящую мимо нашего дома на Красную площадь, но таких воспоминаний, хотя и очень дорогих, мало, нужен сюжет. Толокольников выдвигает ящик письменного стола, за которым сидит, и достает потрёпанную книжицу. «Вот тебе сюжет», – говорит (он был хорошим знакомым моего отца и обращался со мной по-свойски). Это и был кобылий паспорт, точнее нечто вроде лошадиного свидетельства о рождении, а также аттестата зрелости с трудовой книжкой в придачу. Не только кличка, пол, происхождение, год рождения, но и весь послужной список. Из документа следовало, что некая саврасая Картинка повидала на своем веку всё, что только можно было повидать, пройдя довоенный трудовой фронт, а потом очутившись на войне. А как же паспорт попал к моему собеседнику?

…Восточная Пруссия. Бои. Идёт передвижение наших войск. А у дороги опрокинутая повозка-гробарка, с высокими откосными бортами – в таких подвозили снаряды. Тут же, в упряжи, на боку, тяжело раненная лошадь. А солдат-коновод кричит в голос: «Добейте! Прошу, добейте! Я не могу!» Сам при оружии и взывает он к людям вооружённым, но каждый взглянет и тоже – не может. «А лошадь бьётся», — завершил свой рассказ Толокольников.

Сейчас уже не могу вспомнить в точности, по каким мотивам из моей книжки «Словами лошади» этот эпизод выпал. Скорее всего, не сумел я рассказанное бывалым человеком изложить как следует, а дорабатывать уже было некогда. Когда же моя книжка, без рассказанной им истории, вышла, ветеран, своей рукой прекративший страдания лошади, мои извинения принял, а прочитав книжку, сказал: «У тебя лишний экземпляр найдется – Жукову подарить». У каждого из нас в жизни бывали минуты, воспоминание о которых заставляет краснеть, но есть и такие, которые не то чтобы позволяют собой гордиться, но всё же хранишь их в памяти, не стыдясь. При имени, которое произнёс Толокольников, повёл я себя так, как повёл бы себя каждый человек нашего времени, – оробел. «Пиши, пиши, – настаивал Толокольников, имея в виду дарственную надпись, — я передам. Георгию Константиновичу будет интересно почитать о коне, на котором он принимал Парад Победы». «От одного из тех миллионов…» — взялся я писать на титуле, а Толокольников, спрятав «По словам лошади» в тот же ящик, из которого извлёк «Паспорт кобылы», пообещал не только книжку передать по назначению, но и сообщить мнение столь исключительного читателя о прочитанном. Неужели Жуков и сам не знал того, что у меня было сказано?

В ту пору говорили о том, что белоснежным красавцем, на котором был принят Парад Победы, являлся не какой-нибудь очередной, даже классный жеребец, а Казбек, отец Олимпийского чемпиона Абсента. Оказалось, это скорее всего легенда. Начать с того, что кличка коня была не Казбек, а Кумир. Но, получив предложение переиздать свою первую «лошадиную» книжку и постаравшись некоторые неточности или просто ошибки исправить, я всё же не стал ничего изменять задним числом: легенда была в духе времени, а в каждой легенде есть крупица истины. Достаточно сказать, что и сейчас кое-кто среди людей осведомлённых старой версии придерживается. Кумир мог быть переименован и стать Казбеком. Так обычно делается, если лошади с кличкой достаточно случайной или недостаточно благозвучной выпадает особая роль. Так были переименованы жеребцы, ахалтекинец и карабах, которых Хрущёв с Булганиным подарили английской королеве. Переименован был и наш араб с Терского конезавода, тот самый, за которого нефтяной «король» Арманд Хаммер выложил миллион. А почему именно Казбеком могли назвать коня, которому предназначалось парадировать по Красной площади в День Победы, объяснять излишне, если вспомнить, кому полководец, принимавший парад, должен был докладывать о готовности войск к торжественному маршу. Так что «Казбек» – едва ли достоверно, но всё же правдоподобно. Есть доля правды и в мифе о том, будто конь, на котором был принят парад великого триумфа, и наш первый Олимпийской победитель, связаны родством. «Они и рядом не стояли!» — такое сердитое письмо, как только книжка вышла, получил я от ещё одного читателя-знатока. Что ж, подумал я тогда, в легендарном сближении есть символический смысл: хотя две победы по значению и масштабам несоизмеримы, но всё же в желании породнить коней-триумфаторов выразилось одно и то же чувство всеобщего торжества. А чтобы историческую обоснованность мифа отличить от пустой выдумки и просто-напросто вранья, воспользуюсь сравнением.

