Крылья ангела над картофельным полем

…Но однажды на рассвете, как пел, задевая за душу, Булат Окуджава, «мессершмиты», как вороны, разорвали в нашем небе тишину. И прекратилось, как будто кануло в вечность наше безмятежное мирное детство, но осталось всё то, какими нас выпестовала, выучила, воспитала страна. Мы, поколение 20-х годов прошлого века, без пяти минут «дети войны», подошли к роковой военной черте в полной готовности к испытаниям. Нет, не было никакого «шапкозакидательства», якобы какой-то радостной эйфории по типу: «Мы им покажем!», «Врага будем бить на его территории!». На самом деле и ситуация, и люди коренным образом изменились: была прежде всего глубокая печаль, тревога и скорбь всего народа, и взрослых, и детей. >

 *  *  *

В средней школе № 81 г. Куйбышева, у большого городского базара на Самарской площади занятия прекратились практически сразу, стали экстренно готовиться к приему раненых, потом заселили прибывших из Москвы актеров Большого театра. Но мы, восьмиклассники и ребята постарше, приходили в здание школы каждый день, как обычно, во вторую смену. И всякий раз шагали организованной колонной туда, куда было указано воинским начальством города: в пакгаузы товарной железнодорожной станции. Там разгружали вагоны с продуктами питания для местного населения, сортировали и увязывали в тяжелые компактные тюки наваленные на полу горой новые валенки и другую теплую зимнюю обувь для отправки на фронт. Так продолжалось до осени. Мы трудились до самой ночи, нас никогда не кормили. «Ешьте дома, тут не курорт»,— наставлял нас суровый старшина-сверхсрочник Степаныч, безотлучно руководивший бестолковыми, на его взгляд, действиями школьников. А мы, голодные, валились с ног от усталости к концу смены, мечтая хотя бы о горбушке черного хлеба из полученного, пока мы здесь, скудного пайка нашими родными, выстоявшими долгую очередь в ближайшем магазине. И вот какое жуткое ЧП, чрезвычайное происшествие, однажды случилось в нашем пакгаузе. Старшина Степаныч обнаружил вдруг кражу военного имущества. На ногах одного из нас он зорко узрел новенькие аккуратные валенки-чёсанки высшего сорта с совершенно чистыми, как он убедился, подошвами, хотя на улице стояла слякотная осенняя погода. Степаныч рычал: «Под трибунал захотел, под расстрел! Куда спрятал старые валенки, показывай, быстро!». Воришкой оказался несчастный Гринька Шабанов, деревенская безотцовщина, отчим которого уже успел погибнуть на фронте в первых же боях. В плохонькой старенькой перештопанной одежонке, он вызывал у нас, одноклассников, жалость. Ребята поникли головой. Гринька, размазывая слезы, дрожа всем своим тельцем, покорно развязал увязанный им последний перед уходом с работы тюк и достал из самой укромной серединки свои «криминальные» теперь валеночки — стоптанные, с заплатами на расхристанных, смятых в гармошку голенищах, с зияющими дырами на не первый раз подшитых кое-как и кое-чем подошвах. Прознав и оценив в ходе допроса всё это, осмотрев «вещдоки», грозный старшина Степаныч как-то задумчиво вдруг, произнес: «Все по домам!» Мы все, включая Гриньку в новой обувке, прыснули к проходной, где стоял на часах красноармеец-охранник с винтовкой и примкнутым к ней штыком! 

 

Станция Кряж 

А уже поздней осенью сорок первого года наш класс отправили поездом до соседней станции Кряж, а затем пешком, в сопровождении немолодой учительницы, до местного совхоза на копку картофеля. Дорогу никто точно не знал, и мы с моим тезкой Борисом Рензяевым прямиком, подсказанным кем-то «ближним путем», отправились через припорошенное первым снежком стернистое поле. И в сумерках, а потом и в ночной темноте заблудились. Заночевали там, где были, у подножья могучего, «теплого» с виду стога сена, но не внутри («там могут быть змеи!»), а именно снаружи, на толстой подстилке из того же сухого и пахучего сена свежего покоса. Залегли в чем были – в легких потрепанных осенних пальтишках, притрусив друг друга тем же приятно пахнувшим сенцом. Благодать!

