slovolink@yandex.ru
  • Подписной индекс П4244
    (индекс каталога Почты России)
  • Карта сайта

Любимцу трёх поколений российских зрителей – 75

  19 июля – юбилей замечательного российского мастера киноэкрана, народного артиста России, члена Союза писателей РФ Василия Борисовича Ливанова, члена президиума Национальной киноакадемии России, кавалера высших государственных и общественных наград страны, лауреата многих премий, кавалера ордена Британской империи.
  Ливанов одарён необычайно ярко, щедро, по-русски размашисто. Всемирно известный актёр, талантливый писатель, прекрасный сценарист и режиссёр, он учился в юности на художника и несомненно стал бы признанным мастером, если бы не россыпь его иных блестящих дарований. Людей с ливановским диапазоном талантов попросту нет на нашем культурном небосклоне. Красивая и благородная внешность, «фирменный» ливановский хрипловатый голос, отменное чувство юмора только дополняют этот монументальный образ.
  Как актёр Василий Ливанов интересен в любой своей работе. Но он ещё необычайно интересен и как человек, что бывает куда реже даже с весьма незаурядными людьми.

  Представитель третьего поколения славной актёрской династии, сын выдающегося представителя мхатовской сцены Бориса Николаевича Ливанова, Василий Ливанов — веха в русском искусстве.
  В нашей беседе, записанной в начале июля, великий актёр вспоминает своих родителей, размышляет о времени и о себе, о творчестве, об ответственности всякого истинного художника перед Богом и людьми за вручённый ему дар.
  Показал по моей просьбе книгу «Борис Ливанов», которую в 70-е годы прошлого столетия подготовила мать Василия Борисовича. С этого и началась наша беседа.

Василий ЛИВАНОВ:
«Ответственность
перед Богом и людьми»

 
  — В книге была история со Сталиным, которую я потом описал в книге о Пастернаке. Отцову рукопись, уже готовую к печати, затребовал Отдел пропаганды ЦК. Я как раз был в издательстве у Нифонтовой, главного редактора. Вдруг звонок. Она отвечает: «Я не могу это решить. У меня здесь Василий Борисович…». Я взял трубку, человек назвал себя – уже не помню кто — и говорит мне: «Вы знаете, в чём дело? У вас там глава, в которой Борис Николаевич рассказывает о встрече со Сталиным на банкете первых лауреатов Сталинской премии. Мы этого не можем опубликовать. Должны дать на цензуру в Институт марксизма-ленинизма. Если, Василий Борисович, вы не согласны, а я знаю о сроках — нам главный редактор говорила, то вам придется вынуть эту главу из рукописи». Я ему отвечаю: «Одну минуточку». Закрыл трубку рукой и повторяю всё это Нифонтовой. А она мне: «Василий Борисович, пусть вынимают, а то они нам ещё на месяц затянут с книгой…». Я согласился.
  Так и осталось в книжке – в оглавлении глава есть, а в тексте её нет… Потом текст этой главы я полностью опубликовал в своей книге «Невыдуманный Борис Пастернак».
  Это когда Сталин при всех актёрах спросил папу: «Почему вы не в партии?». Отец ему ответил: «Потому, что я люблю свои недостатки»… Потом отец звонил своему другу, который устраивал этот приём: «Борис, я знаю, как ты ответил. Уже все знают…». Отец томился в ожидании целый день. Приятель отзвонил позже и сказал: «Боря, всё в порядке. Сталин сказал, что приятно было поговорить с мыслящим артистом»… И начался обвал звонков – вот это я хорошо помню: «Борис Николаевич, вы час разговаривали со Сталиным. Можете дать нам интервью?». Отец отвечал: «Спросите у Иосифа Виссарионовича. Если он согласен, я дам». Больше не перезванивали ни «Правда», ни «Известия». Так что папа очень умно себя повёл. Ведь разговор был с глазу на глаз.
  — Мы ведь много раз говорили об этом – об эпохе, о Сталине, о том, как он специально приходил смотреть «Мёртвые души», где твой отец играл Ноздрёва, — гениальную сцену вранья… Из многих твоих рассказов создаётся совсем иное представление о том времени, отличное от того, что зритель видит с телеэкрана – бесконечные аксёновские «Московские саги», рыбаковские «Дети Арбата» и так далее… Где Сталина представляют тираном, чудовищным злодеем и т.п. Как ты это объяснишь?