Теперь в духе уже нынешнего, а не того времени бывает, распространяется ложь, лишенная и тени правдоподобия. Например, в одной иностранной книге, вышедшей недавно, я, не веря глазам своим, читаю, будто Сталин сам собирался принимать парад, но при попытке сесть в седло упал с «арабского (?) жеребца», ушибся, «повредив себе плечо и голову», и ему не оставалось ничего другого, как поручить дело Жукову. Мало этого, передоверяя роль, которую он вроде бы собирался играть, Сталин подсунул маршалу всё того же «арабского жеребца», вероятно, в силу коварного желания, чтобы и порученец упал. К счастью, Жукова о подвохе предупредил … кто? Василий, сын Сталина, взявший с маршала слово, что не проболтается отцу. А Жуков, якобы уточнив, где же старик «тренировался», поблагодарил Сталина-младшего и с того дня «не упускал ни одной возможности практиковаться в езде верхом».

Книга называлась «Падение Берлина», в ней было больше четырёхсот страниц. Вот, думаю, ненавистник! Однако в книге было множество сносок и, как ни трудно было в это поверить, история с «арабским жеребцом» имела своим источником воспоминания самого Жукова. Но я не помнил, чтобы в жуковских мемуарах я читал такую чушь. Там рассказывалось, как вызвал его Сталин, как спросил, усидит ли он в седле, и, получив утвердительный ответ, поручил принимать парад на коне. Вот и всё. Правда, я читал воспоминания Жукова, как только они вышли, много лет назад, в одном томе. А сноска в иностранной книге была сделана на новое издание в двух томах. Но если это действительно Жуков успел добавить, то как же он, по выучке кавалерист, мог сказать «тренироваться»? У конника язык не повернется такое выговорить. Конник бы спросил: «Где же старик ездил?» Кроме того, у Василия Иосифовича с Жуковым отношения были не такие, чтобы они могли доверительно говорить друг с другом, – это мнение, державшееся на конюшне, которой Василий, энтузиаст верховой езды, патронировал, а тут ещё тайный разговор будто бы о самом Сталине и чуть ли не сговор за его спиной.

Собрался я было писать автору гневное письмо-отповедь, но сначала всё же решил проверить по указанному источнику. Достал в библиотеке двухтомник Жукова, нашёл во втором томе страницу: слово в слово! Тогда вместо того, чтобы писать иностранному автору, звоню соотечественнику-публицисту, а тот и говорит: это издание жуковских мемуаров посмертное, такую небывальщину уже без разрешения Жукова умудрился приписать от себя литзаписчик. Публицист – ветеран войны, автор сочинений на военную тему, он знал того литзаписчика, как ни странно, тоже ветерана. По словам моего знакомого, литзаписчик не только Жукову приписал, но и повторил ту же нелепость в собственном труде о Сталине. Труд называется «Генералиссимус», тоже в двух томах, но без сносок, а  история с «арабским жеребцом», который будто бы сбросил Сталина и согласно сталинскому замыслу должен был сбросить Жукова, приведена вроде бы со слов Василия. Кому же сын Сталина, подрывая авторитет собственного отца, это мог говорить? Когда и зачем  он бы такое наговорил?

