Глубины зрелости. О творчестве поэта Анатолия Гоморева

Может быть, народ коснётся дрожащей рукой «Пределов человеческого знанья», следуя за одним из мэтров поэзии А. Гоморевым, уже испытавшим «Эффект касания» («материя разлезлась, как гнильё, и даже смерть утратила свой смысл»)? Не надо иметь диплома философа, но следует быть самообразованным, если ты поэт; обращение А. Гоморева к латинским темам (nihil = ничто) убеждает отточенность поэтических строк. К его зачину: «Я осознал себя — и кончилось бессмертье. / Познал я женщину — и кончилась любовь». Приступая к разговору о поэтике А. Гоморева, хотелось бы видеть его Nihil эпиграфом к статье, задавшись вопросом: а сколь обширен вглубь и вширь он, вместе с тем предваряющий знаменитый латинизм: «Ничто человеческое мне не чуждо».
Действительно, прикасаясь к поэтике Гоморева не тотчас, но постепенно обнаруживаешь кратность её измерений бытия: день—ночь, детство—зрелость, столица—провинция, прошлое—текущее, жизнь—смерть, север—юг, любовь земная и небесная (к Прекрасной незнакомке), море—берег, зима—лето, осень—весна... Можно обнаружить и другие дуальности. Наиболее значима для поэта музыкальная триада — песня, романс и фуги Баха, закрадывается подозрение: жанр сонета, столь сложный по форме и эстетичный, обязывающий обобщать глубинные качества предметного мира, он был освоен как длящийся, непрекращающийся: «И даже смерть утратила свой смысл», словно верстаясь в классической традиции великих творцов.
Я каждый день сражаюсь с тишиной.
Вокруг толпа, но я один на свете.

Мир кажется игрушкой заводной,
В которой механизм сломали дети.
(Сонет 8).
Кто эти дети? Царь, Бог, герой? В любом случае поэт не с ними — он на противоположных берегах. Но развязка сонета раскрывает чудное упование на перерождение мира, связанное с любовью:
И я дождусь, уже изнемогая,
и ты войдёшь сияньем золотым.
Заметим, А. Гоморев не боится злоупотреблять «золотом» определений, у него, как у древних титанов, золото облагораживает чувство и живописную вязь текста:
В день августа в золотознойный полдень
Под шорохи и пение листвы,
Когда сам воздух густ, медонаполнен
И оживают золотого века сны.
Долой размышления, когда столь чудны чувственные строки! Они не попали в Антологию русской поэзии, собранную Е. Евтушенко, благостно одарившего ею младое поколение, сходя во гроб. Но зачем же на ней поставлен многозначащий штемпель издательства «Русский мир»? Нет, сотни поэтов всех возрастов не удостоились чести быть причисленными к святцам Антологии, и слава Богу, что стихи А. Гоморева в их ряду не осквернились соучастием в ней, возможно, под прозвищем «Ты кто такой?».
Поэзия оставленного за бортом — мудра и величественна, тончайшие лирические переживания словно в златолепную раму включены в культурно-философские дефиниции и формы. Не секрет, культура поэтического слова ныне занижена формотворчеством и плебейской лексикой. На пространствах России, судя по публикациям, в наши дни нет поэта, чей дух был бы отзывчив на дни текущие, перенаправляя их токи в прошлое и сопрягая в единую ткань европейской цивилизации.
Эту вкрадчивую мысль критик не выдаст за свою, поскольку она из вечных, если вспомнить русского классика С.Я. Надсона, в 1883 году утверждавшего в «Над могилой И.С. Тургенева»: «И так уже немного вождей остаётся, и так уже безлюдье нас тяжко гнетет».
Пусть мало их, пусть один А. Гоморев. Нам важны общественно значимые черты поэтики мастера, несомненно «на заре туманной юности» испытавшего влияние А. Блока да нежданно попавшего в середине ХХ века под шумный бум «оттепели» шестидесятников, когда молодая энергия канализировалась на целину, в Сибирь и так до Камчатки. Нужна была твёрдость духа, чтоб с пеной и шелухой не разметались драгоценные «золотознойные» и «медонаполненные» скрижали, перекликающиеся с поэтическими фантазиями Н. Клюева, казалось бы, совсем недавно, в год рождения А. Гоморева, расстрелянного в Томске. Конечно, опыты Клюева в то время были доступны разве что через ноосферу и наитие поэта, где в «серебристо-бездонном пространстве совершается тайна моя. С вездесущим своим постоянством её очи глядят на меня» (сказано о Блоке 22 мая 1936 года). Кто обрёл этакие мистические связи с гениями культуры древности и сего дня, его можете послать на дыбу, но он, поэт, пронесёт свой флаг сквозь век до конца. Его слова о К. Батюшкове соотносимы с самим А. Гоморевым: «Прошёл корабль как призрак чудных грёз, о нём вещает след нам только пенный».
Элегическое настроение, случалось, брало верх, особенно при нарастающем господстве техницизма, но оно трансформировалось в бессильную жажду мести: «Когда время — всех обиженных защитник / Вам отомстит жестоко за меня». Это расхождение человеколюбия с фантасмагорией военизируещего мира мускулов наполнено дегуманизацией, поэт бессилен, его слово заглушает лязг металла или крикливость рифмованной публицистики Евтушенко — казенного кумира шестидесятников.
А. Гоморев писал: «Значит, в этом мое утешенье / Им глядеть, разрываясь, во след, / И желать и ждать, как спасенья / Взмах руки незнакомой в ответ» (1960).
Да, именно в этом спасенье, ибо сказано «соединяйтесь!», но сколь велик соблазн «все помыслы отдать на растерзанье, и болью гордым быть, как Прометей» («На грани»). Прометей — не прообраз ли Иисуса, поскольку поэт еще раз возвращается к сюжету: «Каждый день моя боль, / Как коршун ненасытимый, / Пожирает отросшую за ночь / Печень надежды моей». (19 мая 1966 г.)
Поэтика Гоморева обладает художественностью такого искусства, которая заживляет раны духа, транслируя его людям через высшие духовные сферы бытия. Стихи поэта надо читать в их целости как «Синий вечер» с высоким накалом эстетизма несочетаемых фактур, которые под мастерским пером вдруг преображается в невиданной красоты «видеокадры» с внутренней гармонией, связующей все и всех в преддверии океанского отлива.
Синий вечер.
Сегодня океан вернулся.
У горизонта
Белеющих кварталов города,
Как груды брошенных камней
на берегу морском,
Они потонут.
Тяжки взмахи крыльев
Спасающихся птиц.
На несколько мгновений
Беглянку-душу я застиг врасплох
Кусочком быстрорастворимым рафинада
В насыщенном растворе синевы.
(весна 1969)
Красота спасет мир — это верно, если нет её в жизни. Поэт отыщет в мирах надзвездных «Снежную королеву», представив в поэме (1958). В главе «Снежная маска» А. Гоморев прибегает к блоковской параллели в разрешении конфликта любви и нелюбви.
Что ж молчишь? Умоляю ответь!
Твои руки, как лед, холодны.
Почему из-под маски видны
Глаз круги, ледяные, как смерть?

Белый шлейф обвивает меня.
Зябко. Холодно.
Боже, не ты!
Этот ужас средь театральных декораций заканчивается весной, «когда по гарям спекшихся просек пушистой зеленью сгоняет белый снег». Из условности театрализованной «Снежной королевы» поэт возвращается к себе; в «Остапе» (из Гоголя) пишет: «Какие злобные все лица, / И все грозят, следят, кляня, / И никого, чтобы проститься / О, батьку, слышишь ли меня? —
/ Слышу!» (1958).
Но то был голос Бога, полагаем мы, увлекший А. Гоморева в Шахматово, к Блоку ближе, странно, но классик оказался проводником в Серебряный век поэзии. Видать, поэзия классика сильнее истории, поскольку не пепелище блоковско-менделеевской усадьбы, а «тайную свободу» духа А. Гоморев принял за «последний бастион поэта, с каким не справятся никак / Ни строки грязные декретов, ни Бог, ни царь и не ЦК» (1976 г.). Здесь предопределение потустороннего мира, здесь батькино «слышу» не играет роли. Путь от философских пенатов к историческим бытовизмам — это спуск на землю с небес. Поэт должен был идентифицировать себя с наследием из прошлого, ненависть к коему поддерживалась в пропаганде, но с созданием общества по охране памятников истории и культуры (1964 г.) настало подобие поворота в политике.
