«Несть лести в языце моем»

Юбилей Карамзина и Послание президента

Жизнь этого великого гражданина России – есть пример честного отношения к истории, отношения, лишённого лжи, поругания или желания подчинить её очередному политическому веянию. Жизнь и сочинения Николая Михайловича Карамзина, чьё 250-летие Россия отмечает в эти дни, дают такой пример. Быть счастливым, говорил Карамзин, значит, быть добрым. Правда без милости есть ложь. Истина познаётся сердцем — это тоже всё он.

Карамзин и его «Записка о древней и новой России», поданная им императору Александру I в Твери в 1811 году, способны поддержать нас на новом изломе русской истории. Она решает задачу, которую ставил перед историей автор: как соединить новое со старым, не нарушая старого, не вредя ему, не пересматривая его. Мысли «Записки» удивительным образом перекликаются с настроением последнего, 13-го, Послания Президента России Федеральному собранию, хотя между ними дистанция в двести с лишним лет.
Ещё поразительней признание Пушкина в его «Записке о народном просвещении»: «Россия слишком мало известна русским», — скажет он. Эти слова почти дословно повторит после своего прихода к власти Ю. Андропов в статье в журнале «Коммунист»: «Мы не знаем страны, в которой живём». То, что случилось с нами в ХХ столетии, подтверждает трагическую верность этих свидетельств.

 

«ЗАПИСКА» И ЕЁ ПРЕДПОСЫЛКИ

Совершив в 1789—1790 гг. путешествие по Европе, Карамзин уже многое знал о внутреннем устройстве западной цивилизации. Осудив кровавые злодеяния революции во Франции, он сначала поддерживал Наполеона, усмирившего мятежи, наведшего в стране порядок, а затем, когда Наполеон объявил себя императором, в письме к брату написал: «Наполеон Бонапарте променял титул великого человека на титул императора: власть показалась ему лучше славы». Завоевательный характер политики Наполеона и французская претензия играть главную политическую роль на континенте стали подтверждением этого вывода.
Скептицизм в отношении Запада скажется на характере «Записки о древней и новой России». Карамзин въезжает во Францию в то время, когда Бастилия уже взята восставшим народом. В Париже заседает Национальное собрание, на улицах льётся кровь.
И вот что он увидел: «Народ во Франции сделался страшнейшим деспотом… Те, кто наиболее шумели и возбуждали других к мятежу, были нищие и празднолюбцы, не хотящие работать с эпохи так называемой французской свободы».
После посещения Национального собрания Франции, где Карамзин слушал выступления Мирабо и Робеспьера, в его бумагах появилась запись: «Скажу вам нечто о парижском народном собрании… Вокруг меня было множество людей, по большей части неопрятно одетых – с растрёпанными волосами, в сюртуках. Шумели, смеялись около часа… Аристократы, сервелисты хотят старого порядка: ибо он для них выгоден. Демократы, либералисты хотят нового беспорядка: ибо надеются им воспользоваться для своих личных выгод…».

