Мария Сергеевна

МАРИЯ СЕРГЕЕВНА
Вэтом году была такая длинная и такая тёплая осень, что, казалось, и зима не наступит. Нет, наступила. Уже и приходила несколько раз, были даже метели, заморозки, но всё потом таяло, хлюпало под ногами. Московские мостовые были как лотки с грязной снежной жижей.
Все поверили, что наступила зима, когда однажды утром город покрыл пушистый снег. Он шёл тихо и празднично. Дети вытаскивали ладошки из варежек и ловили снежинки. Снег всё шёл и шёл, будто небо так долго копило его запасы, именно такого, лёгкого узорного, копило до тех пор, пока не увидело, что земля готова его принять и сохранить.

Бездомная старуха, которая питалась, собирая пищу из помоек и мусорных баков, тоже когда-то была девочкой, и в её жизни были такие радостные снега, но уже за такими занесенными снегом стёклами, что и не разглядеть, и не вспомнить. Снег для старухи означал одно: окончательно пришла зима, и как-то надо было пережить пять месяцев до следующего тепла. Всё-таки главное в холода — ночлег — у старухи был. Её пускал в кочегарку тоже уже пенсионер Николай. Когда-то она учила его детей. Он узнал её на улице, сразу понял по виду её состояние и привёл в кочегарку. Кочегарка уже была не на мазуте, не на угле, а на газе, там было чистенько, даже уютно, и старуха молилась Богу, чтобы Николай не заболел, не запил.
Кочегарка была в полуокраинном районе, а искать еду старуха уезжала в центр, в один из дворов, рядом с Госдумой. Там было много баков для мусора, много и таких, как старуха. Её не гоняли другие бомжи, не трогала милиция. Может быть, оттого, что старуха молилась за всех.
Она не могла сказать о себе, что очень набожна. Но ведь и у любого из нас в минуту внезапную или тревожную вырывается невольный возглас: «Господи!» Вырывается из глубины сердечной. Что-то же есть в нас, помимо нашего разума, управляющее нами в беде. Старуха давно не была в церкви. Куда она пойдёт такая? С ней рядом и стоять-то, наверное, стыдно. Наверное, и запах от неё нехороший. Вот чего больше всего боялась старуха, что её будут сторониться. Конечно, она, как могла, держала чистоту. Даже ухитрилась стирать у Николая в кочегарке. В старом ведре, стараясь не касаться стенок. Сушила на горячих трубах. Но вот самой было вымыться негде. И для неё, бывшей необыкновенной чистюлей в прошлой жизни, телесная нечистота была самым ужасным испытанием.
Из всего Писания старуха помнила и часто повторяла для своего утешения два места, это то, что и Спаситель не имел места, где голову преклонить. Он сказал, что и лисицы имеют убежища, и птицы имеют гнезда, а его гонят отовсюду. Ученики сказали: «Господи, давай пошлём на это селение, где нас не приняли, огонь. Его сведёт с небес пророк Илья». Но Христос ответил, что Он пришёл не губить, а спасать. И ещё она запомнила о нищих, что Господь их любит, что нищие ничего не имеют, но всем обладают. Чем всем, старуха не очень понимала...
Одна ежедневная забота была у старухи: как к вечеру набрать Николаю на бутылку. Это было как пропуск на ночлег. Николай, конечно, никогда бы не потребовал такой платы, но старуха считала себя обязанной принести к вечеру бутылку. Сама она капли в рот не брала, а у Николая насчёт спиртного была целая теория. Водки он не пил, чтобы не одуреть и не лишиться места. Но постоянно пил красненькое.
Сумма на бутылку была вроде не очень велика: Николай был не привередлив и пил любую бормотуху, но и маленькую сумму надо было набрать. С этим старуха натерпелась. Даже при её ангельском характере ей было трудно вынести побои и гонения от переходов в станциях метро, где промышляли просители покрепче. Даже и в деле прошения милостыни была отлаженная система изымания части дохода. И куда более эффективная, чем налоговая полиция. Подходила пара парней в черных куртках, с голыми головами, говорили: «Тётка, отстегивай. Нечего? Вали отсюда. В следующий раз шею сломаем». Говорили так, что не верить было нельзя.
