Эпический человек

  Князь Пётр Андреевич Вяземский в 1836 году сожалел в пушкинском «Современнике»: «Наши времена не эпические». Действительно, война 1812 года и победа над Наполеоном остались позади. Но сказано это было, между прочим, при жизни Пушкина.
  Были живы Пушкин и Гоголь, Жуковский и Крылов. Взошла поэтическая звезда Тютчева. Уже родились Тургенев, Толстой, Гончаров, Достоевский, Лесков.
  Не стану сравнивать Савву Ямщикова с названными выше замечательными людьми, но его существование среди нас опровергает мысль о неэпичности уже нашего времени. Без преувеличения, былинный масштаб, красота откровенности, талант любви к искусству, Отечеству и его людям – всё это он, наш Савва.
  Не стоит село без праведника, не стоит и государство.

  Мы познакомились в восьмидесятых, но сошлись позже, и помог этому Гоголь, двухсотлетний юбилей которого уже был на пороге.
  Для нас гоголевские дни начались в 2005-м. Именно с этого года мы звоним друг другу по многу раз.
  Как сейчас помню, 22 апреля Савва везёт меня на ВГТРК. Моя заявка о Гоголе безответно лежит на канале «Культура», и он хочет мне помочь. На «Культуре» ссылаются на недостачу денег.
  Руководитель ВГТРК, прочитав заявку, говорит: «Мне это по душе. Будем снимать».
  Вскоре «Внешторгбанк» переводит деньги на счёт канала «Культура». С тех пор я привыкаю, что Савва может всё. И что в нашей связке он – первый.
  Меж тем никто в России и не думает заниматься чествованием Гоголя. Я пишу письмо президенту. Его подписывают Савва, Василий Ливанов и Валентин Распутин. Так сама собой образуется наша четвёрка.
  Наконец, в апреле 2007 года появляется желанный указ Путина.
  Надо составлять список членов юбилейного оргкомитета. Министр культуры А.Соколов поручает это дело Савве и мне. Кроме чинов, отвечающих за такого рода мероприятия (Лужков, Матвиенко и др.), мы включаем в список Ирину Антонову, Александра Калягина, Владимира Толстого, Владимира Васильева, Фазиля Искандера и других.
  И, конечно, Ямщикова, Ливанова, Распутина и меня.
  Все имена, кроме моего, вымарывает чья-то рука. Появляются новые фамилии: вместо Антоновой, Ямщикова, Ливанова, Распутина, Васильева, Искандера фигурируют безвестные чиновники министерства культуры.
  Савва негодует. Мы немедленно собираемся и едем в Китайский проезд. Усилием заместителя министра П.Пожигайло восстанавливают в списке Ямщикова, Ливанова и Распутина. Большего Пожигайло сделать не может.
  С этого момента в оргкомитете образуются две группы. И между ними начинается открытое противостояние.
  Мы предлагаем издать полное собрание сочинений Гоголя для массового читателя. Не хотят. Москомимущество блокирует наш проект по созданию музея. В оппозиции директор департамента культуры Москвы Худяков, директор департамента культуры Петербурга Буров, Союз писателей России (председатель В. Ганичев). Г-н Худяков предлагает провести по московским бульварам шествие с портретами Гоголя. Никто не поддерживает идею об учреждении гоголевской премии и гоголевской стипендии для студентов, о восстановлении первоначального облика его могилы.
  Последнюю идею поддержал сменивший Соколова на посту министра культуры А.А. Авдеев.
  Но и перед ним вставали препятствия.
  Целая команда литераторов, учёных, деятелей искусств подписала письмо в Думу с предложением перенести памятник Гоголю работы скульптора Н.Андреева, стоящий во дворе дома 7а по Никитскому бульвару, на Арбатскую площадь.
  Савва выступает по телевидению, по радио, в газетах, и вскоре Лужков присылает письмо на имя Авдеева, где сообщает о том, что памятник не будет перенесён.