*  *  *

Карамзин не зря назвал свой труд не «История России», а «История Государства Российского». В этом названии заложена идея строительства, объединения русских земель и внутренней крепости народа. Эта идея положительная, противоположная отрицательной идее разрушения, насаждения хаоса и свободы без Бога.
Её отталкивающий лик он увидел на родине в кровавые дни пугачёвщины. В те дни отряды самозванцев напали на имение Карамзиных. Крепостные мужики спасли семью от расправы. Во время второго нашествия яицких казаков семью укрывает от беды местный батюшка.
«Для существа нравственного, — позднее писал писатель, осмысливая опыт русской вольницы, — нет блага без свободы; но эту свободу даёт не государь, не парламент, а каждый из нас самому себе, с помощью Божией. Свободу мы должны завоевать в своём сердце миром совести и доверенностью Провидения!»
Младенцем потеряв мать, он остался на руках доброго отца. «В ребёнке будет путь», — сказал о нём его первый учитель, сельский дьячок. На этом пути уже в детстве его ждали потрясения.
Первое – пугачёвщина. О втором Карамзин расскажет в неоконченной повести «Рыцарь нашего времени»: «В один жаркий день он… читал книгу под сенью древнего дуба... Вдруг нашла туча, и солнце закрылось чёрными парами. Он завернул книгу в платок, встал и посмотрел на бурное небо. Гроза усиливалась… Вдруг из густого лесу выбежал медведь и прямо бросился на него. Двадцать шагов отделяло мальчика от неизбежной смерти. Грянул страшный гром. Он закрыл глаза, упал на колени и только мог сказать: «Господи!», через полминуты взглянул и увидел перед собой убитого громом медведя… Чудесным образом Бог спас его. Он устремил глаза на небо, несмотря на чёрные густые тучи, он видел, чувствовал там Бога-Спасителя. Слёзы его лились градом, он молился во глубине души своей с пламенною ревностию, необыкновенною во младенце; и молитва его была… благодарность…».
Он уже никогда не будет атеистом.
И не случайно в предисловии к «Истории Государства Российского», где будут сказаны слова: «История народа принадлежит царю», Карамзин сделает существенное уточнение: «Будущее известно одному Богу».
Не будь Волги, русской жизни, жизни среди крестьян, не было бы Карамзина, патриота России, государственника, человека, пророчески заглянувшего в глубину будущего. «Не говорю, чтобы любовь к Отечеству долженствовала ослеплять нас и уверять, что мы всех и во всём лучше; но русский должен, по крайней мере, знать цену свою. Согласимся, что некоторые народы вообще нас просвещённее: ибо обстоятельства были для них счастливее; но почувствуем же и все благодеяния судьбы в рассуждении народа российского; станем смело наряду с другими, скажем ясно имя своё и повторим его с благородною гордостию».

 

МОСКВА

«Карамзин запряг себя в историки», — скажут о нём. Но до этого, перебравшись в столицу древнюю из Симбирска и имея за плечами год путешествия по Европе, Карамзин издаёт «Московский журнал» (1791—1792), где печатает «Письма русского путешественника» и повесть «Бедная Лиза», и журнал «Вестник Европы» (1802—1803). В последнем появится «Моя исповедь» и «Рыцарь нашего времени».
На их страницах Карамзин выработает новый литературный язык. «Надо писать, как говорим, и говорить, как пишем», — таково его кредо. Школа языка, пройденная им как сочинителем, издателем и редактором, а также его политическая позиция, сформировавшаяся в «Вестнике Европы», скажутся как на содержании, так и на стиле «Истории Государства Российского» и «Записки о древней и новой России». Этот стиль энергичен, прост и точен в определениях и подробностях.
Не знал я, что в 1967 году приступлю к изучению этого творения Карамзина. К нему меня приведёт Гоголь, книгу о котором я начну писать. Тогда «Историю Государства Российского» не издавали, и искать её мне пришлось в Старосадском переулке — в Государственной публичной исторической библиотеке РСФСР.