Василий Сталин, генерал от авиации, старался быть конником согласно той традиции исторического родства ипподрома с аэродромом, которую в наше время олицетворял и поддерживал легендарный Михаил Громов. Говорили, будто и на этой почве между ними была вражда, будто Василий завидовал Михаилу Михайловичу, но, кроме слухов об этом, я ничем не располагаю. С его сестрой Светланой Аллилуевой мы работали в одном учреждении, Институте мировой литературы, и её прежний научный руководитель, профессор Мясников, одно время являлся моим непосредственным начальником. А с Василием мы разве что находились под крышей одной конюшни или же бывали в стенах одного и того же, переделанного из ангара, манежа. Но я говорил с конниками, которые знали его, и слова их заслуживают доверия, хотя высказывались ими мнения противоположные и даже взаимоисключающие.

«Я всегда любовалась им», — вот что  услышал я от своего тренера, заслуженного мастера спорта, чемпиона СССР Александры Михайловны Левиной. Имела она в виду прекрасную посадку Василия в седле. А  другой опытнейший конник,  тоже мастер и чемпион, только другого поколения, Андрей  Фаворский, свидетельствовал: ездить Василий Сталин совсем не мог, едва не падал с седла, потому что у него начиналось головокружение. Как же может быть верным то и другое, ведь речь идёт как будто о двух совершенно разных всадниках? Нет, всадник один и тот же, однако в разные годы своей жизни. Александра Михайловна помнила Василия в ту пору, когда сама она была Асей (если не ошибаюсь) Косенко, а он — Васей, тоже совсем молодым, начинавшим ездить и подававшим надежды конником. Фаворский же, входивший в команду ВВС, которую учредил генерал-авиатор Сталин, имел с ним дело в ту пору, когда  сын вождя являлся на конюшню не столько для того, чтобы поездить верхом, сколько пьянствовать. При этом он требовал, настойчиво и властно требовал, чтобы с ним пили всадники-спортсмены. В результате погиб классный конник Мишталь, за Мишталем пошёл Коврига. «Я пошёл к Мишталю»,  — стали говорить решившиеся на самоубийство конники. Это ведь сказал пустивший себе пулю в сердце и тогдашний директор ипподрома М. Т. Калантар. Словом, тоже традиция, жертвой которой пала и пристреленная Василием у конюшни собака: «Ты на кого гавкаешь?»  Если этот Василий в самом деле нечто эдакое плел, то слова  такого свидетеля требуют не только основательной сноски, но и тщательной  проверки. Ни того ни другого в двухтомнике «Генералиссимуc» нет. Нам предлагают поверить, будто перенесшему инфаркт и инсульт, сухорукому, не сидевшему верхом, шестидесятипятилетнему старику (он же вождь всех времен и народов) дали взобраться на какого-то строптивого жеребца и позволили вывалиться из седла. Участники предполагаемой дикой затеи, им что, своих голов было не жаль?

Вот для сравнения связанная со Сталиным «лошадиная» история того времени. На Первом Московском заводе стоял крупный орловец Первенец, рыжей масти. Стоял — и всё. В моей памяти он так и запечатлелся уныло уткнувшимся в дальний угол денника, словно он сознавал горестность своей судьбы и чувствовал какую-то вину за собой. Он был «ссыльный». Прибыл он на завод из Кунцева, с дачи Сталина. А там его держали на тот случай, если вождь, вообще равнодушный к лошадям, вдруг захочет прокатиться. И вот однажды вроде бы захотел. Дело было зимой. Заложили рыжего в сани, помчали в лес. А у вождя ноги возьми да замерзни. Туда ехали резво, а уж обратно гнали во весь дух. Как получилось? Кто не доглядел? На жеребце отыгрались. Отправили с глаз долой. Увидел я его лет через пять после того, как попал он на завод. Мне заводские предложили, если я захочу, проминку ему делать. И я был совсем не прочь подержаться за вожжи, которые побывали в руках, управлявших половиной мира. А дядя Миша Бородулин, конюх опытный, мне говорит: «Если жизнь тебе дорога, держись от этой лошади подальше». И это уже после смерти Сталина. А что бы он сказал при жизни? Возможно, автор двухтомника, хотя сам тоже воевал, и воевал геройски, тем не менее решил свободно творить в духе нынешнего времени. Однако духу того времени, когда мы верили в легенду о Казбеке, такие нынешние россказни не соответствуют. Это уже не мифология, а (как публицист-ветеран и определил) просто ахинея.