  Где мы только ни бывали в эти дни, месяцы и годы! И в Общественной палате, и на приёме у министра, выступали в программах телевидения, по радио, давали интервью зарубежным газетам.
  Савва нашёл поддержку в газетах «Слово» и «Аргументы недели», затем сошёлся с редактором «Известий» Мамонтовым, наконец, обрёл союзника в лице председателя Комитета по культуре Госдумы Иевлева, встречался с иерархами церкви.
  Когда стало ясно, что противная сторона берёт верх, он созвал пресс-конференцию в Фонде культуры и объявил там, что деньги, отпущенные правительством на юбилей, уходят неизвестно куда.
  После этого мы сочиняем письмо тогдашнему премьер-министру Зубкову с просьбой проверить, куда пошли 150 миллионов рублей.
  Зубков нам, конечно, не отвечает, и надо стучаться в новые двери. К нашей радости, на защиту Гоголя встаёт Александр Алексеевич Авдеев.
  Савва часто бывает в его кабинете, и дело о возвращении на могилу Гоголя креста и голгофы начинает двигаться.
  Авдеев собирает чиновников, едет с ними на Ново-Девичье кладбище и принимает решение: бюст Гоголя, стоящий на могиле и подпираемый колонной с надписью «От Советского правительства», будет передан в музей кладбища. И могиле Гоголя будет возвращён её первоначальный облик.
  Когда 29 декабря 2009 года, стоя у могилы Гоголя, я слушал выступление Авдеева, сердце моё благодарно вздрогнуло. Он назвал одно имя, которому Россия обязана этим искуплением вины перед Гоголем. И это имя было имя Саввы Ямщикова.
  Саввы уже не было в живых, но он был с нами.
  Возвращаюсь к хронике 2009 года. Не было бы Саввы, не было бы и торжественного заседания в Малом театре 1 апреля, в день рождения творца «Ревизора» и «Мёртвых душ». Он же предложил министру поручить произнести слово о Гоголе на этом заседании мне.
  Он тогда опоздал к началу торжества, но, пришедши, выслушал слово о Гоголе до конца. А через некоторое время благодаря Савве слово это вышло отдельным изданием, да ещё с его послесловием. Он завёз к себе домой несколько пачек с этой книжкой и раздавал её всем знакомым.
  Рассказываю об этом не потому, что речь идёт обо мне, а для того, чтобы читатель почувствовал, какой это был человек. Нас соединило общее дело, а общее дело крепит отношения сильнее цемента. С Саввой получилось именно так. Но если я знал его в эти годы со стороны нашей борьбы за Гоголя, то сколько же людей знали его с других — многих и многих – сторон!
  Пробовали мы создать музей Гоголя в Петербурге – не получилось. Нам пообещали, что новую станцию метро, которая будет выходить на Малую Морскую, где жил Гоголь, назовут «Гоголевская».
  Не назвали.
  Собрания сочинений не издали.
  Стипендии для студентов не учредили.
  Гоголевской премии – тоже.
  Вместо музея на Никитском бульваре в доме 7а, где жил и умер Гоголь, устроили кунсткамеру в смеси с дискотекой.
  Как-то студёной зимой мы поехали в Абрамцево. Там новый директор музея-заповедника, выпускник иезуитского колледжа при Ватикане, уже довершал разрушение усадьбы Аксаковых.
  Савва поднял на ноги телевидение, собрал бывших работников музея, изгнанных иезуитом, учёных, священников и устроил открытый суд над разорителями усадьбы.
  В конце концов он добился, чтобы этого человека, публично назвавшего Гоголя мракобесом, сняли с должности.
  Что будет сейчас с Абрамцевом, когда Саввы нет? Что будет с теми псковскими древностями, которые он защищал? С теми иконами, которым он вернул жизнь? С художниками русской провинции, которых открыл миру?
  Впрочем, я должен уйти от гоголевской эпопеи и вспомнить встречи с Саввой, которые состоялись весной и летом 2009 года. Несколько раз он приезжал к нам на дачу, мы бывали у Фалиных, где он вдохновенно читал стихи Татьяны Глушковой, но Суздаль и Плёс стоят в этом ряду особняком.
