Карающая лира

Некоторое время назад проезжал я по Тверской земле. Был в Кашине, в Калязине, был и в самой Твери. На пути в Москву остановился в селе Спас-Угол, где родился, как писали в предисловиях к его книгам, «великий русский сатирик-реалист Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин».
Насчёт сочетания «сатирик-реалист» можно было бы и поспорить. Сатира — всё-таки искажение того, что есть или было на самом деле. Она играет с жизнью, сдвигая её пропорции, мешая игру с фантазией, не всегда возвышающей, а скорей опускающей нас на дно отрицания и грубой насмешки.

Что же касается названия местности, где появился на свет Салтыков-Щедрин, то почему Угол, отчего Угол? А дело в том, что стоит село Спас-Угол в углу, на острие которого сходятся владения трёх областей (при Салтыкове, естественно, — губерний): Московской, Ярославской и Тверской.
О колющем этом названии нельзя забывать, когда читаешь Щедрина, ибо его смех напоминает отточенное острие, колющее читателя. Впрочем, Салтыков-Щедрин был, есть и будет и уже остался в истории, а 27 января 2016 года ему исполнилось бы 190 лет.

Отдадим должное «хотя бы по количеству написанного» его месту в русской литературе. Вспомним, например, его остроумные определения, которые вошли в наш язык, такие как «премудрый пескарь», «карась-идеалист», «орёл-меценат», «помпадуры и помпадурши», «умеренность и аккуратность», «применительно к подлости». Или одна из заповедей щедринских градоначальников: «Просвещение внедрять с умеренностью, по возможности избегая кровопролития».
Почти у самого въезда в село машина остановилась возле возвышающейся близ дороги церкви Спаса Преображения. Построила её бабка сатирика. А у стен храма находится родовое кладбище Салтыковых. (Щедрин-то – его псевдоним.) Здесь покоится отец Михаила Евграфовича, два его брата и две сестры.
Что же до батюшки великого обличителя, то процитирую эпитафию на его надгробном камне, которую, как говорят, сочинил он сам: «Прохожий, ты идёшь, а не лежишь, как я. Постой и отдохни на гробе у меня, Сорви былиночку и вспомни о судьбе. Как ты, был жив и я. Умрёшь и Ты, как я». Сентиментальная «былиночка» не устраняет ядовитого напоминания: «умрёшь и ты!». От этого безвинного стишка отдает могильным холодом.
Нет, не так-то прост был отец нашего героя. Умел посмеяться над другими и над собой. Да и его сын, безусловно, не таков, каким его представляют на музейных стендах. Там он – воплощённое наказание, огнедышащий гений, сжигающий нечисть крепостничества.
Меж тем в переводе с греческого «сарказм» означает «рву мясо».
Чьё же мясо рвал смех Щедрина? Редкий случай в русской смеховой традиции: смех у нас по большей части снисходителен. Бывают, конечно, и иные порывы. Но всё же юмор в русском смехе берёт верх над сатирою.
Вспомним Фонвизина, вспомним Гоголя, вспомним Зощенко.
Питая ненавистью грудь,
Уста вооружив сатирой,
Проходит он тернистый путь
С своей карающею лирой, — писал Некрасов, отдавая дань гению Гоголя.
Я думаю, эти слова точнее будет отнести к гению Щедрина и его судьбе.
Если  среди русских писателей  искать правоверного христианина, то вряд ли  искатель  остановится на Щедрине. Слишком много желчи в его смехе и слишком недостает милосердия, а милосердие – первая заповедь верующего.
Правда, начинал он с чувствительных строк преимущественно божественного содержания. В его стихах и ангелы, и «небесные девы». Ангел-ребёнок умирает, и другой ангел уносит его душу на небо. «Небесная дева» не отвечает поэту взаимностью, а «всё, что чисто и прекрасно… минутно на земли». И о себе он пишет: «… мнится мне, что… я умру в разгаре юных сил».
Впрочем, не забывая и о «резвых нагих наядах».
Буколика. Эклога. Элегия. И – никакой желчи.
Зато смех зрелого Щедрина – сплошной сарказм. Кому из предков обязан он этим даром? Евграф Васильевич Салтыков, его отец, был незлобив, во всем повиновался своей молодой жене. Он взял её четырнадцати лет, из купцов, в то время как ему – обедневшему дворянину – было сорок. Она увеличила его состояние в десять раз.
На фотографии матушка Щедрина запечатлена на закате лет. Но какой закат! Сколько мощи в её фигуре! Какой неохватный телесный объём! Взгляд, разворот плеч, посадка – всё говорит о том, что перед тобой хозяйка, с которой шутки плохи.
Тяжёлое лицо, тяжёлый характер.
Фотографию матери Щедрина я обнаружил на стене церкви Спаса Преображения. В то время, о котором идёт речь, храм был поделён на две половины. В одной половине, где был алтарь, проходили службы. На другой расположился музей Щедрина.
В музее мне бросился в глаза один любопытный документ. Под стеклом лежало пенсионное удостоверение сына автора «Истории одного города» Константина Михайловича Салтыкова, выданное ему в советское время. Тогда высоко ценили отца владельца этого удостоверения.