Перед парадом Жуков не «практиковался» вовсе, а сел в седло всего-навсего один раз, и сделано это было прямо накануне исторического события. Заняла вся процедура не больше двадцати минут. «Точили» коней – Кумира и Полюса – под седло Жукову, а также Рокоссовскому, изо дня в день. На то была назначена целая команда, эскадрон под началом берейтора в чине полковника по фамилии Череда. Дни шли за днями, решительный день приближался, а Жукова не видать, нет как нет. Позволю себе допустить, что и самый парад в сознании легендарного полководца — это было дело второе, а первое – Победа. До верховой ли езды ему тогда было? Ясно, жеребцов подработали так, что не только военачальники, прошедшие в молодости кавалерийскую школу, а любой ребёнок, пожалуй, на них бы усидел.

Но моя беда заключалась в том, что эти достоверные подробности подготовки коня Победы, и какого именно коня, стали мне известны уже после того, как, доверившись легенде своего времени, я воспроизвёл её как факт в своей книжке. И по настоянию Толокольникова вручил ему экземпляр для передачи Жукову.

Подробности стали мне известны следующим образом. Из года в год мы, всадники-спортсмены, тоже принимали участие в парадах, тех местных парадах в день Первого мая или Великого Октября (то есть 7 Ноября), которые уже в шестидесятые годы устраивались повсюду, где только были лошади, годные для красочного зрелища. А мне посчастливилось ездить даже под знаменем в колонне Первого Московского конезавода. До Звенигорода, где проходили парады, мы так и шли верхами. Однажды ехал я конь о конь с отставным кадровым кавалеристом или, точнее, военным ветфельдшером Павлом Алексеевичем Туркиным. Дорогой Павел Алексеевич начал предаваться воспоминаниям, я задавал ему вопросы, и в нашем с ним разговоре как-то оказался упомянут Парад Победы. Едва я попробовал спросить Павла Алексеевича о Казбеке, он оборвал меня: «Нет, Кумир». И после паузы добавил: «Кумир и Полюс».

Так я впервые услыхал эти клички и затем узнал о кавподразделении, которым командовал полковник Череда. В том особом эскадроне, которому была поручена подготовка коней к Параду Победы, Туркин служил. Кони были, по его словам, полукровные. Почему полукровные, этого объяснять не требовалось: полукровки спокойнее в езде, а на параде никакого избытка нервов и лишних страстей не требуется. В старые времена царь принимал парады на кобыле. «Жеребец, разгорячившись, может какую-нибудь непристойность устроить», — это я и раньше слыхал от кавалериста-ветерана дореволюционной выучки.

Услышав от свидетеля «Кумир» вместо «Казбек», я всполошился. Выходит, я дезинформировал читателей, в том числе и совершенно особого читателя. А что если рассказанное ветфельдшером специального эскадрона было известно победоносному маршалу? Что, прочитав мои страницы, такой читатель скажет? Прихожу домой, у отца с матерью лица не то чтобы встревоженные, а как-то по-особенному возбуждённые. «Где тебя носит? – говорят. – От Жукова звонили, спасибо велели передать».

* * *

Общепризнанно: исторический парад прошёл идеально. И кони не подвели. Следившие за каждым движением двух всадников профессионалы, конечно, не упустили из виду, что в посадке Жукова сказывалось то, о чём он и сам Череде говорил, – нехватка практики верховой езды: маршал чересчур высоко держал руки и несколько висел на поводьях. Но в целом получилось зрелище достойное великого события. Вот и решено было традицию сохранить, как бы напоминая чудесам новейшей военной техники, откуда всё пошло и с чего началось. Однако с опалой Жукова, которой вскоре подверг его Сталин1 , не стало военачальников, которые хотя бы по воспоминаниям молодости оказались способны усидеть в седле.

