Мир имени твоему

  Павел Никонов, народный художник России, действительный член Российской академии художеств, лауреат Государственной премии страны — один из самых ярких представителей «сурового стиля». Нового направления в живописи, по определению отечественных искусствоведов-историков. Его этапное полотно «Геологи» — ныне собственность Государственной Третьяковской галереи — оказалось в эпицентре разгромной кампании, развязанной Хрущёвым после посещения им юбилейной выставки Московской организации Союза художников в Манеже. Именно там картина была впервые представлена, сыграв заметную роль в процессе обновления советского изобразительного искусства 50—60-х годов

    А впереди Павла Фёдоровича ждал тернистый путь поисков, находок, но более частых непониманий со стороны критиков и коллег. Преподавал в Суриковском художественном институте, ездил в многочисленные экспедиции и командировки как рабочий, геолог, деревенский косарь. Люди, работавшие с ним рядом, становились героями его произведений. Вместе с супругой, художником-реставратором, они вырастили чудесных ребят – Викторию и Андрея. Сын стал профессором, доктором медицинских наук, заведующим отделения акушерства и гинекологии Мединститута им. В.Ф. Снегирева. Дочь пошла по пути отца. Занялась живописью, но затем избрала сценографию. Участник персональных и групповых выставок, в том числе и зарубежных. В 23 года – уже член Союза художников России. Как художник-постановщик успела поставить два спектакля в Московском драматическом театре им. Н.В.Гоголя.
  Она многое успела... Но недавно её не стало.
  Сегодняшняя наша встреча-беседа с её отцом о ней. Юной и рано оборвавшейся судьбе Вики.
  — Паша, дорогой, мы беседуем в выставочном зале старинного особняка редакции журнала «Наше наследие», любезно предоставившей свои стены под экспозицию работ твоей дочери и одновременно выпустившей её прекрасно изданную монографию. Когда ты впервые понял, что девочка родилась художником?
  — Не поверишь, в 3 года. Собственно говоря, все дети рисуют. Но по тому, как она композиционно заполняла бумажную поверхность цветными пятнами акварели, я ощутил в ней врождённое чувство листа.
  — Для тебя плоскость листа определяет способность будущего художника?
  — Несомненно! В организации бумаги, картона, холста есть та условность, через которую человек с карандашом или кистью в руках вступает в разговор с окружающим его жизненным пространством.
  — Но существуют и другие способы не пропустить в ребёнке талант?
  — Возможно. Говорю только то, что сам пережил. Например, мой сын. Ему в его «зрелом» 3-летнем возрасте плоскость листа не подчинялась. Фигуры он рисовал где-то сбоку, не по центру. «Нет, художником тебе не стать!»— подумал я в ту минуту.
  — А ныне, с позиции сегодняшнего дня, мог бы ты сказать: «Уже тогда было очевидно, что вместо карандаша Андрей «вооружится скальпелем»?
  — Не считай меня домашним Нострадамусом. Кто мог предвидеть, что мальчику не было ещё и десяти, как он предстал перед объективом кинокамеры, снявшись в главных ролях в двух полнометражных художественных фильмах.
  — Андрей, как я понимаю, самостоятельно, без родительской подсказки ступил на медицинскую тропу. Но ведь без соответствующих семейных традиций в медвуз попасть было непросто…
  — Поступил он сам, хотя я и подключил «тяжёлую артиллерию». Узнав о его непреодолимом желании произнести клятву Гиппократа, естественно, постарался помочь — как положительный глава семьи. Позвал своих друзей — скульптора Эрнста Неизвестного и художника Игоря Обросова, чтобы совместно «обработать» ректора мединститута. Еле выползли из кафе, заручившись его поддержкой. А придя в соответствующем состоянии домой, узнал, что юноша уже поступил в медицинский институт.
  Только в другой.
  — Без вашей допинговой помощи?!
  — Совесть моя перед отечественной наукой чиста. В медицину «по блату» сын не вошёл и с честью произнёс моральный кодекс поведения врача, который он ни разу не нарушил, начиная с поступления в вуз.
  — Твои дети в первую очередь тебе всегда доказывали свою самостоятельность и независимость. Но громкое твоё имя всё же влияло на их судьбы?
  — Несомненно. Это мешало им, особенно Виктории. Что бы она ни предпринимала, за спиной почти всегда слышала: «Да это всё папа ей сделал!» Поступала в художественный лицей – рука папы! В Суриковку? Конечно, отец помог! Столь рано «проникла» в Союз художников – ну разве не Никонов-старший вмешался в это?
