И казаки плачут, Нонна...

Как только неумолимая болезнь нанесла ей первый ущерб, она укрылась от мира и друзей, оставаясь в кругу сестёр и изредка допуская несколько давних подруг. Мужчины вообще исключались. По крайней мере мне было передано через бывшую сокурсницу Клавдию Хабарову: «Кланяйся ему, скажи самые добрые слова, но не хочу предстать перед людьми в жалком состоянии. Врачи обещают восстановить речь – тогда хоть по телефону поговорим».

Последние месяцы были светом в конце долгого тоннеля её болезни. Она относительно свободно заговорила, выдержала юбилейное чествование, стала подумывать о возможности сниматься. Сестра, её верный ангел-хранитель, уверяет, что накануне рокового дня Нонна была бодра и даже сообщила о скорой выписке из больницы…

На полке перед моим письменным столом – переданная мне с той же Хабаровой книга «Не плачь, казачка..» с лаконичной, но, как всегда, содержательной надписью:

«Дорогой Александр Михайлович! Я помню всё...»

И я помню о тебе всё, Нонна. Потому и захотелось поделиться с людьми.

 

Случайная встреча в вестибюле киностудии. Актриса торопи-лась, бросила пальто на прилавок гардероба, обернулась и, увидев перед собой лицо великого кинорежиссёра и педагога Сергея Аполлинариевича Герасимова, вдруг обрела робость девочки-подростка.

— Вот, Александр Михайлович, — сказал мэтр, — всякий раз жалею, что Нонна Мордюкова училась не у меня.

— Как? – запротестовала она. – А «Молодая гвардия»?!

— Это уже фильм, производство. А я – про школу. Ну, да ладно, теперь не вернёшь. Зато хорошим знакомством могу потрафить. Я бы даже сказал, что Александр Михайлович – ваш поклонник, но для человека, владеющего анализом и синтезом любого творческого процесса, такое звание не подходит.

В глазах Мордюковой пробежала чертовщинка:

— Ой, вы и меня можете разложить на множители? С вами страшно… А раз страшно, одно спасение – подружиться.

Я тут же развил шутку до мистификации:

— Давно слежу за вашим творчеством, Ноябрина Викторовна.

 Даже опытный Герасимов хмыкнул от неожиданности. Нонна несколько секунд прикидывала варианты ответного хода:

— Ах, так вы – из отдела кадров? А по виду – интеллигентный человек. Я уж было обрадовалась: повезло. Интеллигенция нынче в большом дефиците.

— Нет-нет! – перебил Герасимов. — Вы, барыня, напрасно сумлеваетесь. Мы худого товару не держим. Наитипичнейший тилигент, ирудит и тому подобное. – И добавил, обращаясь ко мне. – Хотя насчёт Ноябрины вы и меня застали врасплох. Откуда у вас такие сведения?

Я ответил, что сведения надёжные. Понадобились мне как-то справки о подлинных фамилиях и псевдонимах некоторых актёров. Обратился «в кадры». Там, в частности, узнал, что Леонид Кмит («Чапаевский» Петька) от роду – Алексей, имя Эллины Быстрицкой следует вопреки практике писать с двумя «л», а Мордюкова по метрике – Ноябрина. А как ещё должна была назвать своего ребёнка женщина — председатель колхоза на Кубани?

— Ну, всё, как на ладошке! – смеялась Мордюкова. – Но вы точно – не из органов?

— Я, кажется, поручился? – строго уточнил Герасимов.

— Ну, тогда, всё! Записывайте телефон…

 С того дня, звоня ей по телефону, я таинственно произносил: «Это квартира Ноябрины Викторовны?». Она отвечала: «Я – Нонна. А шпионы живут этажом ниже».

 Со временем этажом ниже стал жить её сын Володя. Они получили две квартиры в доме на Селезнёвке, в нескольких кварталах от меня. Тут – своя история.

 Володя Тихонов, едва заслышав, что к матери позвонил кто-то из гостей, живо поднимался наверх, отпирая дверь своим ключом. К гостье он мгновенно терял интерес, а при виде незнакомого мужчины задерживался, изучая, чем это может грозить в дальнейшем.

— Блюдёт, — серьёзно поясняла Нонна. – Нравственность матери блюдёт.

 Она вслед за Екатериной Великой могла бы повторить: «Что у меня за сердце? Ни одного дня не может прожить без любви!»

 У нас сложилась особая дружба,— мужская или женская, как угодно,— но отношения были доверительные, без эмоциональных всплесков, зато со стойким интересом к личности и взглядам друг друга.