Тогда мне казалось, что я, окончивший университет, вновь поступил на первый курс, чтоб понять, осознать и удивиться тому, в какой великой стране я живу. Карамзин помог понять мне Гоголя, самого себя и грядущие пути моего Отечества. Он совершил переворот в моём ещё тогда бедном сознании, напичканном цитатами из классиков марксизма-ленинизма.
И не знал я тогда, в 1949 году, готовясь к экзамену у подножия памятника Карамзину на берегу Волги и состоя выпускником бывшей Симбирской гимназии, которую закончил Ленин, что со мной произойдёт такая метаморфоза.
Тогда я верил Ленину. Теперь я верю Карамзину.
Для написания «Истории» были привлечены ценнейшие документы, некоторые из них были открыты Карамзиным: Лаврентьевская летопись (сгоревшая в 1812 году), Троицкая летопись, синодальная рукопись Кормчей книги, древний список Русской Правды, Судебник Иоанна Грозного, Ипатьевская летопись.
В 1818 году первые восемь томов вышли в свет. Три тысячи экземпляров каждого тома были раскуплены в мгновение. Пушкин написал эпиграмму: «В его «Истории» изящность, простота / Доказывают нам без всякого пристрастья, / Необходимость самовластья / И прелести кнута».
Настанет время, когда Пушкин резко изменит своё отношение к «Истории Государства Российского» и станет восхищаться этим творением. Он будет опираться на следующее высказывание Карамзина в главе четвёртой седьмого тома «Истории»: «Самодержавие не есть отсутствие законов: ибо где обязанность, там и закон; никто же и никогда не сомневался в обязанности монархов блюсти счастье народное».
В 1821 году выходит девятый том «Истории», где Карамзин осуждает тирана на троне — Ивана Грозного. Кардинально меняется отношение будущих декабристов к Карамзину. Рылеев пишет: «Ну. Грозный! Ну, Карамзин! Не знаю, чему больше удивляться, тиранству Иоанна или дарованию нашего Тацита». Уже в крепости Михаил Бестужев читает девятый том и отзывается: «Перечитывал — и читал снова каждую страницу».
Пушкин в «Борисе Годунове» целиком использует концепцию Карамзина. Сам Карамзин не раз будет заступаться за Пушкина, и благодаря его заступничеству царь заменит намечавшуюся ссылку командировкой в Кишинёв.
В Москве у Симонова монастыря происходит действие повести «Бедная Лиза». Бедность и богатство сходятся в этой повести, и богатство побеждает в душе возлюбленного Лизы Эраста. Она кончает с собой.
 «И крестьянки любить умеют», — скажет о героине своей повести Карамзин. Именно «Бедная Лиза» поднимет шлагбаум и благословит в дорогу великую русскую литературу. На ней появится и «Станционный смотритель», и «Шинель», и Гончаров, и Толстой.
Л. Толстой размышлял: «А русский, если он не безумный, должен задуматься и спросить себя: продолжать ли писать, поскорее свои драгоценные мысли стенографировать, или вспомнить, что и «Бедная Лиза» читалась с увлечением.., и поискать других приёмов и языка…
Вы заметьте одно: мы под выстрелами, но все ли… Значит, выстрелы-то попадают только в одну башню нашей литературы. А надо слезть и пойти туда, ниже, там будет свободно. И опять случайно это туда ниже суть народное – «Бедная Лиза» выжимала слёзы».
Именно у стены Симонова монастыря погибла бедная Лиза. И именно у этих стен были погребены Ослябя и Пересвет, спасшие русскую землю от нашествия иноземца.
Какая многозначащая метафора! Никому не известная дочь поселянина и герои Куликовской битвы. Они стоят в истории рядом и образуют один народ. И именно этот народ встретил Наполеона на поле Бородина.
Никто не вручает Наполеону на Поклонной горе ключи от столицы. Наполеон входит в Москву. Карамзин уезжает в Нижний Новгород. Здесь, у самой Волги, у стен Печерского монастыря, он похоронит своего старшего сына Андрея.