  — А двухмесячная командировка её в Париж? Это всё ты устроил!
  — Живопись? Понятно, что до холстов Вики дотрагивался я. Это буквально висело в воздухе.
  — Думаю, со всеми династиями происходит подобное. Ничего нового под луной человеческие отношения не изобрели.
  А как Виктория на всё это реагировала?
  — Чрезвычайно болезненно. Ежечасно, ежесекундно демонстрировала свободу от меня, моей манеры письма, стиля, моего пластического мышления.
  — Получается, что ты не принимал участия в её становлении как художника?
  — Ценность формирования личности, тем более такой, как деятель искусства, состоит в индивидуальности. И независимости от кого-либо. Виктория избрала свой философский путь в трактовке живописных и графических произведений.
   — Она была требовательна к себе?
  — До патологии! Трудно даже представить, какую перегрузку несли её холсты в несколько слоёв, уничтожая практически уже законченные композиции, настолько Вику не удовлетворял полученный результат.
  Она стремилась к совершенству. Постоянно, как ей казалось, ускользающему и неуловимому.
  — У неё было много черновиков, «кухни» поисков?
  — Несметное количество почеркушек, эскизов, которые никто не видел, в том числе и я.
  — В этом Виктория схожа с Владимиром Набоковым, скрывавшим свои черновые записи от дотошных исследователей: читатель должен знать один единственный вариант, итог писательского поиска. А об особо строптивых критиках отзывался нелицеприятно: «От таких энергичных удачников всегда несёт потом».
  — По-набоковски беспощадно.
  Вика всегда готовилась к встрече со мной. У нас были отдельные мастерские. Мой приход мобилизовал её на дополнительную требовательность в самооценке. Я был осторожен в словах, потому что неточность формулировки могла привести к молниеносному уничтожению холста или рисунка.
  — Фанатичная требовательность!
  — Однажды, вернувшись из Третьяковки, она подошла к моим «Геологам» и тихо произнесла: «Пап, а картину надо было бы переписать»!
  — Папе-мэтру бросается перчатка?
  — Ну, во-первых, я всегда за правдивые отношения между людьми. А во-вторых, в тот момент и сам созрел к этой мысли. В Ленинграде на «Выставке девяти» у моего полотна долго стоял знаменитый театральный художник Акимов. Он, перехватив мой вопросительный взгляд и указав пальцем на середину холста, промолвил: «Живописная наполненность здесь, батенька, пуста. Живописи как таковой нету!»
  Это было точно и профессионально по оценке! За что благодарен и ему, и дочери своей. Их позиции совпали.
  — Вика бывала за границей?
  — Как уже говорили о поездке во Францию, к сожалению, её единственной зарубежной командировке. Лувр, Орсэ – эти музеи буквально изменили дочь. Особенно часто слышал от неё о Камиле Коро, его серебристо-серой гамме письма, богатстве красочных валёров и мягкости воздушных перспектив, обволакивавших изображенные им ландшафты. Она по-новому оценила живописный мазок и силу его воздействия на эмоциональность зрительского восприятия.
  — Вика прислушивалась к мнению зрителя?
  — О, нет, она улавливала только удары своего сердца. Внутренне – уверен! – надеялась, что ритм её откровения будет услышан, понят и правильно расшифрован.
  — А какой Виктория была мамой?
  — Жизнь бытовая, повседневная, трудно вписывалась в график её творчества. Малышку в основном растили и воспитывали мы с женой.
  — Не расскажешь о своей супруге Виктории Александровне?
  — В семье нашей три Виктории: жена, дочь и внучка.
  — Фамильная традиция эстафетности прекрасного имени? Виктория – победа!
  — Пожалуй, да. Только никакой победности. Все они милые, добрые, земные мои женщины.
  Виктория Александровна – дочь известного питерского актёра Мгеброва. Широкому зрителю он знаком по выразительной роли Пимена в фильме Эйзенштейна «Иван Грозный». Александр Авелиевич настойчиво приобщал меня к богатейшим пластам культуры. У него был широкий круг общения. Блок и Менделеева передали его первенцу детские вещи своего маленького сынишки, рано скончавшегося после тяжёлой болезни. В доме Мгеброва бывали Есенин, Маяковский, Мейерхольд, неповторимо загадочный художник Филонов.
  Помню, как Николай Черкасов по-приятельски попросил мою жену починить разорвавшийся у него на съёмках ботинок.
  Мгебров познакомил меня и с Николаем Павловичем Акимовым, о котором я уже упоминал, ставшим в то время уже главным режиссёром Ленинградского театра комедии.
