slovolink@yandex.ru
  • Подписной индекс П4244
    (индекс каталога Почты России)
  • Карта сайта

Поэзия Николая Дорошенко

О сборнике Николая Дорошенко «ПОВЕСТИ»

Когда читаю Николая Дорошенко, а я познакомился с его прозой ещё в середине 80-х, постоянно чувствую, что пишет поэт. Это, наверное, оттого, что поэзия, прежде всего — состояние души. И когда узнал, что стихи у Дорошенко тоже есть, возникло ощущение, что иначе и быть не может. Огорчило одно — не придаёт он им, на мой взгляд, должного значения. То, что он художник строгий, и прежде всего к себе — знаю. Но не до такой же степени. И очень здорово, что хоть что-то у него появляется в публикации, хотя вкладывает он это в уста своего героя. В этом сборнике, например, читаем, что герой его изумительной лирической повести «Выстрел» «сегодня наскоро сочинил»: 

 

У той деревеньки, кроме
Всех прочих домов, есть домик,
В котором отца и мать
Учился я понимать.

Для памяти и поклона
От них осталась икона:
Георгий змею поражает,
Змея ему угрожает.

Лик воина сосредоточен,
Змеюке глядит он в очи.
Копьё под его рукою
Полно тишины, покоя...

С такой же спокойной властью
Над каждой моей напастью
Мать нитку в иголку вдевала,
Рубаху мне дошивала...