Утром, вскочив, отряхнувшись, ничего не узнали в округе. Не сразу поняли, где мы и что с нами произошло. Всё поле, и мы вместе с ним, как большим белым саваном, было покрыто обильно выпавшим за ночь снегом. Совсем рядом проглядывались разноцветные крыши совхозных домов и построек. Нас там встретили без сантиментов, по-деловому: вот ваша бригада, берите лопаты, и марш на работу в поле. Последствия «арктической ночевки» сказались почти сразу. На второй день к вечеру мы оба яростно закашляли, затемпературили и заскулили от охватившей нас слабости да и от вернувшегося к нам, несмотря на тяжелое недомогание, перманентного чувства голода. На коллективном школьном совхозном столе с утра до ночи был в нашем распоряжении кипяток, и два раза в день вареная «в мундире» картошка да ломтики тыквы, обжаренные на каком-то тухлом «узбекском» хлопковом масле. В совхозе, в нашей школьной бригаде нам, болеющим, с высокой температурой, надрывно кашляющим, всегда потным и мокрым, конечно же сочувствовали. Но врача было взять тут неоткуда, нужных лекарств тем более. Отправить же нас просто так до срока домой нельзя, без медсправки военная дисциплина не позволяла. Мы как-то выдержали, хоть и больными, но вернулись домой, не погибли. И даже, как всем в бригаде ребятам, выдали нам справки с печатями о том, что мы заработали по одному полному мешку картошки (50 кг) и можем ее в течение года «получить у кладовщика совхоза». В течение года — потому, что никто из бригады, простуженные и истощенные, этот мешок забрать сразу был не в состоянии.

 

Мнимые

и реальные беды

Сильные переживания выпадали и в менее драматических обстоятельствах. Как-то, задержанный без серьезных оснований милицией, я возвращался домой крайне поздно. В чёрном мраке ночи, на абсолютно безлюдных улицах меня охватила жуть. Каких только страхов не натерпелся город за последнее время! И все они нахлынули сейчас на меня и сжимали мою теряющую ориентиры голову. Я крался, почти ощупью, вдоль стен домов, горячо надеясь, что так меня не заметят перебравшиеся, по слухам, к нам из Москвы бандиты из «Черной кошки», безжалостно убивающие и грабящие людей во всех концах города. Меня затрясло от воспоминания о том, что, как утверждают «бабушки на скамеечках», в скверике на Ленинградской улице, рядом с известным «зажиточным» «Домом творческой интеллигенции», на дне выкопанной в земле глубокой щели для укрытия от возможной бомбежки, обнаружили кучу человеческих костей без «мягких мясных частей», пошедших «на базарные котлеты»… Подобные мысли, одна страшнее другой, неудержимо лезли в голову и заставляли меня оглядываться в испуге. Только на подходе уже к дому, едва передвигая ноги по трамвайной колее Галактионовской улицы и по «своей» Вилоновской к воротам в наш двор, удалось мне сбросить этот дурманящий мозг «злой морокъ», обратиться мыслью к реальным горестям и бедам, которых всем нам, дому, двору, соседям, знакомым и родным людям, с избытком хватало. Буквально на днях арестовали в соседней с нами квартире двух малолетних братьев-школьников Кузнецовых. Оставшись без исчезнувших куда-то родителей, изголодавшись, они подкопали у нас во дворе продуктовый склад-сарай и уволокли с собой пол-ящика сливочного масла и несколько ощипанных потрошеных кур. Милиция застала их дома, в своей квартире, где они пытались в набитой маслом доверху большой кастрюле сварить одну из прихваченных куриц. Больше в опустевшем доме голодных мальчиков никакой другой еды не было. От голода из тюрем и лагерей разбегались блатные. В городе шла буквально охота на них. Милиция стреляла по убегающим без предупреждения. На углу наших Вилоновской и Самарской улиц, у меня на глазах, расстреляли длинной очередью в затылок и спину неизвестного беглеца. А наш отец, 57-летний Котов Александр Никитич, отпущенный с работы на сутки навестить больную нашу маму, в долгом с ней разговоре вдруг шепнул ей «строго секретно» (а мы, дети, конечно же, все расслышали): «Марусь, представь, у нас «на зоне» при строящейся радиостанции среди рабочих-заключенных фиксируют все больше случаев реального людоедства». 