  — А почему твоя дочь выбрала в Суриковском институте театральное отделение? Не под влиянием ли своего дедушки?
  — Этот факультет, по её мнению, давал больше свободы в творчестве. А чувство свободы особенно обострено в студенческое годы. Тем более отделение это возглавлял опытнейший сценограф Михаил Михайлович Курилко, никогда не придерживавшийся педагогического лозунга «Как надо и как не надо работать». Никакой давиловки со стороны профессора не было никогда.
  Театр Вика полюбила рано. В начале 2000 года как сценограф выступила в постановках театра им. Гоголя «Чужой ребёнок» Василия Шкваркина и «Зверь-Машка» Юрия Мирошниченко, идущие по сей день на столичной сцене. Написала эскизы декораций и разработала костюмы персонажей к неосуществлённому спектаклю Юрия Полякова «Парижская любовь Кости Гуманкова».
  — А какая тема её дипломной работы?
  — Постановочные эскизы к опере Мусоргского «Борис Годунов» и к балету Стравинского «Петрушка».
  Понится, в Большом театре отмечали 180-летие со дня рождения великого русского живописца Александра Иванова. Нас с дочерью поразил тогда затянувшийся антракт. Связано это было не с автомобильными пробками, как теперь, а с техническими сложностями установки громоздких декораций. «И почему бы оформление оперного действа, — сказала Вика, — не решать локально, уйдя как можно глубже в условность и образность?»
  Этого она и пыталась достичь в дипломной трактовке «Годунова», во всех своих сценографических проектах.
  Но многие замыслы ей так и не удалось реализовать...
  — Знаю, что она мечтала увидеть Испанию…
  — И «повидаться» с Эль Греко. Была готова виза, да жизнь распорядилась иначе...
  — Но Париж на неё произвёл неизгладимое впечатление?
  — Уже задним числом, разбирая архивы Вики, раскрывал папки, листал путевые альбомы — и понял, с каким запасом впечатлений она вернулась на Родину. Её пленила поразительная душевность пленэров импрессионистов. Этюды Виктории сумрачных набережных Сены, городских мостов, массивной монументальности собора Парижской богоматери были написаны акварелью темпераментно и смело — без оглядки на эту коварную технику, в любой момент готовую подставить художнику подножку.
  — Это были очень личностные её произведения?
  — Нам с женой стоило больших усилий уговорить Вику показать эти работы на одной из своих персональных выставок. В небольшом объёме она под нашим нажимом всё же их представила перед широкой аудиторией.
  — В монографии Виктории Николаевны — альбоме, блестяще исполненном макетно и полиграфически, один из авторов книги искусствовед Елена Мурина пишет:
  «Поразительна спаянность её личности и смысла её творчества.
  Когда-то станковая картина возникла как «окно в мир». За многие века каким только метаморфозам не подвергалась эта пространственная метафора, заложенная в понятие «картина», вплоть до полного забвения её ёмкой содержательности. И вот Вика в своих «картинах-окнах» вернулась к исходной модели станковой живописи. Она безраздельно покорилась своему одинокому диалогу с миром через окно, которое одновременно и открывает этот мир, и изолирует от него. Любовно и трепетно она наращивает живописную плоскость переднего плана, за которой едва прочитывается «заоконный» город, влекущий и таинственный в своей почти абстрактной недосказанности. Если в более ранних «Окнах» она пыталась «проявить» образ города в силовой архитектонике композиций, организующих светлое пространство полотна, то в последних сумрачная живопись, как настой старого вина, поглощает конструктивное начало. Эти «окна» скорее знаменуют трагическую зону отчуждения, в которой томилась эта нежная, ранимая душа. Но они несут в себе не только память о сокровенной тайне её личности, но и о силе творческой воли к реализации своего послания чисто живописными средствами.
  Так и хочется сказать: последний живописец...»
  — Я благодарен серьёзным критикам, давшим добрую оценку созданному моей дочерью в живописи, графике, сценографии. Вспоминаю хорошие слова, сказанные о ней, но не вошедшие в альбом, моих друзей-художников — Обросова, Вуколова, Нестеровой, Назаренко и многих других, — которые с Викой встречались и сердечно к ней относились.
  Она была крайне строга к творческим контактам с коллегами по профессии. Не могу похвастать, что был частым и желанным гостем в её мастерской.
  — Так что основными встречами с Викой для большинства из нас были – и обязательно останутся! – её вернисажи. Лучшее знакомство с художником, конечно, через работы. А наш с тобой разговор, Павел, — реанимационная попытка воскресить её образ как живого человека.