С такой же святой отвагой,
В сиянии слёзной влаги,
Отец до военкомата
Меня провожал в солдаты...
А потом его герой, «кое-что пропустив, ...догудел последние строчки»:
Лишь в небе — светло да ясно.
Лишь в памяти не напрасно
Мать нитку в иголку вдевает,
Рубаху мне подшивает...
А мне так не хотелось, чтобы этот персонаж — поэт Шевцов — хоть что-то пропускал. Потому что, наверное, многие мечтают даже не «наскоро», а в каких угодно муках, сочинить нечто такого уровня. Согласитесь, что имитатор-стихосложенец даже очень высокого уровня такое не напишет, поскольку здесь есть то, что присуще только поэту — «волшебство». В кавычках, потому что слово — Марины Цветаевой. Это она так точно и тонко когда-то заметила: поэзия отличается от стихосложения, пусть даже очень высокого уровня, тем, что в строчках поэта есть волшебство.
Поэтому, казалось бы, и не такая уж изящная рифма — вдевает-подшивает, на что в повести пеняет герою его приятель, в данном случае настолько точна, что предложи любую другую — испортишь. Уйдёт из времени о «почве и судьбе» героя точность, а вместе с ней и то «волшебство», которое сразу переносит тебя туда, где мать «вдевает» нитку и «подшивает» рубаху.
А «волшебство» идёт и дальше. Автор предлагает нам «начало... ещё школьного, декоративного, в духе шестидесятых годов, стихотворения» героя:
Во дворе зимовали метели,
Вечерами так долго смотрели
Мы в окно. И над нами летели
Удивительно белые тени...
Засыпать мы не смели...
И, как снег, белым-белым
был сон...
И опять не хочется, чтобы стихотворение обрывалось и заканчивалось.
Но у автора свой замысел, и он не счёл нужным больше дарить нам поэтических строчек в стихах. Но постоянно делает это в прозе: «Летом, когда в траве много горячей и душной влаги, он лежал в какой-нибудь ямке, прижавшись спиной к земле, слушал, как в спину охотно входит тёмный подземный холод. И когда всё тепло в нём истаивало, он засыпал. Но солнце припекало, новые капли тепла набухали в его узкой груди и, вытекая даже из сердца, тонули под корни трав. Он открывал глаза и видел опять только нескончаемый сон свой о том, как колышется под синим небом непроглядная, туманная плоть сладкого травяного запаха. Запах этот застревал в глазах, въедался там в каждую жилочку, а затем проникал и в мозг, делал неразборчивыми мысли; оставалось только лежать пластом, ничего не чувствуя, и если, например, рукою в это время попробовать пошевелить, то она, как чужая, начинала шевелиться без всякого смысла, наподобие соломины, торчащей из занемевшей под собственной тяжестью скирды. Только при ветерке сознание вдруг прояснялось. Вскакивал он, тёр кулаком своё мягкое переносье, чесал под мышками, тянул руку за спину, чтобы достать коготком также и до ложбинки на спине... Память у него всегда одинаковой длины, сколько он ни живёт на свете. И — что перед глазами, то и в памяти: луг, небо, стога. Можно даже сказать, что память ему не требуется. Хочешь вспомнить про небо, открой глаза да и смотри на небо...»
Это начало «Видения о Липенском луге». Устоишь ли после этого, чтобы не отложить все дела и продолжить это наслаждение — читать о том самом Липенском луге, о котором многие впервые слышат. Вот оно «волшебство».
Ну, идём дальше и открываем книгу в начале. («Видением о Липенском луге» сборник заканчивается). Та самая повесть «Выстрел», откуда уже приведены стихи. Читаем прозу: «...И на сером бетоне московских перронов жена с ним прощалась словно бы навеки, а он, одинаково страдая и от разлуки с ней и от завидно беспечного вида других, свободных жён, писателей, в конечном итоге всё же ощущал себя предателем. Кончилось тем, что ему, как это позволялось лишь нуждающимся в особой опеке инвалидам, писательское начальство разрешило брать с собой жену. И ехали они на восток или на запад, на север или на юг необъятной державы, опять-таки, крепко держась за руки, цепко храня свою нескончаемую ласку друг к другу. А когда на литературных вечерах в Рязани или в Орле нужно было столичному молодому поэту выходить на сцену, это, видимо, воспринималось супругами чуть ли не как испытание долгой разлукой...»
Здесь уже не о природе, а о любви. И тоже поэзия в прозе.
А вот из «Запретного художника»: «...Если художник только свои фантазии показывает, только себя самого стремится выражать, если человека или облако, которых Господь сотворил такими, какие они есть, художник переиначивает на свой лад, то это значит, что он, как падший ангел, бросает вызов Богу, пытается сотворить собственное мироздание. И это тяжкий грех. А если художник в красоте человека и во всём, что Господь сотворил, признаёт красоту высшую, единственную, то такой художник богу угоден. И картины его для человеческой души имеют целебную силу...».
Это философия монаха, которой автор придаёт поэтическое звучание.
А вот небольшая выдержка из повести «Прохожий», которая, по словам Владимира Личутина «...и не повесть, и не рассказ, но притча...»:
«...Как трудно, ах, как трудно стерпеть свой покой, если рядом всё куда-то спешит да спешит! Хоть плачь, хоть кричи, хоть гляди тихо, а всё равно, оно торопится, летит, свистит, гудит, ревёт, воет, скрежещет, грохочет; кажется, уже один только ты не знаешь, что вокруг тебя творится; и, кажется, даже ветер дует уже не потому, что такая ему погода, а потому, что есть у него собственная тайная причина устремляться над всею бескрайней землёю, поднимать пыль, наклонять стволы деревьев, шатать макушки трав. Озираешься по сторонам, думаешь: «Боже мой! Ради чего не стало над всей землёй покоя?!». Но — даже сам себе становишься необъяснимым. Самого себя начинаешь воспринимать как ночную звезду, пристально глядящую сразу во все стороны, но — ни к чему во всех сторонах не причастную...».
Вряд ли тут требуется комментарий. Разве кто-то из нас подобным образом не думал. Но так сказал только он — Николай Дорошенко.
Ну и, может быть ещё об одном: «В ночь на четвёртое октября одна тысяча девятьсот девяносто третьего года Ренат Маратович вроде бы и не спал вовсе, а всего лишь, дочитав «Сияющие дали» Жака Атали, сначала мрачно размышлял о прочитанном, а затем, не погасив лампу и с опрокинутой на грудь книгой, блуждал в той пустоте, которая вдруг объяла его со всех сторон. И мысли его вокруг этой пустоты обрели такую прозрачность, что он уже не мог их различить. Но — всё-таки он продолжал жить остатками своего упрямо непотухающего сознания...».
Это — прелюдия к повести «Ушедшие», где — о той драме, которая случилась у нас в конституционный кризис, когда у Белого дома русские, сбитые с толку теми, кто делил власть, на глазах у всего мира убивали друг друга. И вот эта прелюдия, выраженная не звучанием музыкальных инструментов и даже не стихотворением, а лишь «презренной прозой» в руках художника даёт такой эффект, будто слушаешь Чайковского или читаешь Блока.
Много ещё можно приводить примеров такого эффекта, когда слова во фразе подобраны и расставлены так, что написанное обретает звучание чего-то магического, и ты не в силах оторваться, чтобы не дочитать повесть. Но и тогда тебе мало. И хочется ещё и ещё. Но книга заканчивается, и остаётся постоянная благодарность её автору за то, что «приподнял», за то, что дал возможность «отрешиться и воспарить». Хотя суть всех его историй реальная и земная. Вот почему мне и хотелось сказать немножко о поэзии Николая Дорошенко.
Конечно, и о других аспектах его творчества — глубине, философии, психологии, гражданственности... можно говорить и говорить бесконечно. Но это уже замечательно сделали такие уважаемые в литературе люди, как Владимир Личутин, Сэда Вермишева, Валентина Ефимовская, Владимир Бондаренко...
Мне же хотелось сказать ещё вот о чём. Когда читаю Дорошенко, порой думаю и об «Антоновских яблоках» Бунина, и о «Степи» Чехова, и о «Тихом Доне» Шолохова, и о Пришвине, и о Бианки, и о Паустовском... Но о ком бы из тех, кого уже отобрало время — наш самый беспристрастный судья — ни думал, возвращаюсь к мыслям о Дорошенко, потому что его, похоже, тоже отобрало время. Сужу об этом оттого, что с не меньшим, чем моё поколение, вниманием его читают и поколение моих родителей, и поколение моих детей. И все одинаково ему благодарны.
Поэтому спасибо Вам, Николай Иванович. Пишите как можно чаще, больше и дольше. И дай Бог здоровья. Всё остальное Вам по силам и по таланту.

Григорий БЛЕХМАН

Комментарии:

Авторизуйтесь, чтобы оставить комментарий


Комментариев пока нет

Статьи по теме: