Надежда «последних времён»

«В последние времена живём, матушка…» — говорит один из персонажей пьесы*, странница Феклуша (арт. Тамара Зимина). Сегодня эти слова из пьесы XIX века в нашем, уже XXI веке, имеют несравнимо большие основания. Ибо наше время, похоже, можно назвать, не рискуя впасть в ошибку, последним временем «последних времён».
«Достижения цивилизации» (которые нам всё чаще приходится закавычивать) всё больше и больше работают на утраты. Мы незаметно свыкаемся с ними, потому что они происходят внутри нас самих, внутри самой жизни.

Неизбежная драма жизни: утверждая себя, проявляя себя, она ломает сложившиеся законы, благодаря которым она и существует и без них существовать не может.
«В последние времена живём…». Ежеминутно, ежечасно, из века в век человек живёт как в последние времена. В XX веке это состояние назвали экзистенциальной драмой, драмой человеческого существования.
Авторы спектакля именно так пьесу драматурга А.Н. Островского, жившего в позапрошлом уже веке, и поставили: как драму человеческого существования.
На малой сцене Свердловского академического театра драмы произошло, мне кажется, подлинное открытие классика русской драматургии А.Н. Островского.
Островский писал как будто бы о коллизиях бытового, уездного масштаба, но на малой сцене мы видим не только психологическую драму, не только драму социальную, а драму потрясающего экзистенциального накала!
Действие, не потеряв своей бытовой ткани, сгущается до пронзительных, удивительных по своей точности образов. Как замечательно использованы архетипические, народные, знаковые темы и предметы (Колыбель, Ключ, Узел, Кукла, Ковчег…), которые так органично вошли в действие спектакля.
Они и создают потрясающую глубину происходящему на сцене, означают основополагающие темы человеческого бытия, создают удивительный духовный объём спектакля.
Вспоминая спектакль, сразу же хочется сказать о его финале. Финал — поразителен! Там звучит, по сути, главная идея спектакля. Кабаниха (арт. Елена Ладовская), привычное олицетворение так называемого темного царства, обнаруживает себя как мать детей своих, которые были в её власти, которых она не могла не любить, и которые – в зоне её любви и опеки – всё-таки погибают. И она — и правая и виноватая — в конце спектакля качает всех их, баюкает, лежащих на деревянных мостках, как в люльке. Как детей своих.
Жизнь сама «виновата» в произошедшей драме. И та, которая пытается любить и сохранить традиции и чин жизни (Кабаниха), и та, которая пытается отстоять право любить искренне и свободно, мучительно существуя в данностях «заформализованного», как бы мы сейчас сказали, быта. И вот здесь становится понятно, что любовь не принадлежит кому-то одному, любовь – одна на всех.
И тот, кто пытается «присвоить» любовь, вольно или невольно, неизбежно попадает в зону трагедии, и в этой неизбежности она приобретает печать трагедии почти античного масштаба.
Драма Островского действительно на сцене приобретает «античные» приметы.
Об этом говорит и на это работает «архаическая» простота сценографии: дерево (земля), вода, вертикали рушников, скрученных в канаты, которые держат деревянные мостки над водой и уходят в невидимое небо. Но мы «слышим» его через раскаты грома, «видим», когда персонажи пьесы опасливо смотрят на надвигающиеся тучи. И фонограмма спектакля, в буквальном и переносном смысле – небесная: гром («карающий») и потрясающий по звучанию псалмический речитатив (как бы отмаливающий страсти людские).
Режиссер, сценограф и актёры создали очень русский спектакль. И античная атмосфера русской драмы там очень русская. Может быть, только в русском искусстве ещё держится эта высокая температура трагедии жизни, которая обеспечивается искренностью художника.
Как всегда, хочется вспомнить какие-то отдельные сцены спектакля, его детали, которые являются несущими, знаковыми, ключевыми на протяжении всей постановки.
Авторами введено новое действующее лицо – блаженная, немая девушка (арт. Анастасия Каткова). Она не раз появляется по ходу действия и, может быть, она, не могущая произнести ни слова, и выражает мучительную невозможность что-то изменить, предупредить, спасти…
Она первая чувствует невидимые «роковые» токи, проходящие сквозь всё действие. А её ковчег на водах, с куклами-душами, которые она то раздаёт персонажам пьесы, то спасает-хоронит в своем ковчеге.
А завязочки-путы на руках у действующих лиц то завязываются, то развязываются — вызывают атмосферу то ли «повязанности»-единства, то ли плена…
А ключ от калитки, который Варвара (арт. Полина Саверченко) предлагает Катерине (для тайной встречи с любимым); реальный ключ, который сказочно, раз за разом появляется в руках у Варвары, несмотря на то что Катерина раз за разом выбрасывает его в воду. И, в конце концов, оставляет его у себя…
И хочется ещё раз вспомнить тот самый псалмоподобный речитатив, которым всё происходящее на сцене как бы и отмаливается и освящается, который даёт понять, что на земле нет ни одного «богом забытого места». Храм, там наверху, парящий в «руце божьей», не даёт в том усомниться.
Кулигин (арт. Ильдар Гарифуллин) неожиданно и точно сыгран как ребёнок от научных истин, как святая ещё простота, но в силовом поле драматического действия и он, наивное дитя прогресса, невольно напоминает о сегодняшнем «могуществе» технической цивилизации, не без «помощи» которой, в том числе, и наступают «последние времена».
А Дикой (арт. Вячеслав Кириличев) «чуть не прибил мужичонка», а потом: «истинно тебе говорю, тут же… в грязи ему в ноги кланялся», «сердце доводит», (и добро сердце не может упустить и – в грязь бросает прощения просить). А там опять побьет. И ни там, ни там остановиться не может… (просто достоевский персонаж, только надёжно «закольцованный» в этой проблеме «греха-раскаяния»). Кулигина прогонит с его научными предложениями, а потом может и денег «на науку» дать. А там, пожалуй, и отберёт у «татарина», «разбойника», «аспида»…
Тихон (арт. Дмитрий Зимин), замечательно сыгранный не столько как жертва жёстких домашних регламентов, установленных матерью, сколько жертва своей мягкости и послушания, доведённого до абсурда и – до трагедии, которую он принял с тем же «послушанием», и, покорствуя ей, погибает. Как и Катерина. Она — жертва сильной любви, Тихон — жертва бессильной любви.
Кабаниха – материнская любовь, спрятавшаяся за жёсткими требованиями семейного чина. И любовь Кабанихи обернулась трагедией. И в финале спектакля центр тяжести произошедшей трагедии заметно сместился в сторону Кабанихи.
И, наконец, Катерина, замечательная работа молодой актрисы Екатерины Соколовой. Главную героиню спектакля можно сравнить даже не с птицей в клетке, а с птичьим сердечком. Оно стучит то упоенно, то тревожно, то уже на разрыв, чувствуя неизбежность своей погибели. И гибель Катерины доказывает не силу непреложных законоположений и законопочитаний, не неизбежность трагедии тех, кто не соблюдал «устав». Гибель Катерины, как и то немое оплакивание Кабанихой своих детей, (возвращаемся к главной, на мой взгляд, идее спектакля) обнаруживает, «доказывает», взыскует любви. И не чьей-то, не к кому-то. Любовь не принадлежит кому-то одному.
Гибель Катерины взыскует любви. Любви — НА ВСЕХ.
…А вода на сцене как титульная стихия спектакля (это Волга, подступившая к самому порогу домов) и своим библейским потенциалом (воды потопа) естественно и неизбежно придает спектаклю эсхатологическое напряжение, совпадающее с тревожной драматической атмосферой спектакля.
Но и в эти «последние времена» плывет кораблик-ковчежек по водам…
Игорь Золотусский.

* Свердловский академический театр драмы. Проект «Молодой театр». А. Островский, «Гроза». Режиссер-постановщик Дмитрий Касимов. Сценография и костюмы Владимира Кравцева. Премьера 27, 29 марта 2011 года.
Артисты, занятые в спектакле: Кабаниха – Ирина Ермолова, Елена Ладовская; Дикой – Вячеслав Кириличев; Тихон – Дмитрий Зимин; Катерина – Екатерина Соколова; Варвара – Полина Саверченко; Борис – Сергей Заикин; Феклуша – Тамара Зимина; Блаженная – Анастасия Каткова; Кудряш – Вадим Долганов; Шапкин – Павел Батухтин; Кулигин – Ильдар Гарифуллин; Глаша – Дарья Богатова.