Наедине с природой

Кофанова Ольга Васильевна родилась 12 июня 1951 года, коренная москвичка, русская, дочь участников Великой Отечественной войны. По профессии — учитель русского языка, ныне — пенсионер. Публикуемые рассказы написаны в 2005—2006 гг. на даче в деревне Мякишево Талдомского района Московской области. В настоящее время готовит к публикации серию новых рассказов и миниатюр, а также книгу «Песнь о траве Полыни».

Пашка-спасатель

Я хоть и не собачница, но догадывалась, что не только собаки, а всякая живность — кошки, птицы, грызуны… — и растения требуют внимания. И отнюдь не сиюминутного, мгновенного. А постоянного ухода, ласки, любви. Живой мир за это человеку благодарен, платит за заботу, уважение, душевное тепло тем же — любовью, преданностью и красотой.
За все 18 человеческих лет, которые пёс Павел прожил с нами в одном доме, его никогда никто не ударил. Даже за то, что он кусал иногда, никто на него не прикрикнул, плохого слова не сказал. Более того, Павел был поборником строгого кодекса поведения и сам диктовал правила бытия. Не позволял, например, в своем присутствии, чтобы «человеки» друг на друга повышали голос. Чуть интонация выше — Павел тут как тут. Хорошо ещё, если только тявкнет. К нему и обращались-то как к человеку, и были уверены, что Пашка нас ПО-НИ-МАЛ, ценил и был по-настоящему нам предан.
Павлик — чистоплотный, ухоженный пёс, сестра его мыла не реже двух раз в месяц. Но плавать самостоятельно Пашка не любил. Чего-то боялся. И других в этом не поощрял. Всегда с ужасом смотрел на меня, когда я входила в реку. Если я шла в воду и уплывала на середину, а Пашка оставался на берегу, то он бесновался: метался, крутился волчком, бегал взад и вперед, требуя, чтобы я немедленно вернулась. Гавкал, а голос у него — о-го-го: звонкий, басистый, раскатистый. На всех кидался, разрывал песок, опять метался, тем самым заставляя меня возвращаться на берег. Когда я, ругаясь про себя, что не поплавала, возвращалась к Павлу, радости не было предела.
Как-то мы выбрались с Павлом в Серебряный Бор искупаться. Место я выбрала почти безлюдное. Так, в разных местах несколько человек, и всё.
Я — в воду. Паша — в психоз. Плыву и плыву, не обращая внимания на Пашины выкрутасы. Думаю, хоть раз вволю поплаваю, поныряю, полежу на воде.
Потом вдруг разом всё стихло. Полная тишина. Что случилось? Может, что-то с Пашкой? Может, кто его обидел? В тревоге оборачиваюсь и вижу: Пашка, задрав голову над водой, энергично перебирая лапами, несётся стремительно ко мне и при этом умудряется слегка потявкивать. Ну-и-ну, Паша!
А Павлик тем временем обогнул меня, вцепился когтями в спину, выставил свою длинноносую морду над моей головой, уперся мне в позвоночник задними лапами, как бы говоря: «Смотрите все, как я свою бабу Олю спасаю», — победно поглядывая вокруг, зорко следя за порядком, преспокойненько доплыл на мне до берега и гордо вышел из воды, не обращая ни на кого внимания. Отряхнулся и ждал от меня благодарности за мое «спасение».
— Спасибо, Паша.
Презрительно оглянувшись ещё раз, улегся на мою «сменку» и стал зорко наблюдать за мной, как я обреченно собираюсь домой, осторожно вытаскивая из-под мокрого собачьего тела свои пожитки. Оделись, и Павел, гордо задрав хвост, время от времени озираясь на меня, пошествовал к троллейбусу, будучи твёрдо уверен в том, что без него-то я никогда не найду туда дорогу...
Следы пашкиного «спасения» прошли к зиме.
И хотя купаться и плавать Павел не любил, в теплой ванной дома мылся с удовольствием. Да ещё с душистым собачьим шампунем.
С некоторых пор Пашка даже снисходил до того, что спал на «кровати». И не как-нибудь. А чтоб его лоснящееся и упругое тело было укутано пуховым одеялом, а красивая вытянутая морда покоилась на пуховой подушке. Непременно все чистое, пахнущее ландышем, мятой, розами и нами.
Давным-давно в нашем доме было заведено менять постельное бельё каждые 3—4 дня, а Пашка об этом прекрасно знал. И вот прошло 5 дней, а постель не перестелили. Непорядок. Безобразие. Нарушение.
А Пашка что?! А ничего. Он не кусался, не рычал. Он протестовал молча — ничего не ел, не ходил гулять, не пил воду, не отзывался, когда его звали, он сопротивлялся против моего пригрешения. Два дня Пашка изводил меня молчанием. Наконец, я не выдержала. «Павлик, — обратилась я к собаке, — извини меня. Я больше не буду», — обреченно сказала я и покорно поплелась менять постельное белье сестре, Паше, а заодно и себе.
Мир и дружба были восстановлены. А Павлик снова из непримиримого и гордого борца за порядок превратился в смешливого и забавного проказника.

