Его спасли любовь родителей, книги и добрые люди вокруг

Разговор наш с Игорем Петровичем Золотусским, известнейшим писателем, выдающимся просветителем, чьи фильмы о русской культуре, о  деятелях отечественной словесности годами идут на канале «Культура», состоялся в канун его солидного юбилея (28 ноября) на его писательской даче в посёлке Переделкино. Мелкое сито дождя, сплошное серое покрывало вместо неба, нахохлившиеся, промокшие вороны на почти голых деревьях… Предзимье, приближение наступающих холодов, канун долгого снежного плена. Пора, когда в нашей полосе наступает сезонная хандра, она же сплин – словцо, которое Карамзин впервые употребил в «Письмах русского путешественника», а Пушкин узаконил в «Евгении Онегине».

Но на Игоря Петровича сезонные невзгоды, похоже, действуют мало. В небольшой комнате на втором этаже деревянного дома на улице Тренёва чисто, уютно, тепло. Массивный письменный стол с фотографиями родных и близких, большая полка с книгами, где хорошо заметен фотопортрет Саввы Ямщикова, кресло для гостей. «Старое здесь всё уже, — ловит мой взгляд Игорь Петрович. — С 1934 года стоит посёлок. Говорят, после Первого съезда Союза писателей СССР Сталин спросил у Горького, почему современные писатели пишут хуже классиков XIX века. «У прежних писателей были усадьбы, где они спокойно могли творить, не нуждаясь ни в чём, — отвечал ему Алексей Максимович. — Сейчас этого нет». И тогда вождь выделил огромный кусок земли из угодий когда-то могущественных бояр Колычёвых под весьма скромные писательские дачи, которые стали советским подобием Ясной Поляны, Спасского–Лутовиново, Овстуга или Шахматово…
Разговор наш начался с рассказа писателя о его последнем телефильме «Книги моей судьбы», первую серию которого показали на канале «Культура» 23 ноября. По свидетельству Игоря Петровича, фильм стал историей его жизни. Я внимательно слушал, диктофон неслышно мигал красной кнопкой, и очень скоро заоконное ненастье отступило куда-то далеко…

— Получилось так, что в четырёх сериях фильма участвуют четыре книги и ещё моя собственная биографическая книга «Нас было трое», откуда актёр Борис Плотников читает маленькие отрывки. Я иду по следам собственной жизни. В основном съёмки были в Москве, поскольку денег сейчас ни у кого нет. Но однажды мы всё же выехали в Ульяновск, где моего отца арестовали во второй раз.
Впервые его арестовали в Москве, в 37-м, и мы, съёмочная группа, снимали у нашего дома, который стоит до сих пор на улице Щепкина, бывшей Второй Мещанской. Я помню всё прекрасно — отца взяли на моих глазах, мне было шесть лет…
А потом нас с мамой выгнали из квартиры, мы переехали в другую на Большой Татарской, где жили уже в коммуналке. В Москве начались бомбёжки, возле нашего дома строили станцию метро «Новокузнецкая», и при налётах мы прятались там. Надо было сходить вниз по деревянным сходням, через обшивку текла вода. И мы перебрались к нашей знакомой в Камергерском переулке, в доме под аркой, потому что рядом была станция «Охотный ряд», где было светло и тепло. Там в 1941 году на моих глазах арестовали маму.
И, конечно, я почувствовал себя гадким утёнком. Привезли меня милосердные чекисты к тётке моей, хотели меня отдать… Вот как Васю Аксёнова — его же взяли родные. А моя отказалась, потому что у неё дочка работала в МИДе, была стенографисткой Молотова. Ну, конечно, зачем «враг народа» нужен ещё, мальчишка… Отказалась тётка. Поехали ко второй тётке. Та тоже отказалась, член партии она была. Ну, и оттуда — в книге всё описано, как я попал в детскую тюрьму в Даниловском монастыре… Дальше — детский дом…
Вот так мы шли вдоль моей жизни и медленно от «Гадкого утёнка» переходили к «Гамлету». Почему? Ну, я надеюсь, вы догадываетесь почему. Потому что он потерял отца, отец пришёл к нему в виде призрака и сказал: «Прощай, прощай… И помни обо мне». И просил отомстить за убийство, поскольку убил его брат Клавдий. Не могу сказать, что я лелеял какую-то мечту о мести. Но, конечно, в душе моей детской росло желание ответить на это унижение и позор нашей семьи. Как это мои отец и мать — «враги народа»?!