  — Масштаб этой личности таков, что люди не могут уложить это в голове: как сочетается в этом человеке, рыжеусом и рябом, вот это злодейство с невероятным умом и живым интересом вообще — к людям, к жизни, к искусству. Ведь он же действительно понимал в искусстве, разбирался в нём. Какие были при нём артисты! Какие музыканты, писатели!
  — Писатель Олег Михайлов как-то сказал, что знаменитая пушкинская фраза — «гений и злодейство — две вещи несовместные» — неправильная…
  — Пушкин спрашивает, задаётся вопросом: совместные ли это вещи? Совместные.
  …Что ещё могу сказать о своих близких. Тётка моя, Ира, младшая сестра отца…Мать «продала» её, шестнадцатилетнюю, одному чекисту, что называется, «спихнула» её. Она была опереточная певица с прекрасным голосом, артистка, «знаменитая на всю Марьину Рощу», если вспомнить слова Ильфа и Петрова… И у отца, и у неё голоса были замечательные, оба были очень музыкальными. Её муж Снегов — конечно, не Снегов, а еврей-чекист, возглавлял театр. Тётка была очень запугана. Вот она пишет о моём деде, прадеде — врёт всё, боится сказать, что у них была мануфактура своя, что они ткали паруса…
  —Значит, из отцовской книги было выброшено несколько страниц…
  — Целая глава, довольно большой кусок… Борис Леонидович Пастернак, помню, всегда просил рассказать об этом случае. Отец всячески отбивался: «Я тебе уже сто раз рассказывал». Но Пастернак не унимался: «Боря, ну, пожалуйста…». И отец снова повторял эту историю специально для него, причём никогда ничего не добавляя в рассказ.
  — Скажи, Вася, если бы тебя попросили сравнить отношение Сталина к культуре, к искусству и сегодняшнее к ним отношение…
  — Нельзя забывать, что когда Израил Лазарович Гельмут-Парвус, знаменитейший вор, авантюрист и финансист – ещё при жизни его клеймили как вора и афериста – так вот, когда он отправлял Ленина из эмиграции в Россию в знаменитом пломбированном вагоне, то заявил: чтобы править Россией, нужно разрушить её культуру. Потом эти слова повторил Гитлер.
  … Сталин прекрасно понимал, что без культуры нет власти, что культура, исскусство должны поддерживать власть, её выражать. И театр-то был правительственный: Большой, Малый, а главное – Художественный. Малый театр был вроде мемориального, там главным образом шли спектакли Александра Николаевича Островского… Оставался Художественный. Отец рассказывал, условие было такое: хотели поставить, скажем, Карамазовых. Говорили – нет, поставьте сначала советский спектакль, а потом разрешим поставить Карамазовых…
  —Ну, это понятно: кто платит, тот и заказывает музыку. Но ведь при этом-то платили за серьёзное искусство, за вечное… А сейчас происходит совсем по-другому…
  — Конечно. Но дело в том, что самый ужасающий бред, советские бесы – дешёвая конъюнктура — пошли после смерти Сталина… Труппа дописывала роли, актёры сами все делали… Беда!..
  Взять случай с Булгаковым. Станиславский его защитил, взял в театр режиссёром. Он даже играл, как актёр. И, как говорил отец, Михаил Афанасьевич пережить не мог такой опеки, самолюбие его было ранено. Но понимиал, что ему некуда было деться…
  — Ну, фигура Булгакова для меня весьма неоднозначная, спорная. Я считаю, что у него далеко не всё было от Бога, скажем так.
  — Да, безусловно, он был не без чертовщины…
  — И, я считаю, сейчас его подняли на щит именно поэтому…
  — Но писатель он замечательный. Один роман «Белая гвардия» чего стоит!
  — Ну ладно, это все дела минувших дней. Вась, как ты себя ощущаешь накануне такого всё-таки солидного юбилея?