Она была любящей матерью, по собственному признанию, «рабой любви к своему ребёнку». Мечтала выучить его игре на фортепьяно. Наняла учительницу. Мальчик ленился изо всех сил. Учительница тихо страдала. Нонна сама садилась рядом с сыном, разучивала задания. Однажды удивленная учительница долго стояла перед квартирой, слушая прилежное исполнение. Войдя, похвалила Володю. У матери не хватило духа признаться, что играла она, а не он.

— Но ты, Саша, сам – дитя войны, — оправдывала Нона передо мной этот поступок. – И ты поймёшь меня. Мы росли в лишениях. Когда мой сын попросил меня купить ему джинсы, я дрогнула оттого, что они в ту пору стоили. Но тут же вспомнила, как сандалики перехватывала проволочкой, чтоб не спадали, да – на танцы! Вспомнила и подумала: нам не досталось, так пусть у наших детей всё будет. Меня остерегали: «Балуешь ты его. К добру ли?» И это понимаю, но как представлю, что откажу ему в чём-то, – сердце начинает болеть.

Сердце было главным органом. Казалось, в нём сосредоточены её ум, чувства, совесть.

 

Летом 1981 года ко мне незаметно подкралось моё 50-летие. Впервые прозвучало опасное понятие «юбилей». Незадолго до того я в какой-то из публицистических статей острил: «Юбилей – единственная возможность услышать, что о вас скажут на поминках».

Мне тогда слушать это было ни к чему, и я воспользовался августом – «мертвым сезоном», чтобы укрыться на даче, которую в ту пору снимал в Подмосковье. Знал об этом узкий круг – человек шесть.

24 августа к мощной бревенчатой избе у шоссе подкатил автомобиль моих друзей, женщины-врача и её мужа. Я знал: они привезли из Москвы мою восьмидесятилетнюю маму. Но первой, распахнув дверцу и помогая выйти моей старушке, была могучей красоты женщина. Ветер вольно трепал её платье-размахайку. В одно мгновение на тропинках вдоль шоссе образовались цепи из детей и взрослых. Они глядели на любимую Нонну Мордюкову, деликатно молчали и улыбались счастливо.

— Я разгадала твой ход, — объясняла она, подходя к дому,— но уже приготовилась тебя поздравить, и отступать не хотелось. Пришла поздравить маму, понимая, что её-то с тобой не разлучат. Скоро за нами приехали.

У меня на языке вертелись самые сентиментально-искренние слова в похвалу её поступка, но слащавых объяснений она не терпела.

— Какая изба! – ахнула Нонна, переступив порог дома. – Да эти стены тыщу лет простоят.

Где теперь достать такой сруб? Саша, никому не отдавай избу! Ах, тут ещё и вишнёвый сад? Гони всех Лопахиных!..

В ней разгорелось родное, крестьянское. Об неё обжигались, смеясь и любуясь…

Мы с ней много пели в тот вечер. К счастью, я знал и две её самые любимые: «Дывлюсь я на небо…» и « Поехал казак на чужбину далёку». Наш дуэт был опробован ещё несколько раз, но только в семейных немноголюдных компаниях. Ни она, ни я не любили торжественных застолий и того меньше – выступления для выпивающей и жующей публики.

 

Лишь в одном случае, завершая спор о балете, Нонна при большом скоплении участников чопорного приёма сбросила туфли и прокрутила фуэте из конца в конец длинного зала. Я смеялся: «Долго ещё по пути твоего фуэте будут собирать упавшие у зрителей челюсти. Так ведь и остались с открытыми ртами». К этому уже на обратном пути оттуда было получено объяснение:

— Я была девчонкой-подросточком, когда к нам в станицу на лето прибыли невиданные дачники. Это были балетные дети. Жили они лагерем, а занимались в большом полуподвале колхозного клуба.

Местные ребятишки ложились на землю и через низкие окошки завороженно следили за прекрасным чудом. Удивительнее всего были вращения, которые называли «фуэте». Я дала себе слово одолеть эту премудрость. Упросила маму пошить мне такое же платьице, как у балетных девочек, наблюдала, просчитывала и тайно от всех осваивала технику. Сперва земляки мои посмеивались: больно уж чудно смотрелась станичная девчонка в одежде богов. Но как увидели моё «фуэте», зауважали…

История была мне рассказана в ту пору, когда открывался журнал «Советский балет».

Я по дружбе с его основателями взялся приготовить красивый раздел «Место балета в моей жизни» и уже положил на стол главному редактору народной артистке СССР Раисе Стручковой два интервью – с писателем Валентином Катаевым и актёром Владимиром Зельдиным. Рассказ Мордюковой выглядел «белым грибом» на этом поле. Назначили время для более подробной беседы. Но она встретила меня со школьной тетрадкой в руках.