Однако это чувство вылилось не в ответное насилие или какое-то возмездие, как сейчас говорят, а в желание кем-то стать, что-то сделать хорошее и самому стать лучше. И этим доказать тем, кто так поступил с моими родителями — хотя, может быть, они и не обратят на это внимания, — что наша семья жива, фамилия наша жива.
В 49-м году я учился в школе в Ульяновске. Сколько отца ни били в Лефортово, он ничего не подписал; мама тоже ничего не подписала. Отец отсидел свой срок, и его выслали на север в Котлас. Он приехал и забрал меня из ремесленного училища, где мы, когда я сбежал из детского дома, учились.
А я до этого, ещё до ареста мамы, написал роман о талантливом молодом музыканте, который играет на скрипке. Он очень талантлив, но он не признан. Девушка, которую он любит, не отвечает ему взаимностью. Такое начало тяжёлое. Тоже как бы гадкий утёнок. Потом вдруг он едет в Париж и выступает там с концертом, возвращается в Москву и получает орден Трудового Красного Знамени. Все тогда этими орденами бредили. Девушка после этого меняет своё отношение к нему. Полный триумф. Этот роман, написанный на небольших листочках, мама выбросила на помойку. Вот что жило в моей душе…
Естественно, это продолжалось и в детском доме. Именно поэтому я оттуда сбежал. Это был детский дом по типу колонии Макаренко. Там свирепствовали воспитатели. И основной метод воспитания был насилие. Чуть провинился — поленом тебя по спине, или в карцер. Ну, короче, сбежали мы из детского дома, попал я в ремесленное. Потом отец меня оттуда забрал, его перевели в Ульяновск, в какой-то отсталый леспромхоз. Человек, окончивший Академию Генерального штаба, знающий шесть языков, должен был работать в этом затхлом леспромхозе. Меня он устроил в школу. И школа эта оказалась бывшей гимназией, в которой учился товарищ Ленин. И со всех стен на нас смотрели его портреты и табель, где были одни пятёрки, указывая, как нам надо жить.
В конце моего пребывания там — а я был там всего два года — появился учитель Михаил Павлович Черненко. Это был замечательный человек. До революции окончил Санкт-Петербургский университет… (Беседа прерывается телефонным звонком. Из «Известий» договаривались об интервью.)
— Игорь Петрович, получается так, что вы сразу начали отвечать на два заготовленных мной вопроса. Значит, ход рассуждений у нас совпадает. У меня, в частности, был заготовлен вопрос: какие люди или герои каких литературных произведений на вас повлияли больше всего в период становления? И вот вы начали говорить о вашем учителе…
— Да, о Черненко.
— И второй вопрос сводился к вашему отношению к либерализации, к десталинизации, которые сейчас объявляются программным делом, национальной идеей людьми с другим, очень  отличным от вашего опытом. Ваша оценка всего этого?
— Я начал с моего учителя Михаила Павловича Черненко, который окончил Петербургский университет, знал языки, сочувствовал революции и перешёл на сторону большевиков. Дал согласие участвовать в Гражданской войне, с какими-то бандами воевал. По профессии он был лётчик… Но когда начались первые репрессии — до Промпартии было ещё одно громкое дело, я забыл…
— Шахтинское…
— Да-да. Он не участвовал в нём, но в знак протеста в начале 30-х гг. вышел из партии. Его, естественно, за это тоже посадили. Так его жизнь и складывалась: он то выходил из тюрьмы, то его снова сажали. Но началась война. Такие люди были нужны — и он летал на бомбардировщике бомбить Берлин в 1941 году. Но никогда нам об этом не рассказывал. Это был человек очень деликатный. Я даже считаю его Божьим человеком. Спокойный, смиренный.
Но меня он на первом же уроке подверг такой «порке»! Учился я неважно. Тройки по тригонометрии, по всем математикам. А по литературе считался чуть ли не первым в классе. Вот он меня вызывает к доске и спрашивает: «Расскажите о русских женщинах в литературе». Я пошёл языком чесать, да с таким запалом… Он внимательно, долго слушал до конца. А потом сказал: «Вы не говорите, а изрекаете». И поставил мне тройку.