  — Меня недавно один журналист спросил: «Что вас радует в 75 лет?» Я ответил: «Меня радуют мои 75. Вот что на эту тему могу сказать…
  —О чём ты сегодня думаешь больше всего?
  — О том, что юбилеи – это, конечно, приятно, но такая суета сует… Приходят люди, и если бы только такие друзья, как ты… А то приходят, кого я вообще не знаю… Все стараются меня поддержать… Вот друг мой Володя Антонов, когда с Борькой (сыном. – Прим. ред.) случилась беда, мне сказал: «Знаешь, Вася, что бы ни случилось, любовь к тебе людей ничто не поколеблет. Ты ничего не потеряешь. Потому что ты вхож в дома трёх поколений. Они включают телевизор и смотрят мультфильмы твои, твои роли…».
  — Это он правильно сказал…
  — Получается, что я как свой человек у многих людей… Меня вот что поразило. Приехал как-то в магазин, подошли ко мне мужики с какой-то автобазы. Спрашивают, как дела, как здоровье, а главное, говорят: «Держись, Василий, всё будет в порядке…». Вот это трогает безмерно.
  —Вася, у тебя ведь много разных ипостасей: и литература, и мультфильмы. Ты работал как режиссёр, как сценарист. Учился в художественном училище. Хотя знают тебя больше всего, конечно, как актёра. Что ты хотел сказать людям своим искусством?
  — Я сам часто думаю, какая тема у меня главная… Пытался рассматривать своё творчество со стороны. Думаю, что моя главная тема – это ответственность. Личная ответственность человека за то, что он делает. Ответственность перед Господом, перед своей Совестью. Человек должен отвечать за то, что делает, должен знать меру своей ответственности. Не уходить от неё, не прятаться, ни во что не рядиться. За плохое, за хорошее – должен отвечать за всё.
  Адвокатов здесь нет и быть не может. Человек должен понимать: здесь он один на один со своей Совестью, то есть с Богом. Это он должен осознать и нести в себе. Это в жизни главное, остальное — архитектурные излишества…
  —Тебе удалось в своём творчестве выдержать планку этой ответственности?
  — Понятно, что я никогда не задавался целью — вот сейчас, например, напишу про ответственность… Это внутренний настрой. Складывался он годами, постепенно.
  В пятнадцать лет — я хорошо помню — улица, приключения, драки, компании… В общем всё как положено… Молодые, ещё ничего не понимали…
  Из более ранних впечатлений помню ещё, как я один дома смотрю из окна первый салют трассирующими пулями в честь взятия Орла… Сорок третий год… Мои рисунки, наверное, об этом сохранились где-то на даче. Мальчишек моего поколения, мальчишек военных лет, объединяла мечта отправиться на фронт. Отсюда шло понимание мужской дружбы, мужской взаимовыручки среди друзей…
  Помню, кто-то из ребят во дворе в сорок пятом году сказал: «Пойдем скорей, вот увидишь там…» Мы побежали на площадь, а там уже несколько ребят из нашего двора стояли около парня примерно нашего возраста. Он был в офицерской фуражке, в военной форме. Так лихо отставил ногу в офицерском хромовом сапоге. На груди две медали — одна «За отвагу». Он стоял и курил. А мы стояли и завороженно смотрели на него, как на свою воплощённую мечту… Вот только глубокие морщины у него были вокруг глаз, как у старика...
  —Помню, ты как-то рассказывал мне, что был на параде 45-го года, параде Победы…
  — Да, 24 июня. Я был с отцом на трибунах на Красной площади. Мне десять лет. Трибуны, звучание команд, выезд Жукова и Рокоссовского из ворот Спасской башни, разговоры среди гостей. И вдруг наступает тишина. Никогда больше такой не слышал. Слышно буквально было, как волосы растут. И все головы повернулись к Мавзолею. И человек в серой шинели с золотыми погонами медленно вдоль стены поднимался по лестнице. Один. Это шёл Сталин. Он прошёл, и когда он был уже на верху лестницы, за ним двинулось Политбюро…
  — Помню, ты сказал такие слова, я их запомнил: «Наступила химическая тишина»…
  — Да-да, буквально химическая. Момент этой тишины помнится, ещё до дождя…
  — О чём думали люди, как тебе кажется?
  — Смотрели на генералиссимуса, на Сталина. Чтобы потом обменяться впечатлениями: «Ты видел Сталина? Я видел…» Пусть это далеко было, но видно было отчётливо. Он был маленький, чувствовалось,что старый, у него была сутулая спина… Но не грузный — сухой… Поднимался по лестнице Мавзолея медленно, очевидно, сознавая, какое он производит впечатление. И все повернулись, и все смотрели…
  — Примерно тогда же один зарубежный журналист брал у Сталина интервью и спросил у него: «Господин генералиссимус, вот ваши войска дошли до Берлина после такой тяжелейшей войны. Как вы себя ощущаете?». Он ему ответил: «Ну что ж, царь Александр до Парижа дошёл».
  — Всё точно… Писатель Константин Симонов был человеком, фантастически информированным, очень близким к армейским кругам. У него есть стихи «Кружится испанская пластинка. / Изогнувшись в тонкую дугу, / Женщина под чёрною косынкой / Пляшет на вертящемся кругу». Написаны они в 43-м году, называются «У огня». Кончаются они так: «Генерал упрям, он до Мадрида / Всё равно когда-нибудь дойдёт». Была такая задумка. Вот спорят: хотел ли Сталин этого или не хотел? Он хотел дойти до Мадрида.
  Предатель-чекист Резун-Суворов писал, что, мол, была такая идея подготовить для европейского наступления технику и т. д. В этом есть какая-то правда, потому что «Генерал упрям, он до Мадрида / Всё равно когда-нибудь дойдёт». Просто так такие стихи не рождаются у информированного человека. Самому такое вообще не придумать…
  Симонов прямой наследник традиции Дениса Давыдова. Это – офицерские стихи, русские офицерские стихи.
  — Леночка, можно тебе вопрос задать? Как ты довела мужа до такого серьезного юбилея? Он в здравии, в ясном уме. Он по-прежнему любим.
  Елена Артемьевна Ливанова, супруга Василия Ливанова: «Это благодаря моей критике…» (Все смеются.)
  — Это правда, правда.
  — Вот приходится такого высокого гения всё же немного осаживать, чтобы он на землю опускался...
  — У меня «звёздной болезни» никогда не было. Но некоторое желание, как говорят, «скакать впереди лавы», цитируя слова Никиты Михалкова обо мне, у меня присутствует… Желание скакать впереди, поучаствовать в драчке во мне сидит, безусловно. А Елена говорит: попридержи полы, не разгоняйся больно…
  — Вася, как получилось, что ты особо преуспел в зарубежной теме в своём творчестве. Шерлок Холмс — всем известный, всеми любимый — англичанин. Потом ты делал «Бременских музыкантов», немецкую сказку, а, скажем, не «Марью-царевну». Потом ты снимал Дон Кихота, образ мировой классики, но отнюдь не отечественный. Почему?
  — Трудно сказать. Обстоятельства…
  Е. Л.: Василий, вообще-то, человек европейский. У него повышенное чувство собственного достоинства, что не очень характерно для русского человека. Может быть, даже какое-то английское…
  — Это польский «зарыв» такой… Польская черта. Мы с Еленой купили книжку о разных европейцах и хохотали. Вычитали, что поляки терпеть не могут в очереди стоять. Они проходят, им говорят: «Тут очередь». Они отвечают: «Вы хотите стоять? Стойте».
  А что до ощущения достоинства и самодостаточности, о котором говорит Елена, то для меня это всё то же чувство собственной ответственности перед даром, который мне дан. Мне даже подраться однажды поэтому пришлось с Генкой Шпаликовым…
  — Из-за чувства ответственности?
  — Нет. Генка считал, что у человека талантливого прав больше в гражданском смысле, чем у обычного человека. Я же ему говорил, что это – бред сивой кобылы. У него даже есть такой сценарий о том, что талантливый человек творит чёрт знает что, а ему всё прощается: вот он гениальный певец, приехал на похороны то ли отца, то ли матери своей жены, приехал от любовницы, запел — и ему все всё простили. У меня есть этот сценарий, назывался он «Один день талантливого человека» или что-то в этом роде… Уговаривали меня сыграть там главную роль…
  — Ну, хорошо. Ты начал отвечать на мой вопрос. Всё-таки почему ты больше обращался к «ненашим» образам и темам?