Пенёк Ильи Муромца
В своём далёком детстве я жила рядом с красивейшим лесом, огромным и дремучим, как мне казалось. Выйдешь на улицу — «шоссейка», перейдешь — и в лесу. Манящий, пахнущий и величественный. Я очень его боялась. Подойду к ближайшему кустарнику, дотронусь ладошкой, нюхну розовые цветочки, а потом оглядываюсь. Никто не видит? Почему-то было очень стыдно и страшно...
Моя мама учила, учила нас любить и понимать природу, но по-своему как-то ненавязчиво, исподволь. Бывало, возьмёт книжку «О русских богатырях», начинает читать нам, аж дух захватывает... Читает-читает, доходит до интересного места — «присел Илья Муромец на пень...» и замолкает, блестящими с хитрецом веселыми глазами смотрит на нас. «Мам, ну, пожалуйста, ну прочитай, прочитай дальше, а потом и за хлебом сбегаем, молоко купим и к тёте Шуре...», — канючили мы с братом Жоркой. Маменька наша молчит и вдруг как скажет: «А хотите увидеть тот пенёк, на котором сидел Илья-Муромец?»
И мы готовы в поход, к этому былинно-сказочному пню. Гуськом входим в лес. Замолкаем, заворожённые, потрясённые. В новом свете выглядит и полянка с розово-жёлтой мохнатой кашкой, а боярышник царапает нас, как бы заслоняет собой величественную тайну Илюшиного пня, еле заметную тропинку, идущую вглубь. А там в глубине — вол-л-лки, лисицы бегают, даже олень есть и змеи... Ой! Стра...шно! Но мы с мамой, и страх исчезает.
Уже устали. Хочется присесть, хочется есть, хочется хныкать. А мама? Сделав страшные глаза, вдруг останавливается: «А там (машет рукой в сторону пруда), знаете что-то там?..» Недоговаривает, опускается на четвереньки и как бы слушает, слушает землю. Враз забываем про усталость. Опять напряженно, опять осторожно ступаем по тропинке, чтобы, не дай Бог, не сломать веточку, не хрустнуло что-то под ногой. Идём неслышно. Никого не обижая вокруг, не ругаясь, даже друг к другу испытываем что-то вроде... благоговейного уважения.
Внезапно ёлочки раскрываются и... пень... Большой, мохнатый, зелёный и — весь в грибочках. Осторожно, чуть дыша подходим и любуемся. Впечатление такое, что этот пень вот-вот заговорит басом и всколыхнет всю округу голосом Ильи Муромца, ощущение такое, что пень качается и вот-вот нас всех обнимет и... подхватит, и понесет далеко-далеко…
Мама ласково проводит ладошкой по шершавому боку пня, поглаживает его, приговаривая тихо-тихо, и лукаво смотрит на нас. Потом садится на него, и мы быстренько — рядом, вытаскивает книгу как бы из рук-веток пня и продолжает читать про Илью Муромца.
Как хорошо, что былины заканчиваются победой! Наш русский богатырь, русский мужичок — смелый и добрый. И мы очень-очень хотим на него быть похожими.
А это значит: быть вежливыми не только с людьми, но и в лесу, оберегать его, не бросать бумажки, не ломать ветки, класть корм зверушкам и птичкам и очень-очень любить величественный и благоухающий лес и всю лесную братию. Травинку и листочек, грибочек и ёлочку, волчонка, лисенка и всех-всех на свете.
*   *   *
Прошлым летом довелось побывать в моём далеко-далеком лесу. Пришли к пню. Пенька богатыря Муромца, уютного и ветвистого, уже в помине не было. А вместо него — кусок земли, засыпанный песком и воткнутая палка с призывом: «Берегите лес! Это — народное достояние!» Стало как-то холодно, грустно и черно. Я побыстрее оттуда уехала...

Нежданные гости
Как же жарко! He хочется ничего. Только воды, много-много воды. Хоть какой. Морской, речной, из пруда, из колодца, из бочки. Все равно... А лучше — сразу в прорубь. Нырнуть и часов пять-шесть в воде. Ледяной. Не выныривать. Сидеть в ней, чтобы только голова на поверхности.
Природа тоже затихла. Птиц не видно. Измождённые от засухи деревья застыли в немом укоре и удивлении. Как же так? «Нам так жарко. Мы хотим пить, а никто нам воды не дает».
К вечеру наступает прохлада и чувствуется облегчение. Прохладно, хорошо и льется вода. Много. Из шланга, из дырок в шланге, из ведер. Отовсюду — вода. Ощущение всеобщего лёгкого вздоха облегчения. Листья на деревьях стали как будто ярче, настроение фруктовых веток изменилось — они радостно зашелестели, цветы, приняв первую ванну, расправились, похорошели, повеселели и стали впитывать в свои корни воды больше и больше, тихонько махая своими разноцветными головками, как бы говоря: «Ещё. Ещё. Ещё. Пожалуйста, ещё. Лейте. Мы так этому рады». Утолив цветочную жажду, насытив корни водой, перехожу со шлангом дальше.
Вечерний сумрак опускается ниже. Сад, огород, цветник политы. Полита дорожка, полито крыльцо, полит деревянный дом для прохлады. Можно пере­дохнуть.
Но, чу... Подозрительное шевеление под терраской. Мыши? Вряд ли. При моей кошачьей бригаде числом пять штук? Нет. Кроты? Не похоже. Им здесь жарко, да и лень. Может, змея? Откуда?
Шевеление под терраской привлекло внимание и четырехлапых. Кто с ос­торожностью, кто с любопытством, а Кузьма-рыжий просто за компанию подтягиваются к этому интересному месту. По напряженным мохнатым кошачьим спинам ясно — опасности нет. Только любопытство и удивление.
Подхожу ближе. Ой-ей-ей. Худой, испуганный, маленький расплющенный носик. Даже иголочки от голода поникли. Ёжик-папа, хлюпая, жадно фырча, пил молоко. Мы в саду в разных углах ставили воду, молоко, жидкость от зеленого горошка... Хоть и был он голоден, не переставая работать языком, глазенками косил в разные стороны. Как же, он один, а «этих» — пятеро. Но никакой злобы, опасности Ёж не почувствовал, допил молоко. Сестра быстро принесла морковки, подлила молока. Не торопясь уже, Ёж всё выпил и съел, по-моему, кивнул серой головкой в знак благодарности, медленно удалился...
Коты с любопытством переглянулись, помолчали и... бросились каждый к своему любимому месту. Рыжик — к бане, Кузя с Мишей — на парник, а Треша — на качели. К вечеру следующего дня мисочки опять были наполнены.
Смеркалось... Уже по дороге, не прячась, никого не боясь, к мисочке с молоком и морковке важно шествовал Ёж, а за ним семенила чуть поменьше Ежиха, и уж совсем неожиданно катился сзади в ряд серый колючий комочек — сыночек Ежонок.
Папа Ёж окунул мордочку в молоко, демонстрируя тем самым полную безопасность, затем носиком нырнула Ежиха. Попробовала. Понравилось. На­пилась.
А маленький, увидев такое дело, доковылял до мамы, оттолкнул ее и на­бросился на молоко.
Сытые и довольные, они улеглись под терраской. Было такое ощущение, что они, как цыганский табор, кочевали-кочевали, везде их прогоняли, обижали и только здесь, под терраской, они обрели покой и дом, еду и друзей. Людей и кошек.
Ёжики приходили к нам всё лето. Чем кормить, я уже знала, и к вечеру были готовы к встрече.
А кошки? О, это было нечто. Как только в конце дорожки появлялся Ёж-папа, Рыжик звал «своих», и четыре кота по бокам, как свита, сопровождали ежиную семью к вкусным мисочкам.
Коты пытались с ними заигрывать. Не тут-то было. Колются. С приходом холодов ушли ёжики, да и мы с котами отбыли в город.
Но мы не забыли наших гостей и ждём их. Вот уже вторую весну и лето ставим воду, молоко, яблоки и морковь.
А вдруг?!

 

Ольга КОФАНОВА