— Вот, решила облегчить работу… А вы, маэстро, если что не так, не стесняйтесь.

Маэстро прочёл и постеснялся изменить хотя бы полслова. У Нонны был абсолютный слух на родную речь и природный вкус. С годами она, наконец, признала в себе писательский дар. Книги её, «Казачка» и «Не плачь, казачка!» держат внимание читателя каждой строкой.

А тогда, с номером журнала в руках, она призналась мне:

— Я сейчас вспоминаю, как ещё на первом курсе Всесоюзного института кинематографии ребята с удовольствием слушали мои байки о родных местах и нравах.

К концу второго семестра они решили всей компанией провести лето в нашем колхозе.

Мама родная, как я переполошилась! Приедут и увидят следы разорённого войной хозяйства, корова бедная с худыми боками на ногах покачивается… Позор – хоть из института уходи… Но они весело окунались в станичную жизнь и не могли нахвалиться. Я не сразу поняла, что глядели они на всё моими глазами!

 

Летом 1968 года по просьбе «Литературной России» я отправился за материалом о Мордюковой на Дон, в станицу Константиновскую, где располагалась съёмочная группа будущего фильма «Возврата нет». Кроме Нонны, я был знаком с режиссёром-постановщиком Алексеем Салтыковым и актёром Владиславом Дворжецким.

Завидев меня издалека, Салтыков прогремел могучим басом:

— Прибыл человек из центра. Всем службам придётся подтянуться.

 Нонна почему-то приняла шутку без юмора и ревностно опровергла:

— Александр Михайлович — хороший человек и мой друг. Живите вы хоть здесь на воле…

Наутро она просила меня не спешить к месту съёмок со всей группой, а поехать попозже с ней. Ко входу в длинное дощатое здание арендованного «Мосфильмом» пансионата подкатил Владислав Дворжецкий на немецком мотоцикле с коляской времён  Второй мировой войны из транспорта, снимавшегося в картине. Он рыцарски устроил Нонну, пригласил меня, и мы отправились по холмистой дороге вдоль Дона.

По дороге Нонна поведала грустную повесть о любви своей героини, жертвенной и несчастной. Завершила она почти весело, не сводя глаз с Владислава: «Ей не на что жаловаться. Жила недаром – любила!»

Он одобрительно кивнул и продолжил рассказ о том, как, по сценарию, лежал в роли раненого бойца, затерянного в степной балке на оккупированной гитлеровцами территории. Режиссёр решил снять эпизод в духе фресок эпохи Возрождения и попросил раздеть героя донага.

— Правильно сделал, — комментировала Нонна. – Где ещё найдёшь такую красоту?

В таком виде и обнаружила его казачка – героиня Мордюковой.

— А я всего замысла кадра не знал. Но как увидел медленно восходящее из-за холма солнце–женщину, так и забыл даже постесняться собственной наготы, — мужественно закончил Владик, счастливо улыбаясь до конца нашего пути. А мне было радостно любоваться ими…

 

На станичной улице повстречался нам с ней местный советский руководитель.

— Товарыщ Мордюкова, так вы здесь? А почему не с народом? Надо делать встречу!

Вскоре после явления мелькнувшей перед нами местной власти мы пообедали в станичной столовой и, выйдя на улицу, закурили. Мордюкова во время съемочного дня не меняла одежды своей героини. Она перешла улицу и остановилась у ряда женщин, торгующих разными плодами своего подсобного хозяйства. Ходила там, словно растворилась среди донских казачек. Мы залюбовались.

— А чему удивляться? – спокойно ответила она, выслушав наши восторги. – У меня такое лицо, как у них.

Где-то вскользь, между другими, более людными, эпизодами, сняли её на мостках черпающую ведром воду. Сзади подкрадывался долговязый немецкий солдат с глуповато-детским лицом, пробовал ухватить её за бёдра. Она спокойно, обыденно даже, плеснула ему в лицо и пошла прочь. Много пластов проявилось на экране в этой кажущейся безыскусности: не лезь, хотя понимаю, что дело твоё молодое, а на войне не известно, что станется с тобой завтра. В единый момент прочитались и гордость её женская, и беззлобность. Второй дубль снимать не стали…