  — Взять хотя бы «Бременских музыкантов». Почему взяли не наш сюжет, не русскую сказку? Хотели сделать мюзикл. Если русская сказка, значит, должен быть русский мюзикл. А тогда все были «ушибленные» биттлзами — атмосферой другой музыкальной культуры. Время диктовало такое решение. Но получилось всё равно русское произведение. Никакой немец не напишет: «Нам дворцов заманчивые своды не заменят никогда свободы». То, что Юрий Энтин сочинил.
  А за «Дон Кихота» я взялся потому, что Сервантес начисто искажён. Я об этом думал не один год. К тому же Дон Кихота мне по фактуре хорошо было играть…
  Е. Л.: Ну, он сыграл и русскую классику «Слепого музыканта» Владимира Галактионовича Короленко. Должен был играть в «Войне и мире», но не сложилось…
  — Вот это жаль…
  — В какой компании я должен был играть!? Андрон Кончаловский должен был играть Пьера Безухова, которому в начале романа девятнадцать лет. Стриженов должен был играть Андрея Болконского, я — Долохова. А Николай Константинович Симонов должен был играть Кутузова. У Бондарчука на стене даже висели наши фотографии в пробах на эти роли.
  — И что случилось потом?
  — А потом Серёжа (Бондарчук. – Прим. ред.) решил, что будет играть сам. И возрастно всё поднялось. Помню вызвали меня на пробу с Ирой Скобцевой. Нас загримировали. Я надел мундир с рейтузами. Ждали в гримерке часа полтора. Приехал Бондарчук и попросил нас встать в центре зала. Посмотрел и сказал: «Боже, какие же вы красивые!» Тогда-то я и понял, что играть эту роль не буду. Потому, что в сцене, где Долохов — любовник его жены, а Бондарчук играет Безухова, зритель будет на стороне Долохова. Поэтому на роль Долохова он и взял Ефремова…
  Хотя образ Долохова у Толстого был прописан очень зримо. Вот такой был у меня «пролёт». И Стриженов отказался, когда узнал, что Сергей будет играть.
  Потом я играл классику. Я же играл Крыльцова в «Воскресении» Толстого. Эту роль играл ещё Николай Павлович Хмелёв. Это труднейшая роль, маленькая, но требующая отдачи невероятной. Это одна из лучших моих работ.
  Так что у меня были соприкосновения с русской классикой. Ну а на Холмса меня пригласили… Мне и в голову прийти не могло, что меня пригласят на эту роль. Знаешь, в мальчишеском ощущении Шерлок Холмс – это потрясающая личность...
  —Ну, сказал же Фёдор Достоевский, что «русский человек — человек всемирный», поэтому так и выходило у тебя. Ты любого сыграешь…
  —Вот Холмс. Не должно быть зазора между тем, что создал Дойл и делает актёр. Если нет соавторства с Конан Дойлем – то провал. Ведь играл же Холмса очень хороший актёр Николай Волков с Бронной в «Собаке Баскервилей» — и забыт!.. Провал. Потому что мимо роли, потому что не было соавторства.
  А для нас главным было – взаимоотношения. Детективный сюжет был вторичным – сегодня один, завтра другой. Для нас основным были взаимоотношения между Холмсом, Ватсоном, миссис Хадсон, всеми окружающими людьми. И это сделало успех картине.
  — В последней версии, отснятой Гаем Ричи, наконец-то ввели даму. Была же у Холмса, в общем-то, и женщина, не всё же время он проводил с Ватсоном…
  — Но у нас же есть дама, возлюбленная Холмса…
  От Гая Ричи мне звонили трижды. Его агент в России. «Гай Ричи приглашает вас сыграть какого-то человека из палаты лордов». Спрашиваю: сколько платит? Он отвечает: бесплатно. Спрашиваю его: хорошо ли вы знаете русский язык? Отвечает: да. А английский? Тоже, говорит. Тогда переведите Ричи, чтобы он шёл... Справитесь?
  — Вот это по-русски. Действительно, при его-то бюджете и бесплатно?!