Сплошная голодуха порождала отчаяние. Его подстегивали, как ударами бича, вести о наших не-

удачах на фронте. Началось «летнее наступление» вермахта 1942 года. Врагу удалось прорваться к Воронежу, выйти к Волге и Сталинграду, овладеть рядом перевалов Главного Кавказского хребта. Что ни день, все больше натягиваются нервы. Что ни неделя, тревожнее становится на душе. Но снова есть нам приказ – ехать помогать обезлюдевшей деревне. На этот раз под Липяги, в колхоз «Воскресенка» на заготовку кормов, сена для гибнущего зимой от бескормицы скота. 

 

Испытание «Воскресенкой» 

В колхозе «Воскресенка» наша группа разместилась, казалось бы, нормально: 4 бригады по 5 человек в разных пустых домах, спим на постеленных на пол дерюгах, пьем кипяток два раза в день с выданным к нему каждый раз ломтем черного хлеба и небольшой миски на всех солоноватого творога. Работаем с утра до заката, возим на больших фурах с решетчатыми боковинами большие кипы подвяленного сена к местам стогометания. Однако, как говорят, «недолго музыка играла». На третий или четвертый день «кормежка» резко изменилась, исчезли со столов хлеб и творог, появилась горячая «пшенная каша», ешь, сколько хочешь, «от пуза», что называется. Все потянулись попробовать, но отскочили, побросав ложки. Каша была наполовину с мышиным пометом, желто-черного такого цвета. Нам, вскочившим от возмущения, тут же дали косноязычное разъяснение: «Это последний оставшийся продовольственный ресурс в колхозе, собранный путем подметания полов в давно пустых колхозных амбарах в достаточном количестве, чтобы прокормить прибывшую к нам на помощь из города рабочую силу». Хоть стой, хоть падай! Но, просидев на пустом кипятке несколько полных рабочих дней, ребята, и я вместе с ними, стали эту кашу есть. Кто блевал без конца, кто плакал, кто стискивал зубы. Я сначала пытался выбирать ложкой из миски черненькие какашки, глотать только желтенькие комочки пшена, потом плюнул и ел все подряд, не глядя, отвернувшись. Но спасли нас, я думаю, только плоды, совсем еще не дозревшие, с окрестных бахчевых огородов. Каждую ночь пара наиболее крепких «добровольцев», захватив «сидора» (мешки) на привязи к себе, ползком туда и обратно, рискуя получить заряд дробовика в задницу, приволакивала на всех несколько совсем еще незрелых арбузов и дынь. 

Еще одной «отдушиной» была своеобразная «помощь» со стороны «дяди Васи», так все звали единственного оставшегося в колхозе мужчину почти «боеспособного» возраста, за 40 лет, не взятого пока в армию по причине тяжелой болезни – открытой язвы желудка. Не спросясь начальства, он придумал для нас «ротацию», перемещение всех нас по очереди, по кругу, пятерками, на новое место ночевки, «питательной ночевки», как он выразился: на теплый сеновал «молочного», «сепараторного» домика. Днем там без устали гоняли рычащий и звенящий сепаратор, установку для выработки сливок и масла «для нужд фронта», а по ночам, когда все затихало и утопало во мраке, в действие вступали мы. Скатившись кубарем с сеновала, мы молча, в темноте, чтобы не выдать себя, набрасывались на все, что днем работало, двигалось, покрывалось вкуснейшим молочным, сливочным налетом, вычерпывали ладошками из машины остатки, доедали их, начинали скрести и вылизывать всю сепараторную комнату. Наша суета поднимала в воздух мириады живших тут постоянно и уже уползших «на ночной отдых», увесистых, как осы, переливающихся синим мух, которые, создавая невыносимый гул, липли к нам, лезли в глаза, нос, рот. Мы их били, давили, выплевывали, наслаждаясь забытой уже нами молочной едой, вернее лишь ее запахом и вкусом…

