Иван Тертычный. Чудеса неслучайные

«Я верю в другие чудеса – неслучайные. А они приходят к вам не сразу, но точно в тот день и час, когда вы для них созрели и когда вы их вовсе не ждёте. И они, скорее, – не мешок зелёных бумажек, именуемых долларами, не трёхэтажный особняк, но – подсказка: мол, верным путём идёшь, трудись...»
Вот оно, то, что хотелось бы каждому из нас услышать во вдруг завязавшейся беседе с располагающим внешностью и лучащим внутренне обаяние, но малознакомым человеком. Малознакомым до этой самой фразы. Ибо с признания неслучайных чудес и пойдут, и побегут, набирая скорость и грудное журчание, ваши взаимные переклички ­перебросы личным опытом, былинками и смешинками из детства и юности, а иной раз и страшноватыми нравоучениями зрелости, и разве останетесь вы после открывшегося меж вами согласия о мудрости и симфонии мироздания малознакомыми?Конечно же, жить вам после сего взаимопризнания самыми сердечными друзьями.
Иван Тертычный – добрейший богатырь из наших былин, он Иван настоящий, Иван на века. Такой тихой силищей, некричащей о себе могутностью, в самых военных ситуациях ни на мгновенье не выходящей из подчинённости умному сердцу награждает Господь род и народ за великие труды и претерпение скорбей, за веру и верность. Это рождаемое в каждом поколении тихое, на вид даже чуток детское, нестрашащее богатырство словно мостовые столбы­сваи приподнимает и держит из века в век нашу русскую дорогу над ледяными топями и огненными хлябями, при этом совершенно даже не догадываясь о своей славности, не думая о своём чествовании. Главное, мол, – верным путём идёшь, трудись...
Понятное дело, что, как всякий русский богатырь, Иван Тертычный – поэт. Поэт настоящий, на века. Дело в том, что Иван не просто верит в чудеса окружающего мира, он сам несёт их внутри себя. Несёт нам. Ну, посудите, не чудо ли – в крохотном, как зависшие на листике пара росинок, диптихе взять и отразить, и выразить, и подсказать самое на Земле для нас главное:
1.
Мне вовсе не нужно полмира.
Мне хватит округи привычной:
От Пскова преславного до
Совсем не случайной Находки.

Легко мне, просторно и вольно
Средь трёх океанов великих,
Один из которых – Небесный.
2.
Три дела я сделал сегодня шутя:
Росою умыл дорогое дитя;
Приладил крылечко узорное к дому;
Дал вволю водицы дубку молодому.

Осталось мне сделать четвёртое дело:
Придумать слова, чтобы песня взлетела!

А что за чудо его стихотворение «Руки матери»!
Как две усталые надежды,
Как две надежды дорогие,
Лежат родные, дорогие,
Навек утратившие нежность,
Былую нежность... Невесомо
Висит в ночи свечное пламя...
Они спокойны, точно совесть,
Соединённая с делами.
Совесть, соединённая с делами – опять эта дивящая, чудесная подсказка, это откровение, передаваемое от очей внешних к очам внутренним, и, опять же, чудо неслучайное, ведь приходит оно к вам, когда вы для него созрели, созрели ответно жалеть и ласкать руки, когда­то жалевшие и ласкавшие вас.
Читаешь одно мелодично­рифмованное откровение за другим, и Тертычный­поэт обнимает, обволакивает, заполняет и растворяет своим лиризмом – одним из главнейших свойств русской литературы, русской живописи и музыки, этим удивительным способом прямого сообщения душ. Именно лиризмом русский художник узнаваем во все времена – и в плаче Ярославны, и в чудном мгновении, и в том, что «хорошо бы собаку купить». И вот точно такое же, чуть надрывно вечернее:
И я, душою тяжко маясь,
Стою, молчу.
А ты глядишь, не отрываясь,
В глаза лучу.
Да, да, да! Все они здесь, с Тертычным – и Апухтин, и Фет, и Тютчев, и Блок.
Но русский лиризм — не немецкая сентиментальность, не британский сплин, лирика – не временное состояние, не случайное настроение, она – неизымаемое, корневое свойство русской души. И потому за вечерне­закатным отворяется незаходяще мудрое:
Это странное чувство – печаль...
Говоришь, от печали излечишь?
Может быть, беспечальному легче,
Но тебя, беспечальную, жаль.