ПОДВИГ ИСТОРИКА

В Остафьеве к 100-летию написания карамзинской «Записки о древней и новой России» был установлен памятник. На пьедестале стопка томов карамзинской «Истории». А на цоколе, над барельефным изображением портрета Карамзина, высечены цифры: «1811—1911». 1911 — и есть столетняя годовщина события, совершившегося в 1811 году в Твери — передача текста императору Александру.
Под профилем автора «Записки» – короткая надпись: «КАРАМЗИНУ». Поразительное дело — памятник произведению, объём которого не превышает объёма брошюры!
Меж тем вряд ли в мировой литературе найдётся много примеров, чтобы поэты так разговаривали с царями.
Сама «Записка» как явление русской мысли и факт личного бесстрашия его автора есть феномен и, безусловно, главный герой данной статьи. В пользу её значения говорят почести, оказанные ей в Остафьеве в дни столетия со дня её создания.
О существовании «Записки» стало известно к 1836 году. Это был год, когда Пушкин начал издавать журнал «Современник». Первым желанием поэта было тут же напечатать «Записку» в «Современнике». Но цензура наложила на публикацию запрет. Пушкин всё же надеялся хоты бы в отрывках познакомить читателя с «Запиской».
Конечно, всё окружение Пушкина, участвовавшее в издании «Современника», читало «Записку» Карамзина. Среди читавших был и сотрудничавший в «Современнике» молодой Гоголь. Позже в статье «Карамзин» в книге «Выбранные места из переписки с друзьями» он написал: «Карамзин первый показал, что писатель может быть у нас независим и почтён всеми равно, как именитейший гражданин в государстве. Он первый возвестил торжественно, что писателя не может стеснить цензура, и если уже он исполнился чистейшим желанием блага в такой мере, что желанье это, занявши всю его душу, стало его плотью и пищей, тогда никакая цензура для него не строга, и ему везде просторно. Он это сказал и доказал. Никто, кроме Карамзина, не говорил так смело и благородно, не скрывая никаких своих мнений и мыслей, хотя они и не соответствовали во всём тогдашнему правительству, и слышишь невольно, что он один имел на то право. Какой урок нашему брату писателю!».
Вот некоторые цитаты из «Записки», которые прямо относятся к нашему времени. «Государству для его безопасности нужно не только физическое, но и нравственное достоинство». «Презрение к самому себе располагает ли человека и гражданина к великим делам?». «Мы стали гражданами мира, но перестали быть в некоторых случаях гражданами России». «Чего хочу? – спрашивает Карамзин. – С добрым намерением испытать великодушие Александра и сказать, что мне кажется справедливым и что некогда скажет История».
Поэт и царь — тема вечная. К чести великих поэтов, они, разговаривая с царями, не ищут для себя никаких выгод. Их заботит лишь одна выгода – выгода России. Карамзин, противу ожидания, становится ближайшим советником Александра.
Вернёмся к «Записке о древней и новой России». В ней Карамзин высказал всё, что Карамзин думал о просчётах царствования Александра. Он «без лести» обрисовал непродуманные нововведения его правительства.
«Всякая новость в государственном порядке, — писал автор, — есть зло, к коему прибегать только в необходимости: ибо одно время даёт надлежащую твёрдость устава: ибо более уважаем то, что давно уважаем», «к древним государственным зданиям прикасаться опасно», «требуем более мудрости хранительной, нежели творческой».
Отношения царя и его советника, в конце концов, делаются более чем доверительными. Домик в Царском Селе, где отдыхал Карамзин и где он продолжал писать «Историю», находился рядом с дворцом. Они часто встречались. Александр заходил к Карамзиным на чай.
А осенью 1825 года они оба долго шли пешком до заставы Царского Села, откуда Александр должен был отправиться в Петербург и тут же, не откладывая, в Таганрог. Туда, откуда он больше не вернётся.
Да, они шли долго и долго говорили. О чём? Может, на этот вопрос ответит та же «Записка»? «Время ли теперь россиянам предлагать законы французские?.. Законы народа должны быть извлечены из собственных понятий, нравов, местных обстоятельств». «Минувшего не возвратить… Дело сделано: надобно искать средств, пригоднейших к настоящему».
Каковы же средства? — спрашивал царь. «Не формы, а люди важны», «надо искать людей», — отвечал Карамзин. «Теперь всего нужнее люди», «умейте обходиться с людьми».
И — далее. «Фразы — для газет, только правила для государства». «За деньги не делается ничего великого, изобилие располагает человека к праздной неге». «Честь, честь должна быть главною наградою». Следует «бояться всяких новых штатов, уменьшить число тунеядцев на жалованье, отказывать невеждам, требующим денег и, где можно, ограничить роскошь».
Разговор продолжается. Дайте России пятьдесят честных губернаторов, — советует историк царю, — и Россия высоко поднимется. Присоедините к ним честных капитан-исправников (то есть чинов местной полиции. – И.З.), честных священников, и вы достигните большего.
«Государь, — говорит уже в конце их встречи Карамзин, — Вы очень самолюбивы… Но я ничего не боюсь… Мы все равны перед Богом. Что я говорю Вам, я сказал бы Вашему отцу… Государь, я презираю нынешних либералистов: я признаю и люблю лишь такую свободу, которую у меня не может отнять никакой тиран… Я не прошу более Вашего благоволения и понимаю, что, может быть, говорю с вами в последний раз».
Царь садится в карету и уезжает в Петербург.
Карамзин остаётся на дороге один. Вот его мысли: «Потомство! Достоин ли я был имени гражданина российского? Любил ли Отечество? Верил ли добродетели? Верил ли Богу?.. Не хочу описывать всего разговора моего с государем… Но вообще я мало говорил и не хотел говорить. Душа моя остыла… Прибавлю, что я не изменил скромности… Не сказал никому ни слова о моём разговоре с Александром, кроме верной жены моей, с которой я жил в одну мысль, в одно чувство».
«Благоволение Александра ко мне не изменилось, и в течение шести лет (от 1819 до 1825 гг.) мы имели с ним несколько подобных бесед о разных важных предметах. Я всегда был чистосердечен, он всегда терпелив, кроток, любезен неизъяснимо; не требовал моих советов, однако же слушал их, хотя им, большей частию, и не следовал… Я не безмолствовал о налогах в мирное время, о нелепой системе финансов, о грозных военных поселениях, о странном выборе некоторых важнейших сановников, о Министерстве просвещения или затмения, о необходимости уменьшить войско, воюющее только за Россию, — о мнимом исправлении дорог, столь тягостном для народа, — наконец о необходимости иметь твёрдые законы, гражданские и государственные. В последней моей беседе с ним 28 августа, от 8 до 8 с половиной вечера, я сказал ему: «Государь, дни Ваши сочтены, Вам нельзя ничего откладывать, а Вам ещё предстоит ещё столько сделать для того, чтобы конец Вашего царствования был бы достоин его прекрасного начала».
Все эти слова Карамзина подлинные. Они взяты из двух набросков, не предназначавшихся для печати и озаглавленных им «Для потомства» и второе — «Новое прибавление». Последнее написано в Санкт-Петербурге 18 декабря 1825 года, то есть после смерти Александра и восстания на Сенатской площади.
Мы подошли к трагическому моменту в биографии Карамзина и истории России.