Конечно, это был удар прямо в сердце. Вот такое было воспитание. Хотя он несознательно меня воспитывал, просто из сочувствия меня заметил, потому что знал о моих родителях… И это воспитание довело до того, что я однажды порвал сочинение, которое мы писали в классе. Порвал и вышел в коридор. И он вышел за мной. Он был в галифе, в кителе, без единой нашивки — был очень скромный человек. Стал меня утешать, успокаивать. Но сразу ничего не изменилось: продолжал мне ставить тройки. А потом в четверти поставил мне хорошую оценку. А самое главное случилось, когда начались выпускные экзамены. Я написал сочинение на вольную тему, вышел из класса и улёгся на кровати в нашей комнате в интернате, который находился прямо в здании гимназии. Вдруг открывается дверь, входит Михаил Павлович и говорит мне, хотя не имел на это право: «Я вам поставил пять за сочинение. Поэтому, Игорь, вы должны сдать все экзамены на пять, ради вашего отца и вашей мамы». Какое-то чудо вошло в меня: я сдал все экзамены на пять — действительно, даже по тригонометрии, в которой ничего не понимал. И получил всего три четверки в аттестате. Он меня выдвинул на медаль. Директриса наша, её фамилия была Тупицына, сказала: «Нет. Он сын врагов народа и т.д.».
Тогда Михаил Павлович, который в городе считался главным экспертом по всем выпускным сочинениям — проверял их, и его оценка была последней — сказал: «Ну, хорошо, тогда я всем вашим отличникам-выдвиженцам снижу оценки…». Короче, добился своего. Мне вручали медаль в областном театре.
— Золотую, серебряную?
— Серебряную. У меня три четверки было. Я недотянул до Ленина, до его табеля. Почему я вспоминаю это? — Потому, что там случился смешной эпизод. Меня вызвали первым на сцену, чтобы я выдвинул почётный президиум — политбюро во главе с товарищем Сталиным. Это — 49-й год! Я прошёл вперёд и сказал, что я предлагаю в почётный президиум избрать «Центральный комитет нашей партии во главе с товарищем Сталиным». Этого, правда, никто не заметил… Так что я был дважды на сцене. Второй раз, когда мне уже медаль вручали.
Надо сказать, что из леспромхоза приехал отец и сидел в задних рядах. Вот мне вручают эту медаль, и впервые громко, на весь зал, прозвучала моя фамилия. НАША фамилия. Что это значило для отца, можете себе представить?! И когда я возвращался со сцены, у меня как будто крылья лебединые поднялись от счастья. И я увидел отца, который плакал. Никогда в жизни я не видел его плачущим — ни до, ни после. Это и был мой ответ и, может быть моя «месть». Так получилось. И так продолжалось дальше. Теперь второй вопрос.
— Да. Как вы относитесь к программе десталинизации, либерализации? Всё время делаются попытки сделать это чуть ли не национальным проектом. Попытки отбиваются, потом накатываются вновь… Какова ваша оценка — человека с вашим уникальным опытом?
— Меня часто спрашивают в интервью: ваша биография должна была бы поставить вас на этот путь, о котором вы сейчас говорите: либерализация, десталинизация и т.д. Но этого не случилось. Почему? Вы знаете, Виктор Алексеевич, в 2010 году мы снимали фильм о Карамзине, и я пришёл в свою школу. Стоял сентябрь,  и меня пригласили на собрание детей, чтобы я вручил премию своего имени лучшему ученику по литературе. Я и не знал о том, что есть такая премия… (Смеётся.)
— Это было в Ульяновске?
— Да, но дело не в этом. А в том, что я обратился к огромной школьной линейке и сказал: «Ребята, сейчас по радио, по телевидению говорят, что у нас было проклятое прошлое, что его надо не только осуждать, но даже, может быть, уничтожить, забыть о нём, вычеркнуть его из истории… Не верьте этому. Вот мои родители были там-то и там-то, а я любил своих учителей, я любил фронтовиков… Потому что мы просто благоговели перед ними. Мы, дети войны, писали им такие треугольные письма со словами  «Смерть фашистским оккупантам» на обороте… Не верьте, потому что мы любили своих братьев, сестёр, которые были там… Мы любили своё Отечество! И мы были счастливы!» Вот так я им сказал от всего сердца. Это — моя оценка.
Что касается десталинизации… Вы попали в точку, потому что мне позвонили как-то из тех же «Известий», когда началась эта кампания по «десталинизации». Кажется, Федотов первым произнёс это слово…
— Да, Федотов.