А ныне раскрывается Иван Тертычный и как прозаик. Но вовсе не потому, что «года к суровой прозе клонят». Писал­то он рассказы издавна, публиковал понемногу в журналах и сборниках, но в одну­единую, такую полно ёмкую, такую последовательно выстроенную книгу, по природной своей некрикливости, собирал, сводил и выстраивал неспешно и распорядительно. И название книге подобрал точно своё, точно тертычное – «Безымянная вода». По стержневому рассказу.
«По стержневому», конечно, в мнении автора. А вполне мог бы назвать и «Чистая правда», и «Фиолет», и «Зелёное мерцание» или «Талая водица», «Солнечная сторона», «Небесный гость», «Серое яблоко», «Дымка»... Звучная книга, всё в ней крепко взбито, всё самобытно, самостоятельно и, одновременно, взаимосвязано. Так что льются рассказ за рассказом, тянутся, и ты не читаешь их, а пьёшь, пьёшь, то жадно взахлёб, то цедишь – один с еле уловимым привкусом берёзового сока, другой с яркостью брусничного морса, тот с сытостью парного молока, а этот со скуловяжущей яблочной кислинкой. Пьёшь, никак не напиваясь: родные места, родные люди, родное время. Перелески и речки, живописцы и дачницы, ветераны и горбуны, снег и дождик, больница и храм... И всюду – Россия, Россия... Читаешь, и узнаёшь: это и тебе тоже родное, во всём и во всех тебе близкое, тобой тоже лично пережитое, перечувствованное, передуманное, так что, завернувши последнюю страницу, быть отныне вам с автором самыми сердечными друзьями.
А ещё в книге много окон: «Жёлтый свет лампы, казалось ему, тихо дышал за морозными узорами окна»... «Белая занавеска на окошке наполнена ровным тихим светом»... «Я хотел включить в комнате свет, но передумал и снова подошёл к окну»... «Он сидел у окна, подперев голову рукой, и вглядывался в вечерний сумрак, будто мог увидеть за покатыми полями огоньки родной слободы, тёмный дубовый лес и свежий холмик невдалеке»... Окно – стойкий мотив у Тертычного, что тоже не случайность, так как это мотив созерцательного откровения, безмолвного приоткрытия друг другу двух миров, лицестояния двух пространств и материй, двух космосов. Ведь окно – евангельское око души, око­окно из души в мир, из мира в душу, сквозь которое льются свет и тьма, и если тьма в окне, то тёмен ли мир или же мрачна душа?
Живописцы, дачницы, ветераны, молодожёны, горбуны... За каждым героем – судьба, да какая! Боли, скорби, страдания и сострадания – каждому крест даётся по его силам. Но самый большой, самый тяжёлый крест – это богатырский крест писателя, всех и вся жалеющего и от поднятого не отрекающегося. Вот потому­то и нет нигде в книге даже тени уныния, отчаяния, озлобления на любые боли и скорби, есть только огорчение от ненужности этих самых уныния и озлобления, от ненужности всего мешающего дышать, любить, любоваться, праздновать, оплакивать и работать во весь русский размах. Ведь героям рассказов Ивана Тертычного просторно и вольно средь трёх океанов великих, один из которых – Небесный.
Эта авторская равносветлость в поэзии и прозе опять же чудесная подсказка созревшим: проза – всё та же поэзия, только слова в ней накладываются не на ясный и простой мотив, а вяжутся в контрапункте в гармонически единовременное движение множества самостоятельных мелодий, голосов, тем. И в строфах, и в абзацах – единые основы: лад, ритм, метр, темп, тембр, гармония, инструментовка, но если стих – песня или прелюдия, поэма – хорал, то проза – в сюите рассказа, в сонате повести, в симфонии или опере романа.
Ну, сами посудите, где же тут «суровая проза»:
«Мягкая синева неба, слоистые зелёные вершины голых сосен, слабое солнечное тепло – всё это могло быть привычной, всегда чуть будоражащей картиной начала весны, но на самом­то деле только­только начинался ноябрь, и только­только первый морозец подсушил изрядно отсыревшую после долгой мороси землю и закрепил на ней первый снежок.
Да, ноябрь... И до весны ещё жить и жить».

Василий ДВОРЦОВ.