 

«ЧИСТИИ СЕРДЦЕМ»

Санкт-Петербург. Зимний дворец. Дворцовая площадь. 14 декабря 1825 года.
Как бы ни был прямодушен Карамзин, как бы ни старался он, чтоб неправда исчезла из русской жизни (инвективы в «Записке о древней и новой России»), он был созидатель, а не разрушитель. Он говорил: «Расположение души моей, слава Богу! совсем противно сатирическому и бранному духу».
Однако «бранный дух» в роковой день 14 декабря высоко поднял голову.
Карамзин в этот день в Зимнем дворце. По иронии судьбы рядом с ним сидит Аракчеев. Но их переживания несхожи. Устроитель военных поселений (Аракчеев) не может чувствовать так, как человек, осудивший тиранство Ивана Грозного. Меж тем оба переживают за царское семейство.
Карамзин здесь, во дворце, и как бы один. Он отделяется воображением от настоящего. Перед ним собственные строки из «Писем русского путешественника»: «Ужасы революции выгнали из Парижа самых богатейших жителей; знатнейшее дворянство удалилось в чужие земли». «Народ есть острое железо, которым играть опасно, а революция – отверстый гроб для добродетелей и – самого злодейства». Тысячи голов слетели с плеч на парижском эшафоте. А дальше – на тысячах других эшафотов. Вот чем кончаются все революции. Вот что происходит, когда человек становится на место Бога.
В своей статье «О любви к отечеству и народной гордости» Карамзин говорил: «Есть всему предел и мера: как человек, так и народ начинает всегда подражанием; но должен со временем быть сам собою, чтобы сказать: я существую нравственно. <…> Хорошо и должно учиться; но горе человеку и народу, который будет всегдашним учеником!».
О нравах «свободного общества»: …Строгая честность не мешает им быть тонкими эгоистами. Таковы они в своей торговле, политике и частных отношениях между собой. Всё придумано, всё разочтено и последние следствие есть … личная выгода. Заметьте, что великие люди бывают великие эгоисты. В них действует ум, нежели сердце; ум же всегда обращается к собственной пользе, как магнит к северу. Делать добро, не зная, для чего, есть дело нашего бедного, безрассудного сердца».
«Пётр — как писал Карамзин в своей «Записке» — хотел сделать из России Голландию. Не получилось». А теперь появились у нас те, кто хочет сделать из России Америку. Но их ждёт та же участь.

*  *  *

Начиналась новая эпоха. Новый царь просит Карамзина составить манифест о восшествии на престол. Карамзина пишет, что наследник Александра должен следовать путём Александра.
В заметке «О манифесте 12 декабря 1825 года» Карамзин (как он пишет, «для сведения моих сыновей и потомства») даёт справку: Государь Николай Павлович сказал, что ему неприлично хвалить брата в Манифесте, и велел М.Н. Сперанскому написать это иначе». Связка «поэт и царь» распадается.
14 декабря Карамзин простудился. Простуда перешла в воспаление лёгких. Больному 59, он уже не поднимется. В Кронштадте простаивает фрегат, готовый по распоряжению Николая отвезти историографа в Италию.
22 мая 1826 года, за два месяца до казни декабристов, Карамзин умирает в одной из комнат Таврического дворца.
На надгробном камне могилы Карамзина в Александро-Невской лавре надпись: «Блаженни чистии сердцем, ибо Бога узрят». Рядом – П.А. Вяземский и В.А. Жуковский.