— …И спросили: как вы относитесь к этому, будучи уверены, что я отвечу: да, конечно… А я говорю: я отношусь к этому отрицательно. Нам нужна не десталинизация, а дегорбачевизация и деельцинизация. Они повесили трубку. (Смеются.)
— Здорово…
— Вот моё убеждение, вынесенное из моей жизни. И это не игра слов или какая-то политическая конъюнктура. Я так думал и до сих пор так думаю. Хотя мне пришлось столько перетерпеть, но я знал, что я был не один, весь народ терпел. Вы ещё спрашивали меня: как на меня повлияли люди…
— И литературные герои…
— …Я вам рассказал о своём замечательном учителе. Я потом приехал к нему. Специально командировку взял от «Литгазеты», и мы встретились перед его смертью. Я его очень любил. И он оказал на меня влияние, после отца, пожалуй, самое сильное. Именно в духе такой терпеливости, смирения и такой далёкой мудрости. Я не могу сказать, что перенял у него эти черты, но он мне их показал… И я к этому потянулся. Потом я ему послал стихотворение. Я учился в Казани, в университете.
— Опять вы всё ленинским путём идёте…
— Да. (Смеются.) Но меня, правда, не выгнали из Казанского университета…
Но вот что я ещё скажу вам, Виктор Алексеевич. Я же попал в детский дом, который эвакуировался в Сибирь, в Курганскую область. В 44-м году мы, четверо пацанов, оттуда бежали. По дороге в Москву сменили 28 (!) поездов, ехали на подножках, на крышах, на буферах, даже в собачьих ящиках — это в моей книжке описано. Мы встречали разных людей, но больше было хороших, которые нас жалели. Нас обворовали — мы были в шинельках казённых, их с нас содрали, а зима ведь была… Нас кто-то согревал своей шинелью, кто-то нам дал кусок хлеба, кто-то покормил, кто-то просто пожалел… А тепло сердца греет больше, чем шинель. И вот таких людей я встречал очень много, и тогда, и потом в жизни.
Мне повезло — это, может быть, звучит парадоксально: мне повезло, что моих родителей арестовали… Но мне повезло, что я родился в такое время, когда в России было гораздо больше добрых людей. Особенно среди простых людей, которые нам встречались на этой дороге. Когда нас санитарки взяли в санитарный поезд — мы сидели на подножке и дрожали, — они нас, три девчонки, втащили в вагон, помыли, обстирали, накормили… Таких людей, повторяю, было очень много в жизни и потом. И, конечно, они влияли на меня. Не столько книги, которые я очень любил. Всю жизнь читал, это мне передала мама. Моя мама была очень грамотной, окончила гимназию. Хотя была всего лишь медсестрой.
Она мне читала, когда я тяжело болел скарлатиной после ареста отца. Помню, читала «Войну и мир». Конечно, все философские куски Толстого я не понимал. Но я переживал за Болконского, за Наташу, за Пьера и всё прочее… И самое главное — вот эта музыка языка входила в мою душу. Гармония эта. И осталась там. Это если говорить, что меня спасло в жизни. Потому что я свободно мог стать шпаной: носил тельняшку, вставил фиксу, сделанную из консервной банки, имел кепочку-восьмиклинку с «иждивенцем»…
— Эта пуговка наверху кепки из клиньев называлась «иждивенец»?
— Да. (Смеются.)… Так ходил, когда уже в ремесленном учился. Это во мне было. Но по этому пути я не пошёл. Меня спасла память детства, эти семь лет жизни с отцом и мамой. Память любви, потому что я был любимым ребёнком. И я их любил очень. И это не выветрилось из меня до сих пор. Это меня спасло. И люди, которые мне встречались в жизни. Они были разные. Крестьяне бывшие. Я много жил в деревне. И всякие, всякие… Им спасибо, что я ещё жив.
— Игорь Петрович, я очень рад, что вы, встречая солидный юбилей, активны, как мало кто, скажем прямо. Вы и на телевидении, вы и в печати…
— В печати — только в «Слове».
— … Ну, для «Слова» это очень хорошо. (Смеются). Но ведь вы и с лекциями к людям обращаетесь…
— Да, в Театральном музее им. Бахрушина…
— …И дело не только в вашей активной жизненной позиции. Ведь и силы даны вам Господом на это. И есть потребность поделиться с людьми тем, о чём вы рассказываете в своих документальных фильмах, в своих книгах. Вы много встречаетесь с разными людьми, которые составляют вашу аудиторию. Как бы вы оценили в целом — вы немного уже это затронули — те перемены, которые произошли с российским обществом в последние четверть века, то есть в постсоветской России?