  — Что это за хамство! Кавалер ордена Британской империи ему будет бесплатно играть…
  — Да… Васенька, что бы ты сегодня сказал молодым людям? С высоты своего возраста, с высоты своей славы, известности…
  — С высоты своего возраста могу сказать, что прежде всего они не имеют права судить старшее поколение. А они этим занимаются…
  — Каждое молодое поколение этим занимается…
  — Но судить нельзя. Они не понимают ни времени, в котором жили их отцы и деды, они не прошли этих страданий, этих мук не прошли, они не знают, что это. Не понимают. И самое страшное — не хотят знать… А без этого ничего нет. У человека, который не понимает своего прошлого, нет никакого будущего…
  — Верно. Многие сейчас ностальгируют — раз. Во-вторых, откуда они всё это могут узнать, как ты считаешь? Когда знаешь, что они видят с экрана, что они читают сегодня в школьных учебниках, — полное искажение истории…
  — Что я хотел бы сказать насчет чтения? Лет тридцать назад появилось быстрое чтение. Пришёл к нам Радзинский и объявил, что овладевает методикой быстрого чтения... Я говорю ему: с ума сошёл? Не впору ли открывать школы медленного чтения? Ведь что развивает человека, его фантазию? — Чтение, общение с книгой. У человека возникает внутреннее зрение, он начинает «видеть» персонажи – я имею в виду хорошую литературу. А нынешняя молодёжь общается лишь с компьютером, или экранизации смотрит, или сокращённый пересказ пробегает мельком… Это губит душу. Но это они пока не понимают.
  — Душу молодёжи губят сознательно. Вот в чём беда.
  — Да, думаю, что сознательно.
  —Ты им бросаешь упрёк, а, мне кажется, их надо поддержать, помочь им…
  — Для меня, например, Джек Лондон многие годы – мой друг. Та личность, которая проступает в его рассказах, – это личность моего друга. А какого друга они могут найти в адаптированной литературе? Никакого.
  Е.Л.: Молодое поколение – это чьи-то дети, и ответственность лежит не на них, а на старших, которые и должны были хоть как-то подготовить их и что-то оставить…
  — Петр Леонидович Капица, великий учёный, сказал абсолютно неверную фразу: «Дети – наше будущее». Фраза должна звучать так: «Мы – будущее наших детей». Куда мы их направим, как научим, таково будет и будущее.
  В пятнадцать лет моя вера началась. От улицы и удалых компаний меня спас дом родителей, рисование… Призвание спасло и любовь к близким. А потом стал задумываться – а за то, что я на улице творю, не будет ли мне наказания? Не от родителей! Хорошо ли я поступаю? И у меня появился страх Божий. Я даже помню этот момент: стою один в ванной, свинчатку лью из солдатиков своих, и меня охватывает ужас.
  — Для драки?
  — Да, свинцовая такая плюха на ремне. И появилась мысль: что же я творю-то? Ведь такой штукой и убить можно. Во мне родился страх Божий.
  Но лишь потом, годам к сорока, я стал приходить к Вере. Именно страх Божий приводит к Вере. И опять же ответственность. Отвечаешь-то перед Ним. Вот думают: я хозяин своей жизни. Ничего подобного. Как управит Господь, так и будет. Господь будет испытывать. Кого Он не любит, того не испытывает. А раз Он тебя любит, то тебя и испытывает. От тебя зависит лишь, как ты всё это выдержишь, как ты будешь нести свой крест. За это и будешь отвечать. Это, может быть, самое важное.
  — Вася, а что бы ты хотел ещё успеть в жизни?
  — В искусстве что-то. Знаю, что моя актёрская популярность, известность заслонили мою литературную деятельность. Хотя Валентин Петрович Катаев пророчил мне литературное будущее. Он прочёл мою повесть, которую ему переслали. Я об этом не знал. Мери Лазаревна Озерова, замечательная женщина, редактор, сказала: «Вася, я послала вашу повесть Валентину Петровичу Катаеву». Я обмер от ужаса и говорю: «Зачем?» «Он сам проявил инициативу, говорит, что дружил с вашим отцом и попросил прислать повесть сына», — сказала она. Потом в редакции мне сказали, чтобы я ему перезвонить. Катаев пригласил меня к себе. Я приехал к нему на следующий день. Валентин Петрович дал мне свой отзыв — он у меня сохранился — на повесть, которая потом была напечатана в «Юности». Катаев там написал, что «в литературу пришёл новый мастер».