 

«Щелкунчик»

Наш школьный комсорг Володя Иванов, активный неуемный парень 16 лет как мог пытался скрасить наши невеселые «трудовые будни». То он хлопочет вместе с дирекцией школы о добавке количества белых булочек (а они действительно очень маленькие, с детский кулачок), выдаваемых школьникам бесплатно по одной штучке к чаю на большой перемене, то организует «курсы танцев» для старшеклассников. Потеряв на фронте отца в первые месяцы войны, вдвоем с матерью, простонародной русской женщиной, заработка которой им не хватало даже на пропитание по карточкам, он подрабатывал «в должности» артиста миманса труппы Большого театра, работавшей после эвакуации из Москвы в громадном здании Дворца культуры им. Куйбышева. И это несмотря на то, что у Володи в детстве был сломан позвоночник и он годами лежал и учился, закованный в гипс. Любой физический труд был ему запрещен, а этот – выходить на сцену переодетым статистом в живописной толпе действующих лиц – был ему как раз! Когда мы вернулись из «Воскресенки», наш комсомольский вожак совершил свой очередной «маленький подвиг» товарищества, человеколюбия. Он раздобыл для нас, «деревенских страдальцев», бесплатные билеты на знаменитый балет Большого театра «Щелкунчик»! Да не какие-нибудь там контрамарки на галерку, а настоящие серо-голубые типографские билеты в партер с указанием ряда и места каждому и с крупной нашлепкой во весь билет штемпелем слова «Щелкунчик».

Дома сестры мои, Тася и Аля, хлопотали вокруг меня с иголками, нитками, щетками, утюгом, штопали дырки и протертости, отпускали, где можно, в длину брюки и рукава, парили и гладили мой старенький «строгий» школьный костюмчик, из которого, что ни делай, я, конечно же, катастрофически вырос. У входа в театр клубилась темная толпа. Я подошел и обомлел. Все люди, все дети были нарядно одеты. Перед моим мятущимся воображением всплывает картина: «Театр уж полон, ложи блещут, партер и кресла – все кипит…» Под светом тысяч светильников я следую к своему ряду, пробираюсь через уже сидящих, спиной к ним, к своему месту. Мой коротенький пиджачок полностью обнажил всю «штопанку» и прорехи на ветхих моих брючонках! Ничего более ужасного, более постыдного я себе в ту минуту представить не мог! Закрыв глаза, пошатался от горя, и медленно, как будто «меня здесь и не стояло», отправился домой. Прошло три четверти века. Билет на «Щелкунчика» с ненадорванным талоном «Контроль» хранится у меня среди самых ценных архивных бумаг, как напоминание о разрушенной войной детской мечте приобщиться к прекрасному.

 

Крылья Ангела над картофельным полем 

Маленькая или большая, «беда не ходит одна»! Быстрее пожара разнесся по нашим домам панический слух: на Безымянке, на огородных участках, на поспевающем картофельном поле идут грабежи, воры ночами подкапывают и выгребают из-под кустов еще незрелую картошку, обрекая хозяев на голодную зиму. На следующий день я уже был на участке нашей семьи, отмеченном колышками в составе большого распаханного под огороды пустыря. Картофельное поле тянулось далеко вдоль высокой, метров в 5–6, деревянной стены-забора. Прямо за ним находился испытательный аэродром авиазавода № 1, уже с декабря 41-го выпускавшего боевые самолеты-штурмовики ИЛ-2. 