Супруги Кожемякины жили именно около тех мусорных баков, которые кормили старуху. Оттого, что супруга Лора много смотрела телевизор, она была прочно зомбирована и говорила по поводу всех происходящих событий слова, которые казались ей своими. А на самом деле были внушены каким-нибудь Познером. А муж Сергей Николаевич, телевизор не смотрел, поэтому мыслил самостоятельно.
Они стояли у окна и смотрели на то, как у мусорных баков шевелятся люди.
— Довели демократы страну, — говорил супруг. — Вот тебе знаковые фигуры демократии.
— Это коммуняки нам её такой оставили, — отвечала супруга. — Они работать не хотят. Развращены свободой. Вон какие ещё все здоровые. Взяли бы в руки по метле, Москва бы сразу стала чище. А Лужкову бы надо подсказать этот резерв.
— Какие они в силе! Ты посмотри на ту старуху, ветром шатает.
— Небось, допилась, — отвечала супруга. — Конечно, такие элементы тоже члены общества. Многие в прошлом труженики, хотя в основном это деклассированные элементы
— Как большевик выражаешься: деклассированные.
— Не лови на слове. Элементы. Государство обязано создать целую сеть социальной защищённости от подобного явления. Собирать, вывозить, лечить. Они, конечно, все обовшивели, все в заразе, они опасны как источник туберкулёза.
— С которым покончили, было, коммунисты, — вставлял супруг. В общем, они никогда ни до чего не договаривались и расходились по своим комнатам: она к телевизору, он к книгам.
Старуха у мусорных баков мучительно напоминала ему его бабушку. Она так же, он помнил, тихонько и незаметно двигалась, была такая же худенькая, так же низко, по самые брови, повязывала платок, так же смотрела вниз, так же стеснялась внимания. Когда у них с супругой родились подряд два ребёнка, старуха их вынянчила, а потом незаметно уехала. А потом из деревни сообщили, что умерла, что уже похоронили, а перед смертью, передали, просила никому не сообщать, что умирает, чтоб никого не беспокоить. Даже и такая у него мысль была, а уж не есть ли эта бомжиха его бабушка? Он всё пытался, проходя мимо, заглянуть старухе в лицо, но та всегда отворачивалась.
У Николая в кочегарке появилась новая теория. Он всегда забывал, как зовут старуху, бывшую учительницу его детей, но никогда не переходил на ты.
— Вы мне помогите оформить мою мысль, — просил он, выпив красненького и поглядев на просвет на остаток. — Мысль такая, что надо собак и кошек называть американскими именами. Гор и Буш — это же готовые клички. Или Мадлен — это же для красивой лохматой суки, а Олбрайт — это кобель. Это же предложение моё — оно же — целое открытие. Никсон — доберман, да? Или не походит? Ну, Клинтон — это бультерьер. Вы согласны?
Старуха робко говорила, что нехорошо называть даже и собак человеческими именами.
— Кабы это были имена, — возражал Николай, это клички. Кликухи, вроде уголовных. Я как узнал, что у американцев отчества нет, думаю, ну это разве люди? Как это — без отчества? Ничего себе, нация называется. А претензий, а разговоров. Наши Горбачёв и Ельцин были до того рады, что они Боб и Майкл, то есть от отцов отказались.
— Ах, Николай, не будем судить.
— А я бы лично хотел судить, — сурово заявил Николай, взбалтывая бутылку и глядя сквозь неё на показания приборов. — Лично. И лично руководить расстрелом.
— Бог с вами, Николай, — пугалась старуха.
— Я так думаю очень далеко не один, — говорил Николай. — Мнение народа — это голос Божий, я так слыхал.