  — По первой повести?
  — Да. Получить такое от Валентина Петровича, от которого простой похвалы было нельзя добиться... Он был ко мне очень внимателен. И книжки его у меня остались с подписями: «С любовью…»…
  А кино – это кино. Думаю об этом и знаю – всё пройдёт. Останется литература.
  Я помню, мне было лет 14. На Рижском взморье я чуть не утонул. Зашёл по мелководью далеко, поплыл на глубину, повернул обратно, а силы кончаются. Ухожу под воду и вижу через зелёную воду просвечивает солнце. И у меня сверкнула мысль: нет, книжки, которые я хочу написать – а писал я тогда про кота, – не дадут мне погибнуть! И выплыл!
  — Красивая история…
  — Но это правда. Книжки мои не дадут мне умереть. И потом не раз в трудную минуту ко мне приходила мысль, что мои книжки «не дадут меня в трату»…
  — Значит, будешь писать до ста лет…
  — Я любил литературу. Всегда любил.
  Я видел такое количество людей. Память Бог дал. Я очень многое помню отчётливо...
  У меня друг детства Витька Таргульян, он геолог, географ, член-корреспондент, говорит: «Васька, напиши обязательно, они не зают, как мы жили пацанами. Они понятия об этом не имеют – ни о нашем образе жизни, ни на чём это было основано. Напиши о нас, о мальчишках военных лет».
  То, что молодые узнают из телевидения — это просто бесовщина. Хотя есть какие-то каналы, например «Звезда», которые стараются удержаться. Говорят, что от микрофонов НТВ люди уже шарахаются. Так энтэвэшники стали навешивать на свои микрофоны бирки чужих каналов. Поскольку расхожей стала фраза: «Поговорил с НТВ – пойди отмойся».
  — Вернусь к уже сказанному. Понимаю,что это, может быть, несколько пафосно прозвучит, но вот твоя книга, в которой была бы правда, сыграла бы свою роль. Она стала бы серьёзным вкладом известного всем человека в восстановление истины о времени, людях, нравственности…
  Е.Л.: Ты сам говоришь об ответственности, вот ты и должен её проявить.
  — Я не отрицаю, что это – моя ответственность. Я это прекрасно понимаю. Вот, помню, первые пробы были. Я тогда был вместе со своим однокашником Димкой Егошевым, он рано ушёл из жизни. Я его вытащил на пробы на Ватсона. Он был полный, голубоглазый блондин, отвечал самым банальным представлениям о Ватсоне. Талантливый был человек, но уже тогда тяжело больной – страдал высоким давлением…
  А потом появился Виташа (Виталий Соломин. – Прим. ред.). В трёх дублях я сыграл трёх разных Холмсов, три разных характера. Смотрим отснятое с Виташей и Игорем Масленниковым в зале, и Масленников говорит: «Вот видите, Василий Борисович, Виталий Мефодьевич работает в театре ежедневно, а вы, поскольку в театре не работаете, не снимаетесь месяцами, и у вас на дублях три разных человека. Вам нужно…» Тут Виташа его перебил: «А ему не нужно».
  Виташа понял, а он ничего не понял. Виташа понял, что я ищу разные реакции, по-разному реагирую…
  Я человек кинематографа.
  — А в чём его отличие от театра?
  — В средствах выражения. В кино существуют общие планы, средние и крупные планы. В театре редкий актёр может собрать зрителя на свой крупный план. Чтобы зритель смотрел только на него и ничего больше не видел вокруг. Это сможет сделать только очень большой артист.
  В театре важна пластика. Ты всегда на общем плане и должен заботиться об общей пластике. В кино ты можешь ноги ставить как угодно. А в театре – нет. В театре всё по-другому строится, даже звучание голоса должно быть другим…
  Е.Л.: Кино лучше, чем театр?