  — Ты ставишь точку нашего затянувшегося диалога, а мне хочется вспоминать и вспоминать так давно или так недавно прошедшие дни.
  — Хорошо, задам тебе естественный, но хронологически почему-то пропущенный вопрос: неужели ты всё же не вмешивался в творческую поступь дочери? Не давал никаких направлений с позиции зрелого мастера, не оказывал никакого влияния на подростковую душу?
  — Ну, разве что детство вспомню своей девчушки, когда Вика ещё подчинялась моему мягкому отцовскому диктату. Я её рано вывез в деревню, чтобы окунулась в истинно неповторимую красоту русской природы. Писала она этюды светлые, чудесные, вдохновлявшие меня на многие мои работы. Я даже устроил выставку акварелей Вики в совей мастерской, чтобы она увидела себя со стороны. Для художника любого возраста экспонирование на стенке – большой проверочный экзамен.
  Но не всё так было гладко, как казалось со стороны. Она убегала с местной детворой играть в прятки, кататься на велосипеде. А профессия художника заставляет ребёнка быть старше своего возраста и почти по-взрослому относиться к ежедневному труду рисования. Но Вике тема деревни, цветов, деревьев и полей была не близка. Она родилась законченной урбанисткой. Я в ту пору этого до конца не осознавал. И даже однажды прибегнул к радикальному методу, вырвав из-под забора куст крапивы, чтобы доказать свободолюбивой девчушке неповторимость пропущенного ею вечернего заката над задумчивыми лугами, по которым бредут усталые труженики.
  — Творческое насилие в твоём исполнении, Паша, тем более по адресу дочери, с тобой никак не вяжется…
  — Да его и не было. Мы много разъезжали вместе. Особенно когда она повзрослела. Были на Кавказе, в Сибири, на Саянах, на Алтае, где, кстати, и родились мои «Геологи».
  Много работали. Это незабываемо!
  — Одной из главных тем в живописных произведениях Вики стал город. Город, который она воспринимала и видела через «амбразуру» своего окна.
  — Да, окно. Городское окно её мастерской. Через него она смотрела на мир. Когда приезжала на дачу, то через день-два испытывала душевный дискомфорт. Тишина деревенских улочек утомляла! Это была не её среда пребывания, она стремилась обратно, в неспокойность московского нервного мегаполиса...
  — ...где обретала вновь пространство замкнутого одиночества.
  — Что ты и процитировал из только что вышедшей книги. Сегодняшние воспоминания о Виктории можно было бы завершить стихотворением ещё одного известного искусствоведа Дмитрия Сарабьянова, посвящённым ей. Прочту фрагмент:
   «Ты вникла в мысль молчанья
   вещества,
   Из коего составлен мир земной.
   И, учредив запреты на слова,
   Не разгласила тайны ни одной.
   
   Покуда время жить не истекло,
   Хотя и оставалось мало,
   Смотрела ты сквозь чистое стекло
   В окно.
   Оно тебя околдовало.»
  — Строки датированы мартом этого года...
  — Да, столько её нет с нами.
  — Но осталась внучка. И ей уже..
  — ...19 лет. Она студентка ГИТИСа. И тоже отделения сценографии. Как мама.
  — Так что жизнь продолжается, и о будущем всё-таки можно думать с оптимизмом.
  — Мы с женой в это верим, в оптимизм будущего.
  — А о Виктории Александровне ты не договорил.
  — Опытный художник-прикладник. Альфрейщик. Участвовала в спасении нескольких важных архитектурных ансамблей Северной столицы, в послевоенной реставрации Зимнего и Екатерининского дворцов. Познакомились мы с ней на ВДНХ, где многие из нас, художников, подрабатывали в не слишком сытые послестуденческие годы...
  — И всё же, Паша, что ты можешь сказать об одном из главных событий в твоей до предела заполненной жизни?
  — Событий не счесть, как и у каждого смертного, нанёсшего визит на эту землю с миссией жизни. Тебе не уложиться в многостраничную запись мною пережитого. Но я-то знаю, что вопрос твой сейчас несколько дежурный: «А как прошла встреча с Никитой Сергеевичем в тот злополучный юбилей 30-летия МОСХа в Центральном выставочном зале страны?»
  — Паша, а как прошла встреча с Никитой Сергеевичем Хрущёвым в тот злополучный юбилей 30-летия МОСХа в Манеже – Центральном выставочном зале всего Советского Союза?
  — Отвечаю, возможно, несколько неожиданно для тебя. Хрущёв мне понравился. Своей предельной искренностью, которую многие воспринимали как глупость. От природы это был человек умный, но очень далёкий от культуры, хотя к ней и тянувшийся. Он умел слушать, принимать позицию другой стороны. Был неуравновешен, по-простецки груб, но отходчив и незлобив. Все недостатки недообразованности крайне мешали ему, по-настоящему очень талантливому руководителю, руководить страной.
  На выставку в Манеж он пришёл в благодушном настроении. Обернулось же всё громогласным скандалом. Скандал был необходим некоторым законсервировавшимся на высоких постах первым лицам Союза художников.
  — Своё неприятие нового прогрессивного поколения художников эти люди нашёптывали в ушко Первого секретаря ЦК КПСС, внушая ему, что в искусстве он разбирается и может оным так же успешно управлять , как сельским хозяйством и тяжёлой промышленностью.
  — Зла на него никогда не держал.
  — С тобой я заочно познакомился давно, через популярную в своё время цветную вкладку в журнале «Огонёк». И поныне храню репродукцию твоего диплома «Октябрь». Но как с годами менялось и углублялось твоё отношение к живописи! Уже в «Геологах» ты другой, не говоря о дне сегодняшнем…
  — Спасибо! А Хрущёв, как и все мы, советские трудящиеся, был жертвой сложившегося строя. Да и Эрнст Неизвестный, которому больше всего тогда досталось от него, простил Никиту Сергеевича за содеянное. Тем более Хрущёв принёс извинения за свои «неосторожные», далеко не литературные высказывания, а семья лидера государства и коммунистической партии после его кончины обратилась к скульптору с просьбой исполнить посмертный памятник на Новодевичьем кладбище.
  — В отличие от тебя, Паша, у Эрнста была печальная предыстория отношений с официозом. Однажды для меня и моего товарища – восторженных мальчишек-первокурсников художественного вуза — он любезно открыл двери своей мастерской, расположенной в полуподвале у метро «Аэропорт» на улице Черняховского. Неизвестный показал нам конкурсный проект, совместную работу с Фивейским, — «Сталинградский мемориал». Но громогласный Вучетич двух талантливых ваятелей стёр в порошок не без поддержки Никиты Сергеевича и выиграл конкурс. Был осуществлён его замысел, который всем нам знаком. Огромная фигура женщины с мечом, пронзающим синеву неба. Родина-мать венчает сложный скульптурно-архитектурный комплекс мемориала. Впечатляюще, но в общем-то традиционно. У молодых же авторов решение идеи памяти в прямом смысле слова было прямо противоположным и уходило в землю. Пришедшие поклониться праху погибших спускались по ступеням вниз. Своеобразная пирамида Хеопса наизнанку — пустотелая и сужающаяся до финальной, нижней ступени. А подняв глаза вверх из «колодца» пирамиды, посетители словно приобщались к тысячам оборванных жизней, кровью которых пропиталось всё окружающее пространство. Зритель был в «земле».
  И хотя Эрнст показывал нам идею мемориала в макете, это производило впечатление даже в малом масштабе... Но тому не суждено было состояться!
  А встреча наша прошла за год до шумных событий в залах Манежа…
  — Но наметившуюся оттепель в нашей стране уже трудно было загнать назад, в квартирные берлоги кухонных посиделок.
  Общество действительно пробуждалось!
  — Паша, как бы ты закончил наш разговор, состоявшийся по такому печальному поводу?
  — Прямо или косвенно я никогда себя как художник никому не навязывал. Начиная с самого святого для меня — имени дочери. Потому что Виктория – это Личность!
  — Но в мастерской, которую ты вёл в институте имени Сурикова, тебя часто попрекали тем, что твои студенты тебе стилистически подражают. Работают «под тебя»…
  — На подобные упрёки убеждённо отвечаю: у ребят болезнь возраста. Проходящая. Я стою пред ними, работаю, показываю свои рисунки, чем, по понятным причинам, влияю на них. Но они подрастут и поймут, что искать следует только свои пути-дороги.
  — Пусть даже скромные тропинки, но свои!
  — В их становлении, помимо глубоких знаний по анатомии, перспективе, основная цель – поиск собственной индивидуальности. К счастью, многие из них этого достигают.
  — Хорошо, твоя стилистика улетучится из них. Дай Бог, они найдут себя. Умный педагог всегда будет с ними, в их сознании.
  Вот что действительно ценно. Береги себя!
  Мы все тебя очень любим!