 

  Конец апреля 2009 года. Мы с Таней едем во Владимир. Нас везёт какой-то губернский чин, но везёт по воле Ямщикова. Тот договорился с областной библиотекой, что там состоится вечер встречи со мной, а вести его будет Савва.
  Перед Владимиром сворачиваем на Суздаль, где нас ждёт организатор всего дела.
  На землю свалилась теплынь. Дорога почти пуста, по бокам её голые деревья, на них чернеют гнёзда, а в распаханном поле гуляют грачи.
  Я с детства люблю этих птиц. Их осанку, их профиль, похожий на генерала де Голля, их важность, хозяйскую поступь. Люблю их, как привет от весны, как вестников чего-то прекрасного, нового – нового отсчёта времени, а главное, как родную мне примету России, её красы, её счастливого вздоха перед уже близким летом.
  Грачи, открытые поля, деревья, тянущиеся к солнцу. Весело бежит наш внедорожник. И вот уже из-за покатого возвышения, как распустившиеся цветы, выглядывают многочисленные церковки, кресты и купола, и мы въезжаем в Суздаль.
  Гостиница «Стромынка, 2». Большая изба, сложенная из свежих брёвен, впрочем, потемневших – будто бы от времени.
  Лестница издаёт скрип. На втором этаже, за дверью номера, куда мы входим, на огромной кровати лежит, раскинув ноги, Савва. У него давление 220 на 120.
  «Ничего, — успокаивает он меня. – Я сейчас кое-что приму, через пару часов поедем. А вы пока отдохните и, чтоб нескучно было, возьмите вот это». И он снимает с подоконника бутылку «Метаксы».
  И действительно, ровно через два часа он стучит к нам и объявляет: «На выход!».
  Вечер в библиотеке он провёл как человек, у которого давление 120 на 80. Но самое отрадное ждало нас впереди. Утром (а утро было солнечное, даже жаркое) мы вместе с Саввой отправились на экскурсию по Суздалю.
  Не могу передать, как он воодушевлялся, когда перед ним вырастала очередная церковка или стена монастыря. Он расцветал. И хотел, чтоб мы так же радовались, глядя на его любимый Суздаль. Ходить он далеко не мог, и нас возила по городу машина, но по команде Саввы шофёр тормозил, мы с Таней выбирались наружу, и Савва говорил нам, куда и как пройти. В Кидекше его лицо омрачилось. Мы увидели брошенную церковь, выщербленный кирпич в её стенах и покосившийся крест. Это была не просто церковь, а церковь XII века. Оказалось, что всей стариной в Суздале ведает некая дама, и Савва разразился в её адрес гневным спичем.
  Он бывал и гневен, и нежен, и если кого-то любил, то с полной отдачей. А если в прошлом близкий человек предавал его, он становился неумолим. Хотя одну из своих книг назвал «Простим им, ибо не ведают, что творят».
  И он умел прощать.
  До конца жизни я буду помнить этот день 22 апреля 2009 года. Термометр показывал выше двадцати. Всё сияло и дрожало в воздухе. Всё светилось, белело, главы церквей устремлялись ввысь, и Савва, в белой майке, широких вельветовых брюках, опираясь на палку, ходил с нами. А иногда, оставаясь в машине, говорил: «Идите, мы вас подождём».
  Так мы с Таней вошли во двор Покровского монастыря. Миновали главный собор и остановились у небольшой церкви. Там мы попали на службу. Всё было по-домашнему. Трещали свечи, читал молитву священник, и было так легко на душе, так умиротворённо…
  Позже, когда мы были уже на пути в Москву, Савва позвонил нам и сказал, что умерла Катя Максимова. Он дружил с ней и с Володей Васильевым. Он решил заказать по Кате молебен в Покровском монастыре. Савва пришёл туда, и это мгновение запечатлел на плёнке его старый знакомый Юрий Белов. Уже после смерти Саввы я увидел этот снимок в газете. Двор монастыря. Солнечное, тёплое утро. Савва уже миновал крыльцо собора и движется по посыпанной песком дорожке. Он идёт к той же маленькой церкви, где были и мы. На нём та же белая майка, в правой руке толстая палка, и идёт медленно, тяжело. Белая майка, седая голова, и всё бело вокруг — колокольня, крыльцо, стена собора.