  — Мне нравится кино. Я и театр любил. Но мне кино нравится, я в нём уже 55 лет…
  Правильно говорят о театре, что это церковь, вышедшая на площадь. Иначе и нельзя. Ведь и у настоящего артиста фантастическая ответственность за то, с чем он выходит на сцену, что он несёт зрителю. Ответственность, например, у Станиславского была на высочайшем уровне. Если тебе нечего сказать зрителю со сцены, не выходи…
  — Но конкурс-то в театральный и прочие вузы от искусства не из-за повышенного чувства отвественности, а из-за жажды популярности, славы, денег…
  —Нет, есть люди, котрые идут туда по велению души…
  Е.Л.: Бывает, идут люди с мечтой, а потом их заставляют на сцене штаны снимать и голым задом мотать…
  — Не каждый будет это показывать, между прочим. Пришёл как-то в Театр киноактера такой режиссёр-новатор и потребовал было представить «ню». Так Нонна Мордюкова ему заявила: «Пошёл вон отсюда…»
  — Нет, сейчас это принято. Сейчас и во МХАТе снимают штаны, Василий Борисович.
  — Я видел. У Андрона Кончаловского снимали и голой задницей сверкали. С первого ряда зритель поднялся и демонстративно вышел…
  — Один. А 999 остались сидеть…
  — Но мнение-то у большинства было, что всё это — чудовищно.
  — Что они поставили?
  — «Чайку». Мы были на спектакле у Андрона. Ужасно. На что пошёл Андрон, человек из семьи высочайшей культуры? На потребу… Он же должен понимать, что делает? Полная безответственность! Перед Чеховым.
  В одном из интервью я сказал: как они Гоголя не боятся, извращают его тексты? Николай Васильевич на это смотрит, и неизвестно, как им это аукнется. Они не думают об этом. А аукнется обязательно.
  Моя бабушка говорила: «Всякому безобразию есть своё приличие». Заходить за это нельзя! Они этого не понимают. У них безобразие беспредельное.
  Е.Л.: Вот и получается, что надо помогать молодёжи. На это я постоянно настраиваю Васю.
  — Меня часто спрашивают, почему я не преподаю. Вот Виташа (Виталий Соломин. – Прим. ред.) пошёл во ВГИК преподавать. Через несколько месяцев говорит мне, что думает оставить театр, в котором играл. Потому что он чувствовал ответственость за своих студентов. Преподавание, по его словам, поглощало его целиком. Преподавать – это значит бросить всё…
  Е.Л.: Нужно развенчивать и разбивать всех этих упырей, которые вылезли…
  — Ты рассказываешь, что происходит, почему вот это так, как должно быть, как было, как будет…
  — Я тебе расскажу. Мой соученик Альберт Буров (Беренштейн) стал профессором Щукинского училища. У него курс там большой, человек тридцать. Он как-то говорит мне: «Они узнали, что мы с тобой учились вместе, и просят прийти к ним на мастер-класс». Я пришёл. Попросил их сесть в ряд на сцене, говорю, что хочу на них посмотреть. Они сели. Спрашиваю: «Кто из вас в душе думает, что он гений?» Молчание. Говорю: «Я всерьёз спрашиваю и призываю к полной откровенности. Ответьте мне, поднимите руку». Двое подняли – девочка и мальчик. Я говорю: «Вот из вас получатся артисты, должны получиться. В трудную минуту это будет настраивать вас на желание познать свою профессию. Нельзя быть гением для себя. Нужно быть гением для других».
  Потом я стал с ними заниматься. Они показывали мне этюды, которые Буров им ставил. А я им всё разрушил... Сидел с ними часа четыре, не меньше. Потом Буров мне звонит: «Что ты наделал! Они теперь только и спрашивают, когда придёт Василий Борисович», — говорит Буров.
  — Вот видишь. Говорить больше ничего не надо. Все акценты расставлены...

Беседовал Виктор ЛИННИК.

  Редакция «Слова» сердечно поздравляет великого русского актёра, желает ему крепкого здоровья, новых творческих свершений, счастья и благополучия его семье.

 

Комментарии:

Авторизуйтесь, чтобы оставить комментарий


Комментариев пока нет

Статьи по теме: