Искры потухающих костров. Разворачивая свиток времени

Не помню, отмечал ли я этот случай в давних своих дневниках. А может быть, всё произошло ещё до того, как начал их вести. Время стремительно, и многие сроки в памяти смешиваются.
Как-то уже поздно вечером рыбачил я у себя в деревне Кунавино, в Борском районе на нашем озере. Клевало хорошо, я на берегу в этом месте был один, и потому, хоть солнце уже почти скрылось за лесом, бросать ловлю мне не хотелось.
В это время и увидел двух мужчин – явно деревенских жителей. Они шли поодаль от берега и негромко разговаривали между собой. Но в тишине, в поле на закате голоса слышатся далеко. Вот и до меня донеслось, как один жалуется другому:

– Она мне: «Чего ты тут расселся, иди дрова коли, забор поправь, картошку надо окучивать, а не песни петь». А мне так попеть хочется. Всё работа и работа. А душа песни просит…
Спутник говорил жалующемуся какие-то сочувственные слова, ободрял.
Быстрым, деловым, торопящимся шагом прошли мужики поодаль от меня. Я подумал: «Торопятся в совхоз, в магазин за бутылкой. Вырвались наконец-то из дома, сбежали от жён, от бесконечной крестьянской работы (я сам от этой же работы сбежал к озеру с удочкой), чтобы «расслабиться» за бутылочкой вдвоём, выговориться,.. может, даже пожалобиться на жизнь.
Солнце совсем скрылось за лесом. И как-то разом всё сумеречно посерело вокруг, да так, что поплавок стал еле различим на воде.
Делать нечего, надо возвращаться домой. Я начал сматывать удочку (удилище из орехового прута, леску скручиваешь вокруг него так, чтобы крючком зацепиться за удилище где-то сантиметров за пятнадцать до его окончания – современные рыбаки о таких снастях уже забыли), выливать из ведёрка с рыбой лишнюю воду, когда от опушки недалёкого, прямо к берегу озера подходящего леса, раздалась песня.
Это было так неожиданно, непривычно, что я оставил свои занятия и вышел подальше в поле, чтобы посмотреть – кто это запел.
Два мужика, два недавно прошедших мимо меня деревенских жителя, сидели у самой опушки на стволе поваленного дерева и обнявшись пели.
Минуло с тех пор лет двадцать, а я этот случай помню. Так запал он в моё сердце. Жалею только, что не запомнил слова той песни, что звучала мне в спину, когда шёл я в потёмках от озера к своей деревне.
Много лет спустя рассказал этот случай поэту Борису Лукину.
– Так напиши рассказ.
– Подумаю.
Я и правда хотел после предложения Бориса написать на этот сюжет рассказ, назвать его «Песня» и посвятить Лукину… Но так и не написал.
Может, потому, что слова той песни, что пели с душой два убежавших от тяжёлой крестьянской работы мужика, не запомнил?
* * *
Заснул на кровати у окна в первой комнате. На стеллаже перебирал, перелистывал книги, что-то из них бегло прочитывал, напоминал самому себе, да так и решил тут заночевать.
Полная луна светит в окно, словно у дома горит фонарь на столбе – ровным молочно-голубым светом.
Проснулся от вспышки, «ударившей» по глазам. Подумал: «Наверное, приснилось». Но вот опять. Не одеваясь, вышел на улицу, в сад, к яблоням и стал зачарованно смотреть на небо. С двух сторон к луне подступили облака (бархатно-чёрные по краям от лунного света), и в этих облаках (или тучах) наподобие фотовспышек сверкают беззвучные разряды молний. Сверкнут и погаснут. И ни полоски от разряда, ни грома, даже отдалённого. Странно, непривычно.
На следующий день, как только стемнело, вновь смотрел на небо.
Большущая и чистейшая полная луна всплывала над деревней (на западе вечерняя заря ещё не совсем погасла). Лишь изредка долгие облака разрезали её диск, несколько затемняя. Невольно вспомнился Куинджи.
* * *
Сегодня быстро навёл порядок на втором этаже (и почему этого не сделал раньше!) и занялся в своём кабинете архивом. Сколько в папках и скоросшивателях собрано интереснейшего материала по истории, литературе, театру, музыке, кино, живописи, краеведению, науке и прочее, прочее, прочее. И ведь всю эту бездну статей, заметок, интервью, рецензий я прочитал, вырезал из газет и сохранил. Теперь для начала всё это перевезу в Союз писателей на улицу Рождественскую, а затем отдам в архив. Вот кто-то умный со временем попользуется (я-то уж не знаю – вернусь ли ко всему этому богатству)! Что ж – не жалко.
Владимир Чугунов предложил перевести текст «Подарки» сербки Душицы Миланович Марики. Прислал подстрочник. Прочитал раз – мало что понял. После повторного чтения что-то началось проясняться. Это некая то ли притча, то ли сказка. Придётся сделать над собой усилие – не думаю, что работа будет в удовольствие.
Вот придумал себе новое занятие – смотреть ночью в окно на то, как причудливо освещаются лунным светом лёгкие облака. Удивительное это зрелище – не наглядишься. Тут и морская рябь (только на небе), и разное психологическое состояние (не только внешних затейливых форм). Удивительно как непосредственно это влияет на душу человека, как это беспокоит, тревожит её. Хотя, вроде бы, чем – где луна и где мы. Ан нет, какие-то нити связывают нас с этим загадочным ночным светилом.
Множество раз за эти дни топил печку. Хотя на улице тепло, и даже жарко. Оправдывал своё занятие тем (сам перед собой), что надо просушить дом, в котором за последние годы очень редко бываем. И в этом есть доля правды – без внутреннего тепла любой дом гибнет. Но главная причина – желание смотреть на огонь, на то, как он пожирает отслужившую свой век древесину. Сижу у печки на низеньком стульчике и смотрю сквозь щели дверцы, как внутри топки мечется пламя. Есть в этом что-то жутко притягательное. Может быть, оттого, что огонь страшен, когда вырывается из-под твоего контроля.
Борис Лукин как-то мне привёз из Ясной Поляны два номера издаваемого там литературно-художественного иллюстрированного журнала «Ясная Поляна» № 1, 2, 1997 г. Невероятно дорогущее издание – 400 страниц мелованной бумаги, полноцветная печать, формат несколько больше стандартного литературного журнала, ближе к полноценному А-4.
Навряд ли они продолжают выпускать этот журнал – слишком дорого. Время от времени здесь в деревне я их перелистываю (как и два других сборника, также со вкусом изданных, проиллюстрированных замечательными фотографиями, в том числе Павла Кривцова – фотохудожника от Бога, в своём стиле неповторимого – эти книжки тогда же мне привёз Борис Лукин), но вот только сегодня прочитал такое высказывание Л.Н. Толстого: «Если человеку плохо жить, то это только оттого, что у такого человека нет веры. Это же бывает и с народами. Если плохо живётся народу, то только оттого, что народ потерял веру» («Путь жизни»).
Невозможно не согласиться с классиком. Но почему-то мне кажется (из приведённого отрывка непонятно, какую веру имеет в виду Лев Николаевич), что Толстой здесь подразумевал не только веру в Бога (чтобы это выяснить, нужно прочитать первоисточник, саму работу), но веру в более широком смысле – в себя, в справедливость, в своё будущее, в то, что он не зря живёт на земле… Хотя это и есть вера в Бога. И никуда от этой первоосновы не деться, не спрятаться за вольными философскими размышлениями. Как ни старайся, а всё равно придёшь к этому корню жизни.
И всё-таки каково? «Если человеку плохо жить… у такого человека нет веры».
И тут же в статье «Благо любви»: «Нужно тебе, милый брат, кто бы ты ни был, царь… прожить тот неопределённо короткий миг жизни так, как этого хочет от тебя тот, кто послал тебя в жизнь». «Я знаю, несомненно знаю, что жизнь – в любви и законе Бога и требовании моего сердца…»
Этот крик о любви друг к другу (как главной земной ценности) и о ненужности распрей в достижении благ земных, политических завоеваний как чрезвычайно важен, так и в той же степени иллюзорен, невыполним.
Вся наша жизнь выстроена в ином ключе. И как побороть этот «закон бытия» – никому неведомо. В том числе и самому Толстому.
Статья написана 21 августа 1908 года, в день, когда Лев Николаевич подумал, что умирает. Но за оставшиеся два года жизни приобрёл ли он ту степень любви в своём сердце, к которой призывает? Ответ очевиден всем, кто знает биографию классика.
Благо любви можно культивировать только в себе, в своём сердце (индивидуально), не призывая других последовать этому примеру. Ибо призыв этот будет подобен «гласу вопиющего в пустыне».
«…Я в первый раз явно почувствовал такую же, как для живого человека, близость завтрашнего дня, естественную близость смерти, не только не страшной, но такой переход, который так же естественен и благ, как переход к завтрашнему дню, – теперь, почувствовав это, мне и страшно и, главное, странно думать о той ужасной ненавистнической жизни, которой живёт теперь большинство из нас, людей, рождённых для любви и для блага», – пишет в этой же статье наш гений.
А мне вспомнился недавний разговор с Коломийцем. Тогда Алексей Маркович сказал: «Мне не страшно, я к смерти готов. Вот только о семье думаю – жене, детях, внуках». Вот и Володя Цветков говорил, что он к смерти готов. Но можем ли мы на самом деле быть к ней готовы? Готовы в той полноте (к переходу в неведомое), о чём говорит Толстой?
* * *
И ещё о смерти. На этот раз о гибели деревьев. В последний день пилил поваленные (от ветра или от избытка плодов?) стволы яблонь. Где большие ветки, а где и именно стволы. Все эти деревья я когда-то сажал саженцами. Но ухаживал за деревьями неумело, плохо – не обрезал, не формировал крону. И вот теперь, страдая, они потихонечку гибнут. Впрочем, это уже и старые, большой толщины в стволе деревья.
Их ломает время. А я отпиливаю (как хирург) отжившие, испорченные ветки (члены) и испытываю странное тягостное чувство.
С этими яблонями ушло и моё время, ушли мною прожитые года.

Валерий СДОБНЯКОВ.
2016 год.