Новогодняя ночь в кочегарке прошла быстро. Старуха даже не ощутила момента полуночи, так как ни радио, ни телевидения у Николая не водилось. По случаю перехода в Новый год Николай принял больше, против привычного, количества южного солнца. Старуха и тут ничего не употребила и только радовалась теплу и сухости кочегарки. Намёрзлась за день. Хотя, надо сказать, подавали в канун Нового года хорошо. Николай философствовал:
— Ежели бы все подлецы передохли к утру, это был бы праздник. А так — праздник вполовину. Ну, ничего, подождём. Мы их, подлецов, измором возьмём, мы их перетерпим.
Николай успешно терпел всю ночь, а старуха хорошо выспалась. День наступил солнечный и не очень морозный. Но у старухи были крепкие зимние сапоги, кем-то вынесенные к бакам, тёплое пальто, тоже кем-то выброшенное, а может, из жалости будто бы специально ей подаренное, так что старуха не мёрзла. Около баков было пусто, но баки были полнёхоньки отходами, отбросами или, лучше сказать, приношениями с праздничных столов. Сильно пахло мандаринами. Старуха набрала всего, даже отдельный пакетик заполнила для собак, которые паслись около кочегарки и всегда её ждали.
Началась последняя неделя перед Рождеством Христовым.
Сергей Николаевич решился заговорить со старухой. Увидев её в окно, он вышел, прихватив пакет с мусором. Старуха, заметив его, пошла как-то боком в сторону. Швырнув в бак звякнувший пакет, Кожемякин догнал старуху и сказал:
— Здравствуйте.
Старуха оглянулась, ища того, с кем поздоровался мужчина.
— Нет, это я вам, вам, — сказал Кожемякин. — Не сердитесь, вы можете принять немножко денег? Новый год всё-таки. Старуха просто и спокойно сказала:
— Приму.
— Может быть, вам вынести еды?
— Нет, нет, спасибо, я ни в чем не нуждаюсь. За деньги спасибо. Это у меня своеобразный взнос за ночлег.
Сергей Николаевич вспомнил про третью комнату в их квартире на двоих. Мысль мелькнула и погасла — приютить старуху. Разве это возможно с его супругой? Они помолчали.
— Всё-таки, может быть, я чем-то могу помочь? И тут, краснея и запинаясь, старуха выговорила то, о чём все время думала:
— Вот если бы, если бы вот, если бы можно, я бы всего за десять минут, так-то у меня всё чистое, вот бы самой, самой бы помыться, — почти прошептала она, и даже слёзы выступили.
— Конечно, конечно, — торопливо сказал Сергей Николаевич, соображая, что супруга не должна прийти в это время. — Конечно. Поднимемся. Третий этаж. Лифт работает. Да даже и без лифта. Идёмте.
Старуха покорно отдала ему свою большую сумку. Они пошли. В подъезде им никто не встретился. Лифт работал. В квартире Сергей Николаевич суетливо побежал в ванную, включил горячую воду. Мерзкая мысль, что у старухи может быть какая-либо зараза, никак не отступала.
Не снимая пальто, старуха стояла в прихожей. Только разулась. От домашних тапочек отказалась, была в шерстяных носках.
— Пожалуйста, — сказал Сергей Николаевич. — Полотенце, мыло, шампунь, всё берите. Не стесняйтесь. Давайте пальто.
— Ой, может, я уйду? — ещё раз стала извиняться старуха. Но саму прямо-таки тянуло на шум воды, в сверкающую зеркалами ванную.
— Давайте, давайте, — поторопил Николай. И старуха решилась. Отдала пальто, перешагнула порог ванной. Дверь закрылась за ней сама. Обилие флаконов, бутылочек, тюбиков, тяжёлые махровые халаты, висящие на бронзовых крючках, прозрачная, сияющая занавесь, электрические зайчики на узорных плитках стены и потолка из рифлёного белого металла — всё было таким сказочным.