«Уже не выездкой приходилось заниматься, а дрессировать словно в цирке», — это я услышал от специалиста, тоже причастного к подготовке коней для парадов на Красной площади. Это был профессор Бобылев Игорь Фёдорович, в свое время – зоотехник, а затем не только завкафедрой коневодства в Ветеринарной академии, но и второе лицо в мире конного спорта, заместитель председателя Олимпийского конноспортивного подкомитета герцога Эдинбургского. Это благодаря ему, не герцогу, а Бобылеву, супруге герцога английской королеве удалось пробиться в наивысшую международную лигу любителей верховой езды. Туда согласно многовековой традиции женщин не допускали. Герцог-консорт за жену не мог вступиться, его бы сочли пристрастным и не послушали, поэтому ничего другого, кроме как стоять за сохранение древнего правила, герцог Эдинбургский поделать не мог. Тогда Игорь Фёдорович повёл с ним борьбу и дал рекомендацию Елизавете Виндзор, она же Её Величество Елизавета Вторая, и рутина оказалась сломлена. Об этом Бобылев рассказывал весело, даже с иронией, а о необходимости дрессировать коней для праздничных парадов говорил с дрожью в голосе и с ужасом в глазах. Чему же он спустя столько лет ужасался? Ведь то было уже не нарушение традиции, а полное падение – выездка и дрессура несовместимы: выезженной лошадью управляет всадник, а дрессированная, как заводная, сама везёт.

А что делать? Выхода не было. Особенно тяжело приходилось Булганину, который согласно должности министра Вооружённых Сил должен был по крайней мере раз в год садиться в седло, в котором в жизни не сидел, и выезжать на Красную площадь. Мука да и только. Мука для него, мучение и тем, кто за горе-всадника отвечал. Вот уж кто перед каждым парадом практиковался, и ничего-то всё равно у него толком не получалось. А вдруг упадёт? И военный министр дрожал, и за него отвечавшие тряслись от страха.

«Ребята, – как-то перед парадом, весь в поту, говорит Булганин, сползая с дрессированной лошади, – на сегодня хватит, больше не могу. Сталин меня вызывает». И, шатаясь, бледный, отправляется на доклад, а на другой день рассказывает. Увидев его, Сталин задал свой знаменитый вопрос «Почему на тебе лица нет?» «Верховой ездой занимаюсь, – отвечает министр, — к параду готовимся». «Что же это, – насупился вождь, – не осталось маршалов, способных сидеть в седле? Поручил бы кому-нибудь!» «А я, – как рассказывал Бобылев, говорит им Булганин, – и не знаю, кому поручить. Есть у нас такие маршалы или нет?» «Тимошенко!» – в один голос отвечала парадная команда. «Что это вы, сговорились?» – удивился Булганин.

Нет, не сговорились, а, как и все наши конники, хорошо знали: маршал – настоящий ездок, даже на жеребцов-людоедов садится, а «людоеды» в отличие от злых лошадей бросаются на человека. У нас тоже был один такой. Звали его Зверобой. Он, когда к нему подходишь, бил ногами – передними, а как на него сядешь, рвал зубами, норовя вытащить всадника из седла. Упал я однажды не с него, а вместе с ним – он споткнулся и хлопнулся на землю. Теперь я сам себя не узнаю, вспоминая, как я на него снова забрался. Не за себя боялся – страшило меня, что он меня одолеет, вырвется и убежит. А уж что тогда будет, и вообразить невозможно.