Ей не надо было зубрить премудрости профессии – она родилась и выросла в завидной свободе мыслей и чувств. Интуиция помогала ей быть на экране и уморительно смешной купчихой в «Женитьбе Бальзаминова», и сатирически острым «управдомом – другом советского человека» в «Бриллиантовой руке» и взойти на шекспировские вершины трагедии в роли матери из фильма «Трясина», и покорить мир психологической симфонией женского характера в ленте «Комиссар». Она никогда не уходила далеко от себя, не пряталась за внешнюю характерность, в то же время перевоплощаясь в самое трудное – образ мыслей своих персонажей…

 

Я не однажды имел случаи убедиться, как не заживает её рана от развода с Вячеславом Тихоновым. Она укоряла его в замкнутости, в том, что порой «забывал поздравить её не только с Восьмым марта, а и с днём рождения». Но там же, на Дону, в открытом дощатом балаганчике, где, скопившись у телевизора после рабочего дня, киногруппа погружалась в очередную серию «Семнадцати мгновений весны», после очередного превосходного эпизода В.В. Тихонова она воскликнула:

— Говорила я вам, что он – лучший артист в советском кино!..

 

Сын Нонны был живым свидетельством союза двух красивых людей: в его лице четко проявлялись черты отца и матери. Он был киноактёром, у него была уже вторая семья, но она по-прежнему заботилась о нём – говорила мне:

— Я наполняю его холодильник. Он опять в съёмочном простое, а там – семья!

Невероятно ранняя, ничем не подготовленная смерть Володи едва не увела из жизни и Нонну Викторовну. Меня не было в Москве, когда случилась эта трагедия. Я не знал, как выразить ей своё запоздалое соболезнование, чтобы не растравить и без того ноющую душевную рану. Когда собрался с духом позвонить, честно признался в причине моего пропадания.

— Спасибо, Саша, — ответила она просто. – Ты всегда правильно понимал меня…

С утратой сына то в одном, то в другом стали проявляться изменения в её мироощущении. Однажды, приехав из Киева, она испугалась за свою психику и поделилась со мной причиной страха:

— Спустилась с экскурсией в знаменитые пещеры Киево-Печерской лавры, к святым мощам. Cкоро почувствовала, что мне дурно. С трудом преодолела почти обморочное состояние, почти бегом выбираясь на волю. Выбралась в холодном поту и долго не могла прийти в себя. Что это? Неужели психика сдаёт?!

Я спросил её, похож ли я на душевнобольного – она решительно опровергла.

— Так вот, Нонна, в замкнутом пространстве меня посещает точно такое же состояние.

И оно имеет своё название: клаустрофобия. Завтра же сведу тебя с замечательными психиатрами, и обещаю, что их диагноз тебя не расстроит.

Так оно и было. Психика не пошатнулась, но нервная система оставляла желать лучшего. Стали необычно близки слёзы. Как истинная актриса, она всегда принимала близко к сердцу и чужие беды, но эмоциями управлять умела. Материнское горе заняло в ней огромное пространство и поселилось прочно.

Даже в таком состоянии она оставалась самой собой. В любых обстоятельствах, с любыми людьми, простаками и снобами.

 

В кои-то веки в советские годы «расцвета застоя» решились собрать съезд работников сельского хозяйства. В прямом эфире звучали оды и объяснения в уважении и любви к труженикам села. Работали, как и теперь, на популярных именах. Мордюкову усадили, что называется, «в красный угол», напомнили, что она – дочь женщины — председателя колхоза и подлинный представитель своего класса в искусстве, после чего попросили произнести добрые напутствия съезду.

Она произнесла:

— Когда я приезжаю в свою станицу, мне глаза поднять стыдно на сестёр моих, на земляков. За то, что живу в чистенькой квартире со всеми удобствами, а они, кормильцы народные, за столько лет советской власти не заслужили ни ванной, ни нормального туалета, ни газовой плиты, и до сих пор никто не намекнул, когда же у них всё это будет.

Расстроились от такого прямого эфира несказанно. А ещё больше – растерялись: ярлык диссидента или хотя бы умалишенной на такую Мордюкову не навесишь – слишком очевидны всенародная любовь и сердечное доверие к её словам и поступкам. Аркадию Райкину, тоже народному артисту СССР, строго выговорили за какую-то мелкую сатирическую «отсебятину» в торжественном концерте для делегатов того ж съезда. А на неё управы не нашлось.

Я вспомнил станичного чиновника: «Товарыщ Мордюкова, а почему вы не с народом?»…

 

Там, где ты теперь, уже не плачут, казачка… А вот на этом свете и у казаков по сей день не просыхают слёзы от такой утраты. Я по отцу – донской казак, потому так уверенно и подписываюсь под этим скорбным признанием.

Александр КРАВЦОВ,

 заслуженный деятель искусств России.