  Живой, красивый, сильный Савва. Только голова чуть опущена, и взгляд печальный. Не куда-нибудь направляется, а помянуть любимую им жену друга.
  Это была последняя его весна.
  Возле Спасо-Евфимьевского монастыря машину остановил милиционер. «Здесь стоять нельзя», – произнёс он сурово. Савва высунулся из окна и столь же сурово ответил: «А ты знаешь, кто я? Я – генерал». И победоносный тон этого заявления заставил милиционера попятиться.
  Савву побаивались милиционеры, министры, редакторы газет. Да и сам президент, когда собрался Совет по правам человека, куда недавно был включён Савва, вздрогнул, когда реставратор всея Руси, как назвали Савву в «Известиях», встал и грозно вопросил: «Вы за то, чтобы разорили Абрамцево? Вы за то, чтобы уничтожили пушкинское Михайловское?». «Нет-нет, я, конечно, против», — поспешил ответить президент. «Ну раз так, я пошёл», — сказал Ямщиков и покинул Совет.
  Ему потом знающие придворный этикет говорили: «Разве с таких собраний уходят раньше президента?».
  Савва не смутился: «А я художник, мне работать надо».
  В июле он позвал нас поехать в Плёс. Опять, как весною, перевалочной базой стал Суздаль. Мы переночевали в «Стромынке, 2», а утром отправились в Иваново, к месту назначения.
  Савва взял с собой пачку своих книг, надеясь их продать и немножко заработать. Книги он продал (у нас был совместный вечер в Театре Шаляпина, в Плёсе), но выручку отдал одному нуждающемуся другу.
  В Плёсе мы прожили три дня. Савве оставалось жить одиннадцать дней.
  Плёс – последнее свидание с ним и последняя радость взаимной близости. Эта мужская, не расточительная на слова спайка, единомыслие и даже единочувствие. Нас с Саввой всегда отделяло строгое «Вы». Он был чуток, безукоризненно воспитан, целомудренно нелюбопытен. Он не терпел амикошонства ни по отношению к другим, ни по отношению к себе. Не рассказывал о победах над женщинами (а женщины его любили), не называл ничьих имён, не намекал, кто это было и где это случалось.
  Один раз, говоря со мной по телефону, он признался: «Я люблю вас». Это было на пятый или шестой год нашего сближения и больше не повторялось. Но я знал, что это не случайно брошенные слова. Впрочем, и я отвечал ему тем же.
  Савва – это чудесное явление чего-то большого и тёплого в моей жизни. Будто шар солнца прошёл мимо моих окон и, обогрев душу, погас.
  Закатилось солнышко, и жить стало скучней.
  Когда Савва за два дня до смерти звонил из реанимации, я, сам не знаю, почему назвал его Саввушкой. И это было последнее, что я сказал ему при жизни.
  Вспоминаю: Плёс, мы всей компанией (с нами семья Пожигайло) обедаем во «французском ресторане». Сказано это, пожалуй, громко, но угощение подают самые изысканные, стол сервирован мастерски, хозяйка ресторана, который придан гостинице, стоящей на высоком берегу Волги (та течёт вдали, огибая заросший лесом мыс), — замужем за французом. Она привезла его из Парижа, убедив поселиться вблизи великой русской реки. Француз из деликатности держится в стороне и изредка щёлкает направленным на гостей фотоаппаратом.
  Звенит хрусталь, стучат ножи и вилки, на столе постное изобилие, и всё так вкусно и красиво.
  Разговор ведёт Савва. Череда воспоминаний: барак, где он родился, университет, учителя, буйство молодости и нескончаемое число имён. Это всё его друзья.