Итак, Тимошенко. «А где он?», — спрашивает у Бобылева Булганин. Тимошенко тогда командовал Белорусским военным округом и находился в Минске. Но едва получил он по телефону поручение быть в Москве и готовиться к принятию парада, как тут же был на месте, все в том же манеже ЦСКА, впрочем, тогда – ЦДКА. Прибыл он полностью экипированным – со своим берейтором и своим конём, на которого никто, кроме него самого, и не подумал бы сесть. Из глаз пламя пышет, из ноздрей дым валит – люди собирались, как на представление посмотреть, когда маршал с профессионалом-конником работали огненного жеребца. А мы, продолжал свой рассказ Бобылев, смотрим и сомневаемся: подойдёт ли по стилю на параде такое родео. Попробовали с маршалом поделиться своими сомнениями, а в ответ только услыхали: «Это вы кого хотите учить, как ездить надо?». Ну, думаем (так говорил Бобылев), наше дело предупредить.

К десяти утра собрались они все у Спасской башни. Молотов подошёл, пожелал удачи. Заиграли Куранты. Махом, прямо с земли, взлетел маршал в седло, взметнулся конь, кованные копыта выбили сноп искр из булыжной мостовой. Вылетает, как в былые времена, конь-огонь, красный всадник вырывается из ворот на площадь и несётся вдоль строго построенных шеренг. Публика поражена. А конь с Тимошенко, облетев войска, уже кипит перед Мавзолеем. Хвост чубуком, глаз горит, ни секунды на месте не стоит. Но всадник, как влитой, ему хоть бы что – браво докладывает, мол, готовы, любо посмотреть.

После парадов, продолжал свой рассказ Бобылев, они обычно собирались у кого-нибудь из конников — участников подготовки, чтобы отметить очередную удачу. Только сели, в том числе и тимошенковский берейтор с ними, вызывает его сам Тимошенко к телефону. Ну, думают, наверное, наградят. Но по выражению лица у вернувшегося к столу стало ясно, что праздник придется отложить. А произошло вот что. Едва Тимошенко спешился и завершился парад, вызывают его в Кремль. К Сталину. И Молотов подошёл.

«Что же это, товарищ Тимошенко, – услышал маршал гортанный голос, говоривший по-русски с очень сильным грузинским акцентом, – по-вашему выходит, Гражданская война ещё не закончилась?».

«Достойно ли сейчас на государственном параде носиться, словно по базарной площади?» – задал риторический вопрос Молотов.

Назидительная беседа на высшем уровне, кроме всего, лишний раз говорит ещё и о том, какая же в самом деле чушь эти разговоры о намерении Сталина выехать на коне. Пусть сам он не ездил и даже, может быть, лошадей недолюбливал, но смысл и значение  символа — человек на коне — понимал как современник той эпохи, когда лошади были всё: мало удержаться в седле, не всякий даже опытный всадник проедет так, как нужно, в стиле, достойном великого события. А Тимошенко исчез из Москвы вместе с конем и берейтором столь же стремительно, как и появился. С тех пор парадов на конях больше не принимали. Традиция изжила себя и оборвалась.

Это – на Красной площади, а местные парады проводились по-прежнему. В мае и ноябре выезжали мы в Звенигород, и, я думаю, нигде у нас больше не видели такой колонны, состоявшей, как на подбор, из коней-красавцев. Первый Московский завод был безусловно первым – витриной нашего коневодства. Туда были приведены по образцовому экземпляру каждой из пород. Например, Зверобой, хотя и людоед, а любо-дорого посмотреть – дончак прямо со страниц «Тихого Дона».

Наши лошади являли собой настолько великолепное зрелище, что публика не обращала внимания на уже устаревшие лозунги на знаменах, которые мы несли. С Туркиным мы гарцевали на двух вороных братьях-тракенах, и, едва мы с ним пошли на рысях на большие дела, ветер рванул алые полотнища у нас над головами, а Борис Дмитрич, директор завода, как закричит: «Стой! Куда?! У меня партбилет отнимут!» А над нами реяло: «Великому Сталину – слава!» Но тренер Гриднев, бывший чемпион Москвы, изображавший Чапаева и возглавлявший праздничную колонну, уже поднял своего серого в галоп, бурка у него за спиной распласталась — всё, как в кино, и мы на вороных тоже прибавили рыси.

Дмитрий Урнов.