*  *  *

А 8 сентября 1826 года в Москву через Тверскую заставу въезжает экипаж отставного чиновника 10 класса Александра Пушкина в сопровождении фельдъегеря.
В 4 часа пополудни в своём кабинете в Чудовом дворце в Кремле Николай принимает Пушкина. Разговор продолжается «около часа». Неужели старая связка «поэт и царь» восстановлена?
Известны хрестоматийные подробности разговора.
Первая. Николай спрашивает Пушкина: «Что сделал бы ты, если б 14 декабря был в Петербурге?». «Встал бы в ряды мятежников», — отвечает Пушкин. Этот ответ известен и в другой редакции. «Неизбежно… — ответил Пушкин, — все мои друзья были в заговоре, и я был в невозможности отстать от них. Одно отсутствие спасло меня, и я благодарю за это небо».
Первая версия диалога взята из воспоминаний М.Корфа (который слышал о нём из уст Николая). Вторая – из слов Пушкина, сказанных в Москве на вечере у М.И. Римской-Корсаковой 26 октября 1826 года.
В первой редакции видны вызов и дерзость. Во второй — несогласие с мятежниками и сожаление о случившемся.
Царского гнева не последовало. Перед самодержцем стоял человек чести, и он сумел оценить это.
«Государь рассказывал, — пишет М.Корф, — … что и его и великого князя Михаила Павловича предназначали поместить в лицей и что только Наполеон, с замышленной в это время войной, побудил оставить этот план неисполненным».
Таким образом, случись первое, в Чудовом дворце встретились бы два выпускника Царскосельского Лицея.
О содержании их беседы можно с полным основанием судить, ознакомившись с составленной по просьбе царя Запиской Пушкина «О народном воспитании». В ней Пушкин, имея в виду события 14 декабря, пишет: «Последние происшествия обнаружили много печальных истин. Недостаток просвещения и нравственности повлёк многих молодых людей в преступные заблуждения».
Далее он продолжает, будто заглядывая в август 1991 года: «Политические изменения, вынужденные у других народов силою обстоятельств и долговременным приготовлением, вдруг сделались у нас предметом замыслов и злонамеренных усилий. Лет 15 тому назад молодые люди занимались только военною службою… 10 лет спустя мы увидели либеральные идеи необходимой вывеской хорошего воспитания…».
По поводу возможного торжества «либеральных идей» Пушкин думает о том, как «защитить новое, возрастающее поколение, ещё не наученное никаким опытом». Он обращает внимание на «влияние чужеземного идеологизма», на «праздность ума, более вредную, чем праздность телесных сил, недостаток твёрдых познаний», что «должно предписать сие своевольство мысли, источник буйных страстей, сию пагубную роскошь полупознания, сей порыв мечтательной крайности, коих начало есть порча нравов, а конец – погибель». (Всюду курсив Пушкина. – И.З.).
Царь, как было передано Пушкину, нашёл в его «Записке» «много полезных мыслей». И история показала, что эти мысли не легли под сукно. Они отозвались, прежде всего, в великой русской литературе, явившейся, (и тут мы должны быть честны) в эпоху правления Николая Первого.
И именно эта литература, как никакая другая, осудила революцию и насилие.
Продолжаем цитировать пушкинскую «Записку»: «Историю русскую должно будет преподавать по Карамзину. «История Государства Российского» есть не только произведение великого писателя, но и подвиг честного человека. Россия слишком мало известна русским: её история, статистика, её законодательство требует особенных кафедр. Изучение России должно будет преимущественно занять в окончательные годы умы молодых дворян, готовящихся служить отечеству верою и правдою, имея целию искренно и усердно соединяться с правительством в великом подвиге улучшения государственных постановлений, а не препятствовать ему, безумно упорствуя в тайном недоброжелательстве».
Карамзин ушёл, но сдал свой пост наследнику.

 

Игорь ЗОЛОТУССКИЙ