— В последней серии фильма, который вы ещё не видели, я говорю, как будто мне приснился сон, что огромное здание государства начинает оседать, падать, разрушаться, из-под него идёт пыль. И на фоне этого ликуют разрушители. А созидатели стоят в стороне. И не потому, что они посторонние. А потому, что их отодвигают в сторону.
Вы знаете, Виктор Алексеевич, я поделюсь с вами секретом, который, в сущности, уже не секрет. Он касается Саввы Ямщикова, нашего общего друга. Мы много писем писали, когда был юбилей Гоголя. А последнее письмо мы написали с Саввой по поводу того, что в средствах массовой информации, всюду, где произносится слово, идущее как бы от государства, находятся люди, которые не любят Россию, не желают ей добра. Мы за то, чтобы не расстреливать этих людей, не сажать их в концлагеря, а за то, чтобы вот в эту сферу жизни, которая очень влияет на сознание людей, пришли ещё и другие люди. Дать и им там место. Пусть. Посмотрим, кто победит, кто окажется прав.
Надо помочь людям приблизиться к тому, что свято.
Когда мы ездили в Иркутск, на родину Вампилова, у нас было много встреч,  и я понял: там же другие люди живут! Там нет такого нигилистического отношения к России. Я не скажу, что там все в восторге от того, что происходит. Многим не хватает денег… Там маленькие пенсии… Но Россия — это провинция, ещё Гоголь говорил: «Россия вне России». И там живут очень хорошие люди. И нет этого разрушительского настроения.
Савва для меня не только человек близкий, которого я любил, он — созидатель. Жизнь навстречу вот этому разрушительству стала выдвигать других людей, которые хотят созидать. И могут это делать, как он мог. Это — конфликт нашего времени. У Саввы даже книга есть «Созидающие», вы помните. И я, конечно, на этой стороне до конца своей жизни. Я разделяю большинство мнений, которые вы печатаете в своей газете, относительно наших начальников, руководителей. Я никогда не увлекался людьми политики и их поступками. И я знаю природу политики. Политика связана всё-таки с обманом. Всегда. Но желать смерти нашему президенту, как ему желают на «Эхе Москвы», не стал бы никогда. Не принадлежа к людям восхваляющим, процветающим благодаря какому-то покровительству свыше, я привык к тому, что раз они там сейчас, то, значит, так история решила. А потом она, может быть, решит иначе.
— А не засиделись ли некоторые там?
— Засиделись. (Смеются).
— Игорь Петрович, вы упомянули о том, как мама читала вам «Войну и мир» и как это оседало в душе… Вы всю жизнь занимаетесь Гоголем. Не помню, кто — Алданов или Эйхенбаум — на вопрос, кто самый великий писатель России, ответил: конечно, Гоголь. Во-первых, разделяете ли вы эту оценку? Во-вторых, почему именно Гоголь стал по жизни вашим спутником?
— Работа над книгой о Гоголе превратилась в роман с Гоголем в высоком смысле этого слова. Сначала я, будучи «текущим критиком», если можно так сказать, откликаясь на разные явления, почувствовал, что должен испытать себя на чём-то крупном. Шёл 1967 год, умер мой отец. Может быть, у меня ничего не получится, но я должен это сделать. И я начал читать и изучать Гоголя. Это был не просто риск, а своего рода кощунство в том смысле, что у меня не было никакой школы. Ну, я окончил университет. Но я ничего не знал, кроме марксизма-ленинизма. Потом жизнь меня научила другому. И я стал читать Гоголя. Сначала мне казалось, что я с литературной стороны подойду к нему. Приехал сюда в Переделкино, в Дом творчества с машинкой и сигаретой. Я тогда курил. И началась бешеная обработка того, что я начитал. Это кончилось кровотечением, и меня отвезли в больницу… И всё, что я тогда написал, я выбросил.