Писал Салтыков-Щедрин много: романы, сказки, статьи, очерки. Книга «Губернские очерки» (1856 г.), где нашёл воплощение его опыт пребывания на разных государственных постах, имела успех у публики. Что же до упомянутых «постов», то читатель вряд ли знает, что гневный отрицатель российской государственности последовательно занимал высокие должности: сначала в канцелярии Военного министерства, в Министерстве внутренних дел. Был советником Губернского правления в Вятке, вице-губернатором в Твери, вице-губернатором в Рязани, где, между прочим, получил прозвище Вице-Робеспьер (видать, суров был не только на бумаге, но и в действительности), председателем Казённых палат в Пензе, Туле и Рязани. И только в 1862 году, пробыв на верхах власти 24 года, ушёл он в отставку в чине действительного статского советника (то есть штатского генерала).
После отставки им созданы «Письма о провинции», «Благонамеренные речи», романы «Господа Головлёвы», «Современная идиллия» и другие. Из них я хотел бы выделить «Историю одного города» (1869—1870). В этой пародии на русскую историю и русскую жизнь автор, как он сообщает, опирается на некую «Летопись города Глупова», будто бы охватывающую почти сто лет его существования с 1731 по 1825 годы. И хронологически, и по существу эта «История» совпадает с русской историей в те же времена.
В фантазию Щедрина вплетаются события царствования Петра, Елизаветы, Екатерины и Павла Первого.
Город Глупов был построен «на болотине». Основал его князь, и с его обращения к будущим глуповцам (они же «головотяпы», «губошлёпы» и «рукосуи»), заключённого в одном слове: «Запорю!», как пишет Шедрин, «начались исторические времена».
Правящие в Глупове градоначальники все сплошь «идиоты». Один из них скончался от обжорства, другой – от истощения сил, ибо, будучи охоч до женского пола, увеличил население города вдвое. Третий был заеден клопами, четвёртый имел «фаршированную голову». Ещё у одного головы не было, а было часовое устройство, которое изрекало только две фразы: «Разорю!» и «Не потерплю!». Об одном из градоначальников по фамилии Перехват-Залихватский Архистратиге Стратилатовиче сказано, что он въехал в Глупов на белом коне, сжёг гимназию и упразднил науки.
А «головотяпы» и «губошлёпы» во все эпохи то бунтовали, то их казнили. И умели они только есть, пить и размножаться, а посему обязаны были кончить плохо. Налетела на город чёрная туча и погребла его навеки как недоразумение. Или, как пишет Щедрин, «солнце померкло, земля затряслась. ОНО пришло».
За что такое наказание? И что значит это «ОНО»? Россия для автора не Россия, а город Глупов. Совсем другая история Государства Российского получилась — не как у Карамзина, и тон повествования совершенно иной: что с таким государством делать, с его народом? Его не перевоспитаешь, не накормишь речами карася-идеалиста. Россию можно только подорвать, как пороховой погреб, а на её месте сотворить нечто иное. А существующее сейчас как недоразумение — непременно истребить. И, как сказано в финале «Летописи города Глупова», «история прекратит течение своё».
Хоть и не отличался автор благочестием, а процитировал «Апокалипсис».
Щедрин стоит в нашей литературе наособицу. В его смехе нет юмора, а значит, нет и влаги (ибо «юмор» – это «влага», «жидкость»). Он чёрств, сух и оттого не животворит, не поит.
Как раз за непреклонность его и почитали всегда.
Но давайте вчитаемся в двадцать томов его прозы. Опустимся на её глубину. И вглядимся в последние фотографии русского Свифта. Да, черты лица строги. И тесно сжаты сухие губы. Но глаза, если и не полны слёз, глаза несчастливого человека.
В них есть что-то страдальческое, взывающее к пониманию. И – никакой победоносности, никакого истребительного огня.
В 1886 году, за три года до смерти, он писал доктору Н.А. Белоголовому: «Я глубоко несчастлив. Не одна болезнь, но и вся вообще обстановка до такой степени поддерживает во мне раздражительность, что я ни одной минуты льготной не знаю… Ниоткуда никакой помощи, ни в ком ни малейшего сострадания к человеку, который погибает на службе обществу».
Может, в конце жизни Щедрин почувствовал, что не по-сыновьи обошёлся с историей своего Оте-
чества.
Накануне кончины он попросил позвать священника, чтоб тот соборовал его. И высказал желание быть похороненным на Волковом кладбище в Петербурге возле могилы Тургенева. Тургенева, с которым не раз расходился во взглядах.
Наследие Салтыкова-Щедрина, как и сама его личность, ещё ждут непредвзятого и сочувствующего исследователя, чей взгляд будет соответствовать масштабу этого редкого явления русской словесности.

 

Игорь ЗОЛОТУССКИЙ