Меня не будет дома

Погода 26 марта 2009 года в подмосковном Солнечногорске была зимняя, ровная, с тихим падающим снегом. Страна готовилась к переводу стрелок на «летнее время», но, оставаясь навсегда в «зимнем времени», тихо угасал один из самых мужественных поэтов России – Виктор Гаврилин, с шестнадцатилетнего возраста прикованный к инвалидному креслу ужасной травмой позвоночника. «Мужество мужу потребно всегда, и паче всего в час смерти» писал в одной из своих огненных повестей – Баян Русской земли Дмитрий Балашов. Первобытный страх перехода за роковую черту ждёт каждого из нас. Но всё же не так всепожирающ он, если руку твою сжимает любимая женская рука, а на лоб ложится смоченный ею платок. Не многим выпадает такая участь, но Виктору – выпала. Рядом с ним была его Нина, которая не расставалась с поэтом всю жизнь, а недавно выпустила 12-ю посмертную книгу мужа – «Избранное».
Двенадцать (!) книг человека, окружающий мир которого был ограничен видом из его окна. Двенадцать признаний в любви к России, жене, жизни, наконец, которая столь сурово обошлась с замечательным поэтом, оставив, однако, ему самое главное – возможность творить и любить.

Со дня смерти русского поэта Виктора Гаврилина прошло ровно пять лет. По нашим временам – срок вполне достаточный, для полного забвения. Но стихи Виктора любят и помнят все, кто по-настоящему связан с поэтическим СЛОВОМ.
Светлая ему память!
Андрей Шацков,
главный редактор альманаха
«День поэзии – XXI век»
* * *
Ты позвонишь – меня не будет дома.
Какая чушь: нигде не буду я,
лишь по страницам маленького тома
ещё метаться будет жизнь моя.

Я там честней, значительней
и выше.
Меня впервые не за что корить.
Но нет меня – я потихоньку вышел
бессонной ночью в вечность
покурить.

* * *
Колдунью-жизнь до смертной корчи
я превознёс в краю родном,
и потому, наверно, Отче,
я был плохим твоим рабом.
Трава лугов, вода колодцев,
стихов пророческие сны...
О, разве это мне зачтётся,
где нету никакой страны
и где что иудей, что эллин,
и я прощения лишён,
когда аршином общим мерен
с каких неведомо сторон.
Но знаю, заповедь нарушил
по выбору — не по судьбе,
ведь я за други отдал душу,
а что же, Господи, Тебе?
И если рвался я сквозь морок
к тебе с молитвой на устах
то это страх, за тех, кто дорог,
прости мне, Отче, только страх!

* * *
Не выбирать мне, что там будет,
и не стоять у трёх дорог,
когда я сам себе – распутье
и мне на сердце камень лёг.

Так тяжко, что не держат ноги
коня – он рухнул подо мной.
Я прожил сердцем все дороги.
Главы не снёс, а всё живой.

И молвлю Богу благодарство
за подаянье всяких дней.
Имел царевну я и царство,
и змия сверг в душе своей.

Я стану нищим и свободным,
до сердца плоть свою сносив,
и лягу камнем путеводным
для тех, кто безоглядно жив.

* * *
Дни и даты листвой занесло.
Что за сны нас качают ночами!
От луны нестерпимо светло.
«Honeymoon»* — говорят англичане.

Забываю заморский язык.
Забываю с тобою по-русски.
Листья клёна в руке твоей узкой.
Скажешь слово, и сводит кадык.

Где те пчёлы, что мёд нанесли
с одичавших таинственных злаков,
с первоцвета дурманящих маков
из какой-то восточной земли.

Уж рукою подать до зимы.
Дуют ветры на наших дорогах.
Заночуем у вечности мы
в диким мёдом пропахших чертогах.

И до белых беспомощных мух
будет бликов и снов колыханье,
будут пьяные тени вокруг
и твоё дорогое дыханье.

* Медовый месяц (англ.)

* * *
Блаженная, мятежная Россия,
небесная в единственном числе,
ты испокон перекликалась с синью —
не потому ль, что скучно на земле?

Мелькнёт ли ангел в призрачном
полёте,
падёт звезда, иль прокурлычет
стерх —
всё знак тебе... Средь ямин и болотин
как не споткнуться, заглядевшись
вверх?!

И вот мираж твоих коммун
повергнут
и Китеж твой. Над правдою земли
то позолота, то рубины меркнут,
и звёздные ржавеют корабли.

И не взлететь... Но как от сна
дурного —
над всей погибелью, над вороньём —
тебя зовёт и поднимает Слово,
начертанное в имени твоём.

Журавли
В непросохшем лесу, где берёзы в соку,
и где почки
по-спиртному запахли и прелью
разит от земли,
вразнобой где-то глухо бренчат
бубенцы на цепочке.
Ты лицо запрокинь – это просто
летят журавли.

Что ты вздрогнешь, душа? Что ты,
грустная, вслушавшись в клёкот,
что за радость расслышишь, какую
отрадную весть?
Словно это к тебе, словно это они
не пролётом,
и на ближней поляне сейчас
собираются сесть.

А они пролетят – тонкой нитью,
сквозной паутиной, –
пролетят, как приснятся, высоким
небесным путём,
и рванётся рука на стихающий крик
журавлиный…
…Ожидаем, и любим, и в вечной
разлуке живём.

* * *
Крестимый в городе Венёве,
что посреди российских бед,
я плоти Боговой и крови
вкушал. Мне было восемь лет.
Когда бы возраста младенца
меня окутывала тьма...
Но нет! Куда мне было деться
от муки бедного ума?
И храм пропах как бы в хворобе,
и свечек плавился янтарь...
Потом кладбищенских надгробий
читал я жалостный букварь.
Там вязь кириллиц по граниту:
«ОСТАНОВИСЬ И ПОМОЛИСЬ»...
А надо всем была разлита —
поднимешь взгляд — земная высь.
То вороньём, то облаками
перемежалась синева,
и снегом на могильный камень
спускался праздник Покрова.
А за стеной лежала площадь,
ведя до чайной по торцу,
где пустоту жевала лошадь
и жались голуби к крыльцу.
И меж озябшего народа,
что отирался у дверей,
прошёл бочком рыжебородый
меня крестивший иерей.
И мир смеркающийся, Божий,
не поднося ко мне креста,
дыша овчиной и рогожей,
крестил Россией навсегда.