Почему? Потому, что почувствовал: это — полный графоманский бред. И мне нужно заняться самообразованием, самовоспитанием, чтобы ближе подойти к Гоголю. Я находился от него на большом расстоянии. А ведь для того, чтобы написать книгу о человеке, таком как Гоголь, нужно не просто знать его, но и любить его. В результате такого физического несчастья, которое со мной произошло, я стал больше думать, читать самого Гоголя. Наконец, я проник во все архивы Советского Союза, где были его бумаги. Я держал в руках эти бумаги, я вглядывался в его почерк и думал о его характере, о природе этого человека. И постепенно стал приближаться к нему всё ближе и ближе.
Что дала мне эта близость? Она дала мне свободу. Я перестал бояться писать о Гоголе. О нём тысячи книг написаны. А тут какой-то пацан с высшим образованием... В каком смысле я получил свободу? Она позволила разглядеть моего героя так, что я смог увидеть и какие-то его смешные стороны, и его заблуждения, и его человеческую гордыню. У Гоголя она была. И смешные стороны — Хлестакова он писал с себя. Конечно, не во всём. Это точно, это я могу доказать и доказал уже. Когда он пишет своему другу Данилевскому: «Мы каждый вечер собирались в Царском селе у Пушкина на даче: Пушкин, Жуковский и я…». Помните, как Хлестаков говорит?…
— «…У нас и вист свой составился: английский посланник, французский посланник и я…»
— Да-да. Одним словом, это приближение к Гоголю дало ощущение свободы и позволило мне эту книгу написать, потратив на неё десять лет. Я полюбил Гоголя как человека. Кстати, моя мама, когда я начал писать эту книгу, сказала: «Зачем тебе это? Он такой противный был, нелюдимый». А когда прочла книгу, сказала: «Я полюбила его». Это было для меня высшей оценкой. Я полюбил его и продолжаю его любить.
Почему я считаю его первым? Хотя это очень условно: кто первый, кто второй… Чехов когда-то составлял такие смешные списки. Толстой у него на третьем месте был и так далее…
— А куда он Гоголя поставил, не помните?
— Гоголя он тоже не первым поставил. Я забыл сейчас, кто у него был первый. Может быть, Пушкин? Не помню.
Одним словом, я считаю Гоголя величайшим явлением не только русской литературы, но и нашей жизни. Потому что Гоголь с таким великим даром, который ему дал Господь, — даром смеха, но доброго, милосердного смеха, оказал на меня влияние очень большое. Потому что я был максималист, критик такой, Зоил. (Смеются.) Мне было очень важно сказать о Гоголе то, что ещё не говорили о нём в советском литературоведении. Само это слово я не люблю, оно придумано уже в XX веке. Раньше была критика — родная сестра литературы.
За что мне досталось, когда книга пошла в издательство, так это за конфликт Гоголь—Белинский. Может быть, он был заочным, шёл путём переписки. Но, с моей точки зрения, это был диалог, а не монолог Белинского, который во всём был прав. Потому что Гоголь написал ему короткое письмо, такое умиротворяющее, а второе письмо — это было гениальнее, чем прозрение Достоевского. Он показал, что прекрасно понимает свою эпоху и видит, что будет вдали. И он написал книгу «Выбранные места из переписки с друзьями», где есть много лишнего, той же самой гордыни, много даже смешного, когда он даёт советы, как мужу с женой на шесть частей делить доход, расходовать его и так далее... Но там есть и безудержная любовь, и стремление возвыситься до христианского понимания жизни, и ответственность каждого, прежде всего его самого, автора, за это.
Гоголь пошёл на то, на что не шли до него русские писатели. Он открыл свою душу, сказал: я человек грешный и хотел бы избавиться от этих грехов. Он и раскрылся. Но его не поняли.
— И я бы сказал, что он, наверное, первый, кто с такой силой и такой откровенностью обозначил меру ответственности для российского литератора, который работал в русской литературе вчера и будет работать завтра. Меру ответственности перед Богом и людьми. Мне кажется, что это величайшая вещь. Ответственность как ноша и как крест.
— Это абсолютно точно. И прежде всего он направлял это требование ответственности к самому себе. Этим объясняется финал его жизни. Когда он прочитал уже чистый второй том и понял, что это не то, он ушёл. Это — подвиг. Это — подъём вверх, а не падение, как назвали эту книгу многие, в том числе Белинский.