Старуха стала мыться. Только никакого шампуня не взяла, боясь, что выльет на себя что-то не то. Взяла кусок мыла, старалась его поменьше расходовать. Полотенцем не осмелилась вытереться, вытерлась своей рубашкой. Стала мыть ванную. Сергей Николаевич услышал звуки, ею производимые, и громко сказал:
— Не надо мыть, не надо, что вы, я сам.
Но старуха всё-таки все прибрала чисто-начисто, оглядела всё придирчиво и тогда только вышла. Она даже в зеркало не погляделась: боялась, что морщины после мытья обозначатся ещё сильнее. Взялась сразу за пальто.
— Бога буду за вас молить, как ваше имя?
— Сергей. Сергей Николаевич. А вас как по имени-отчеству?
— Да я-то, уж я-то что. Я Мария Сергеевна.
— Не обувайтесь, сразу на улицу после ванны нельзя. Нет, не отпущу. Идёмте на кухню. Я чай приготовил.
Старуха присела на краешек кухонного углом дивана. Из всех сластей взяла только карамельку, с нею выпила чашку встала:
— Можно я посмотрю в окно? — Она подошла к окну, увидела сверху мусорные баки, у которых кормилась.
— Пойду. Спасибо, Сергей Николаевич. Вы не подумайте чего на моих детей, я от них сама попросилась в дом престарелых. И оттуда сама ушла. Меня оформили, я сдала всё: и паспорт и пенсионное. Велели идти в столовую, а там подавальщица шваркнула мне в грязную тарелку жидкой каши, прямо брызги полетели. Я говорю: «Хотя бы вы чистую мне дали тарелку, давайте я сама помою». А она, она, ну, может, я сама виновата, могла бы и потерпеть, она прямо нехорошими словами, матом прямо: «Подыхать пришла, ну и подыхай. И с чистой будешь жрать — сдохнешь, и с грязной — сдохнешь». Я даже повторять не могу. Говорит: «Вы все тут — тюремщики с пожизненным сроком и не...», — старуха потупилась: — Не выламывайтесь, говорит. Вот. И я тогда же и ушла. Не задержали, потому что сказала, что навещала сестру.
— Давайте, я туда съезжу, — вызвался Сергей Николаевич.
— Нет, нет. Ни за что. Мне хорошо, не волнуйтесь. Я и нагляделась всего и в газетах читаю. Очень много газет выбрасывают, я на них даже сплю, в основном «Московский Комсомолец», всякие коммерческие, иностранные, журналов полно, там всё время про убийства Ну, всё-всё, я пойду. Я теперь обязательно в церковь пойду на Рождество и там за вас свечку поставлю. И за супругу, как её святое имя?
— Лариса, — Сергей Николаевич решил про себя ничего Ларисе не говорить. — А можно вам хотя бы одеяло подарить?
— Всё есть, — с усилием сказала старуха. — Всё. Мне уже ничего не надо. Вот главное вы мне помогли, я прямо как родилась, ожила, легко как, радостно прямо. А то в баню же не попасть. И не то что дорого, я бы за неделю на билет собрала, но там все бани поделены между своими. И таких, как мы, никто не пустит. Но вы не думайте, я не заразная. Я слежу очень, я такая чистюля была, я и сейчас всё стираю.
Ушла старуха. Прошла мимо мусорных баков, поглядела на них, оглянулась. Увидела или нет, что Сергей Николаевич смотрит на неё из своего окна? Он смотрел. Сердце его сжималось от жалости к старухе и от радости, что хоть чем-то он послужил ей. И в последующие дни он надеялся встретить ее, пригласить, напоить чаем. Но она больше не приходила.
Но теперь он уже всегда вспоминал её, и особенно вспоминал, когда шёл снег. Новогодний, лёгкий, кружевной снег, снежинки которого дети ловили своими маленькими ладошками.

 

Владимир КРУПИН