  По окончании трапезы встаём из-за стола, идём к машине. И вдруг Савва, которому по нескольку раз в день звонит молодая и красивая телеведущая, останавливается и говорит о ней: «Она всё ждёт рыцаря на белом коне». Тут он делает паузу и, улыбаясь, добавляет: «А я думаю, что рыцарь этот – я».
  Как красиво и как уже несбыточно!
  Потом эта женщина, срочно прилетев издалека, появится в Святых Горах и полночи простоит у гроба Саввы, читая молитвы.
  В Плёсе Савва выступил в театре, вызвал из Костромы своего друга, занимающегося художником Ефимом Честняковым, вместе с нами отправился на катере по Волге, чтоб на другом берегу захватить одного священника и, познакомив его с настоятелем ближайшего монастыря, помочь ему устроить свои дела.
  У Саввы всё время включался мобильник. Один звонок был из «Известий». Савву просили обратиться к генерал-полковнику Ивашёву, чтобы тот откликнулся на интервью президента Чечни. Савва тут же позвонил Ивашёву. Тот согласился. И из «Известий» поступил благодарный звонок.
  Последнее утро Савва исповедовался во вновь отстраиваемой церкви, затем – обед во французском ресторане и отъезд.
  Всю дорогу до Москвы у Саввы звонил телефон. Да и он то и дело набирал нужный ему номер. Он специально решил не огибать Ростов Великий и Переславль Залесский, чтобы показать нам эти города.
  Саввины волнения, касающиеся его друзей, не стихали. Он и сейчас продолжает кого-то из нас опекать, кому-то помогать. Начатое им отзывается то в одной, то в другой жизни.
  Он нас не покинул.
  Я засыпаю и просыпаюсь с этим чувством вот уже много месяцев. Этот дар находить и соединять людей был дан ему от Бога. Он был Иван Калита XXI века.
  Иногда, когда наваливалась тоска, он мог в сердцах сказать: «В какое же ужасное время мы живём!». Но быстро выходил из таких минут отчаяния, и, звоня ему, я уже не знал, где он – в Ярославле, Костроме, Пскове, Москве, Питере или Вене.
  Лето он проводил в гостях у своего друга Василевича в Михайловском и Тригорском. Потом отправлялся к друзьям в деревню, что стояла напротив Кижей, а с осени снова пускался в путь.
  В этой перемене мест, непрекращающейся занятости, работе, в свифтовском остервенении против зла, продажности и лакейства он спасался от посещавших его горьких минут, да и от наследия тех долгих лет, которые он провёл на больничной койке от свалившей его туда депрессии.
  Альтернатива депрессии – деятельность, насыщенная, ускоренная в своём темпе жизнь, ликование от факта присутствия в ней и востребованности ею.
  Этим он и жил, это и продлило его годы, с другой стороны стремительно укорачивая их, потому что в смертный час американский стимулятор не получил ответа на свой сигнал: у сердца Саввы уже не было сил на этот ответ.
 

 
  В Москву из Плёса мы ехали в уютном автобусике. Савва, когда не тревожили звонки, засыпал. С заднего сидения, где разместились мы, был виден его запрокинутый профиль. Седая щетина пробивала небритое лицо.
  Я глядел на него и думал: как распределились знаки на небе, уже посвящённые в то, кому какой отпущен земной срок? Вдруг Савва очнулся и громко сказал: «Когда я умру, я хочу, чтобы меня похоронили в Тригорском, возле Троицкого собора. А свою библиотеку я уже завещал музею в Михайловском». И замолк.
  Не знал я, что через несколько дней вспомню эти слова, когда река людей потечёт от Святогорского монастыря, где отпевали Савву, к холму, на котором стоит Троицкий собор.
  Когда могилу засыпали землей, мы с Таней отошли к каменной ограде, опоясывающей храм, и стоя в тени старых деревьев, долго смотрели на струящуюся внизу Сороть, чьи воды, кажется, уносили в вечность бессмертную Саввину жизнь.