Этот подъём и меня поднимал всё время, пока я писал эту книгу, и продолжает поднимать сейчас. Я думаю, что недаром Толстой внимательно читал эту книгу. У меня есть статья «Толстой читает «Выбранные места». Этот наш Лев Николаевич даже ставил Гоголю отметки за каждую статью: от пятёрки до минус единицы — где он соглашался с ним, а где нет. А в конце концов он написал, что «я хочу издать эту книгу, потому что жизнь Гоголя — это житие святых». Толстой так пишет! С этими «минус единицами», которые он ему выставлял!
— Мне нравится манера американских журналистов, которые в конце беседы обычно говорят: ну а теперь, что бы вы хотели сказать читателям, о чём я вас не спросил? (Смеются.)
— Читателя я знаю сегодня только по слушателям моих лекций, которых почему-то всё прибавляется и прибавляется. Последняя лекция была о Серебряном веке — под названием «Серебряный век и его мифы». Серебряный век поднят ныне до недосягаемой высоты, а ведь это — декаданс, это — распад. То есть литераторы «Серебряного века», многие из них, состоялись по форме, но у них ушло содержание…
— Блестящее определение…
— Я видел, когда последний раз читал лекцию: людей было много, и они всё шли и шли. Конечно, я бы пожелал им вернуть в свои дома русскую классику. Не только потому, что наше поколение воспитывалось на ней, а потому что она имеет животворное влияние. Часто писали, что в русской литературе нет положительных героев — «лишние люди», Печорины всякие… Печорин, кстати, — не «лишний человек». Он человек, как сказала о нём Вера, несчастливый. В нём очень много сил, таланта, и красота, и храбрость… А что у него за спиной? Всякие княжны Мэри, которым он голову морочит, и прочие дамы, за которыми он волочится… Ему нужно какое-то крупное дело. И он сам об этом говорит. Его в детстве не любили в семье, а это очень важно. И в нём вырос не цинизм, а скажем так — ирония по отношению почти ко всем, кого он видит и с кем встречается, кроме Веры. Он любит одну женщину. Кажется, как он может так любить, когда у него столько женщин?..
Так вот, возвращаясь к тому, кто оказал влияние на меня, я могу сказать не про героев нашей литературы, а про самих творцов. Я считаю, что наиположительнейшие герои нашей литературы — это её творцы. Пушкина возьмите. Вспомните его смерть. Как он умирал! Вспомните Гоголя, после которого осталось тридцать пять рублей всего! А деньги за «Мёртвые души» отдавали студентам. Лермонтова, наконец! Ну, и так далее. Я бы не включил только Фёдора Михайловича. Потому что, конечно, он — гениальный психоневролог, на мой взгляд, который погрузился на глубину человеческого греха. А там тяжело находиться всё время.
Достоевский, конечно, существует в моём сознании. Я его всего читал, его знаю и понимаю его масштаб. Но выше в человеческом смысле я ставлю Лескова, который проник не на глубину греха, а на высоту святости русского человека. Которая была в нём, в русском человеке.
— Прекрасно сказано…
— И как печатаются почти одновременно в 1872 году в одном журнале, по-моему, в «Русском вестнике», где Катков был редактором, сразу два романа — «Бесы» Достоевского и «Соборяне» Лескова, которых автор посвятил А.К. Толстому?! Это великая вещь о русском человеке!
Короче говоря, я люблю не только русскую литературу, но и её творцов. Я поклоняюсь им.
— Лучше не скажешь. Для читателей ваши слова будут значить очень много…
— Вообще, Виктор Алексеевич, для меня не просто приятно и радостно встречаться с вами, но, считаю, что для меня это большая честь.
— Спасибо. Для меня тоже.
— Я благодарен за те добрые слова, которые вы обо мне сказали. А главное, я благодарен вам за вас, за ваше отношение к жизни, к людям, за взгляд, который мне очень близок. Я сужу по публикациям. Я это вижу, я это чувствую. Поэтому я вам очень благодарен.
— Спасибо огромное. Спасибо вам за то, что поделились своими мыслями и чувствами с нашими читателями, за интервью газете «Слово», членом Общественного совета которой вы являетесь. Спасибо за то, что вы есть.
И, конечно, с Днём рождения, дорогой Игорь Петрович! Крепости телесной и душевной вам, новых книг и новых фильмов, новых встреч с читателем и зрителем. Многая лета!
Будем же помнить молитву  нашего первопечатника Ивана Фёдорова из его послесловия к «Апостолу»: «Помоги сделать то, для чего я рождён. Помоги отдать себя людям. Не дай утаить хоть частицу души».

 

Беседовал Виктор ЛИННИК.