Из заплечного своего мешка извлек необходимые «на охранной вахте» предметы. Два кирпичика черного хлеба, полученного по талонам на день вперед, что не всегда удается (по 400 граммов в день на каждого из троих детей-иждивенцев, 600 граммов матери-служащей, а отец – получает там, у себя, в командировке в Ново-Семейкино). Соль, спички, котелок, кухонный нож и топорик для самозащиты и рубки хвороста. И отдельно – старенькая широкая теплая подстилка-одеяло для сна на земле и на картофельной ботве. Разжег из собранного хвороста костерок, повесил над ним котелок с водой и принялся подкапывать (для себя) картофельные кусты. Батюшки! Сентябрь, а картошка совсем мелкая, что же они воруют такую, несозревшую. Все объяснилось в ближайшие же дни. Оказывается, еще ранней весной 42-го года в Москве, по тяжелым итогам голодной первой военной зимы, было принято директивное решение о немедленном повсеместном, масштабном выделении населению страны пригодных земель для огородничества. Как это у нас бывало, в Куйбышеве, на Безымянке это дело затянули: не составили в срок списки огородников, не приобрели семенной материал, не провели первую вспашку. В результате посадка картофеля была произведена с нарушением агротехнических сроков, только в конце мая месяца. На месяц отодвинулся и срок созревания картошки и ее копки, примерно до конца сентября. Понятно, что и «охранять» ее мне придется не день и не два, и даже не неделю. Понял я и опять круто загрустил. Переживания последних месяцев сплелись в тугой клубок. Тем более что каждый день мой верный самодельный радиоприёмничек нашептывал мне в уши через наушники совсем не веселые, а мрачные, иногда грозные новости. И вот сейчас в хмурый сентябрьский день я слышу, что сдан врагу, правда частично, город-порт Новороссийск, подобрались вороги уже и к горному курорту Нальчику, а главное, прижали вплотную к берегу Волги наш сражающийся Сталинград. В связи со сложившейся критической ситуацией, Сталин издал приказ №227 «Ни шагу назад!», который под страхом смерти запрещает нашим войскам отступление. 

Шли дни. Чувство заброшенности, отсутствия крепкой поддержки со стороны, ощущение торжества каких-то веющих надо мной злых сил, нервная караульная бессонница доводили меня иной раз почти до беспамятства и как бы затмения разума. Почти прямо надо мной то и дело с ревом взлетают над забором аэродрома самолеты-штурмовики. В хорошую погоду взлетают и днем, и ночью, по 10–15 испытательных вылетов в сутки. Погруженный в себя, я даже перестал их замечать. Но однажды случилось то, что должно было случиться в холодном осеннем месяце сентябре. Опустились черные облака, хлынул дождь, и не дождь, а ливень. Полеты прекратились. Стало зловеще тихо. Костерок потух. Без «крыши над головой» я быстро промок насквозь и, кутаясь в мокрое одеяло, извивался, как червь, на раскисшей земле, пытаясь сохранить в себе быстро уходящее тепло. Временами впадал в забытье и грезил, что вот-вот придет мне на помощь мифический напророченный «старухой-волшебницей» Ангел-хранитель из далекого моего детства.

Так и случилось. Я очнулся от оглушительного рева, от ослепительного солнца и на мгновенье успел увидеть сверкающего на солнце своими крыльями моего Ангела-хранителя, от которого вдруг отделился какой-то распластавшийся в воздухе предмет и, колыхаясь, упал с высоты, прямо с небес, к моим скрюченным грязным холодным ногам. «Палатка! Помощь!», — заорал я, забыв про все беды, и бросился бежать изо всех сил наискосок через все картофельное поле вслед удаляющейся к горизонту сверкающей точке моего спасителя. Воздел руки к небу и торжественно кричал откуда-то взявшимся грозным голосом: «Ура! Мы победим! Победа будет за нами!»