Отдаляясь от шестидесятников, изживших себя, А. Гоморев отдавал себе отчет, в чем есть соль творческой индивидуальности. Это прежде всего самостоятельно мыслить, доверять себе в своих поисках. «Обещали одни царство божье, / Ну а те — на земле небеса. / То и это казалось мне ложью, / Мне ж твердили, что призрак я сам». («Я просиживал ночи до утра»).
Но какова вера в Истину, преломленную в доверие себе, каково качество поэтических строк, познается в обнимку с нетленным «Туманом»:
О, уйти в неизвестность
Веков,
В странно-зыбкую местность
Без берегов.
И впитать эти звуки таинственных слов
И угрюмость суровых домов,
Отряхнуть всю телесность,
Всю вескость оков
И шептать: о, туман
                                 о, туман.
(1958).
Разве не воспроизводится дуализм всего сущего в философской лирике А. Гоморева? У поэта нет «зряшнего отрицания», хотя он не принял роль призрака и мог бы «отряхнуть его прах с наших ног», отстранившись от призрачных и навязчивых обещаний; поэт должен сохранить форму «лжи» как имеющую право на существование, она — средство его самопознания, столь необходимое поэту, возможно, чтобы обрести исчерпывающую метафору жизни:
Потухло солнце, тени реют,
кроваво-смугл горит закат.
На нем отчетливо чернеют
Фигуры каменных громад.
Их силуэты словно призрак
И давит каменный их сон.
И среди них я как на тризне
Своих недавних похорон.
А в глубине, на дне колодца,
Справляет жизнь свой краткий век.
И в колесе, как белка бьется,
Как заведенный человек.
(«Вечер в городе», 1957).
Это написано поэтом в 20 лет, до жестокости железный стих, а призрак возвращен благонравным не поэтам, увидевшим на земле небеса, добровольным разносчикам некоего наркоза для интеллектуалов, чтоб приняли их правду. Пушкин звал их «чернь», не чтил, только «милость к павшим призывал», ибо «не убий» касается и власть имущих. Для А. Гоморева поэт — судия и милостник в одном образе, он же слушатель неправды, оскверняющей слух, оттого его дуализм наполнен признаками любви, мечтой о гармонии поэта и социума.
*   *   *
Между прочим, родовые корни А. Гоморева — в Смоленской земле кривичей и радимичей, вызвавшей к жизни в столице не одну плеяду славных поэтов. Старший брат Анатолия Гоморева — Евгений — тоже был мастером, достойным внимания любителей русской словесности, но двух поэтов Гоморевых, считал, московская Русь не выдюжит, скромность — беда не одного, к сожалению, а многих талантов, канувших безымянными творцами в Лету, память об иных раскапывают краеведы.
Что имеет значение для нас, так это духовная близость братьев Анатолия и Евгения Гоморевых. Оба были согласны, что конечный итог историзма чисто духовен (не говори: он был, скажи — он есть). В четверостишии памяти матери Евгений запечатлел её:
Тебя уж нет в живых, тебя и в мертвых нет.
Ты растворилась в материальном мире.
Как легкий вздох, исчезнувший в эфире,
Лишь в памяти моей еще живет твой след.
(2002).
 «Сто лет пробежало. Век дома — сто лет. / Хозяин жил меньше — хозяина нет». Так писал А. Гоморев в 1967 году. Тут уже речь не о реставрации материи  или охране памятников культуры, это из серии воскресения из мертвых, дух версификации, не потому ли Е. Гоморев обращается к первоначальному осознанию поэтической формы (независимо от содержания), называя своё поэтическое кредо «последними строками»: «Голубое небо / Белые облака / Стих, высеченный в сердце / На века». Но реалии таковы, что в стране нет разных поэтов, остались «хорошие» и все они сертифицированы.
После ухода брата из жизни у А. Гоморева настали времена зрелости и мудрости, и не страшно, что «у заросшего омута неподвижно стеклянное око / и забытый, непонятый им он в небо глядит одиноко» (из посмертной книги брата Евгения). Полагаю, метафора автобиографическая, и мы можем её распространить и на брата Анатолия Гоморева.
А. Гоморев стоек, подобно западному щиту Руси. Его талант впитал классические традиции русской поэзии, оставаясь наедине с ними, с чувством свободы, о чем мечтает любой поэт, и путь его самобытен, являет ценность для отечественной культуры и чистого русского слова, не замаранного непотребством лексики с Хитровки или американизмами новейшего блуда постмодернизма.

Пётр РЕДЬКИН.