В театре Древней Греции разыгрываемые трагедии зачастую заканчивались сценой Катарсиса (Очищения), ликованием, душевным очищением, облегчением, моральной победой героя над силами зла и несправедливости. Нечто подобное и пережил я, видимо, в сентябре 1942 года на Безымянке, на картофельном поле у забора испытательного аэродрома авиазавода №1, эвакуированного сюда в первые месяцы Великой Отечественной войны из Москвы.

Заложена ли какая-нибудь мистика в этом эпизоде из жизни одного человека, не знаю. Но по счастливому стечению обстоятельств это был и поворотный момент в ходе всей Отечественной войны. Победоносный Сталинград, а затем историческая Курская битва открыли дорогу к фашистскому логову Берлину. 

Упавший ко мне с неба подарок оказался не палаткой, а большим почти новым непромокаемым объемным чехлом на переднюю часть фюзеляжа штурмовика ИЛ-2. Сбросить его договорились суровые парни-летчики из жалости к терпящему бедствие («Мне сверху видно все…») изможденному мальчишке, несмотря на реальную угрозу понести наказание за «утраченное военное имущество». Я поставил-таки палатку с помощью деревянных палочек, подпорочек и распорочек, заполз в нее, запалил у входа костерок, обсох и согрелся, сварил картошки, пришел постепенно в себя. И до самого конца «картофельного сезона» эти благородные асы неба, рискующие ежедневно жизнью заводские летчики-испытатели, взлетая, дружески помахивали рукой мне, их подопечному человечку, и покачивали приветливо крыльями своих боевых машин, только что вышедших из сборочного цеха завода. 

 

По той же

взлётной полосе

Тут самое время, как мне кажется, сделать паузу в моем повествовании о «детях войны» и перенестись почти на два десятилетия вперед, в послевоенные годы. В январе 1958 года Советское правительство приняло постановление о размещении на Государственном авиационном заводе № 1 серийного производства ракет Р-7. С тех пор завод получил сначала неофициальное, а затем и открытое наименование «Завод Прогресс» (позже – Ракетно-космический центр «Прогресс»). Именно выпускаемые заводом ракеты Р-7 позволили тогда же создать новые для страны ракетно-космические войска. Именно созданная на «Прогрессе» ракета-носитель «Восток» подняла в космос 12 апреля 1961 года первого в мире землянина, гражданина СССР Юрия Алексеевича Гагарина. И за ним, как говорится, «не заржавело» — первый его земной визит с места космической посадки был в Куйбышев, на Безымянку, к заводчанам «Прогресса». В ожидании гостя их высыпало к заводской взлетно-посадочной полосе такое количество, саму полосу они взяли в такие тиски, что даже маленький ИЛ-14 с Гагариным на борту приземлился с большим трудом. Отдохнув на даче, над Волгой, на живописной поляне Фрунзе, где всю ночь бригада лучших гарнизонных и городских портных шила Гагарину новенькую форму майора ВВС, он утром 14 апреля 61-го года по той же, расчищенной от зевак, взлетной полосе, по которой некогда взмыл в небо мой незабвенный Ангел-хранитель, краснозвездный ИЛ-2, отправился в Москву в просторном красивом лайнере ИЛ-18  на доклад «партии и правительству» об успешном выполнении космической миссии. И все помнят, с каким восторгом вся страна  следила за торжественным чеканым шагом Гагарина по ковровой дорожке аэродрома во Внуково от самолета до официальной трибуны, замирая от страха при показе телевидением крупным планом развязавшегося на ботинке героя шнурка, который вот-вот мог нарушить этот триумфальный шаг.

*  *  *

Вернемся же к событиям сентября 1942 год. Наша семья и многочисленные наши соседи по огромному картофельному полю на Безымянке благополучно собрали свой урожай картошки, что позволило всем нам более или менее сносно перенести вторую военную зиму.

Борис КОТОВ, ветеран журналистики