Дристусол

«В Минздрав Сердюковы пришли лет на пять раньше, чем в Министерство обороны».
Врач-эндоскопист.

 

Мы, шестеро московских аборигенов, уставших от постоянных передвижений и вкусных китайских обедов, приехали наконец-то в Харбин — город, имевший очень близкие к нам корни, ведь здесь столько русских могил, столько мест, связанных с нашей историей, с великими именами… Но речь пойдет не об этом, а о вещах более прозаических. Приехали мы сюда по линии Московского пресс-клуба, нам хотелось многое увидеть и впоследствии, может быть, об этом написать. С хозяевами нашими отношения установились очень дружеские, и с этой минуты всякое перемещение — даже на несколько метров, с одной харбинской улицы на соседнюю, расположенную на расстоянии вытянутой руки или даже ещё ближе — сопровождалось посещением всяких уютных заведений. А заведения здешние способны даже в крепкой голове, предназначенной не только для того, чтобы носить на ней шляпу или, стоя в футбольных воротах, отбивать пушечные  пенальти, родить большой беспорядок.

Никакой анальгин или алказельцер, и тем более суточные щи, закупоренные в бутылки из-под шампанского, которыми в Харбине обожал после приёмов поправлять себе голову бывший начальник КВЖД, — а этот рецепт здесь ещё помнят, — не помогут…
Так произошло и с нами в тот сиреневый майский вечер. Весь Харбин пахнул цветущими сакурами. Любуясь цветами, которые растут здесь едва ли не на голых ветках деревьев, и смакуя водку, изготовленную из абрикосовых косточек – лучше этой водки в Китае напитков нет, мы, честно говоря, перебрали. Недооценили воздействия абрикосовых косточек. До гостиницы мы добрались лишь благодаря заботе хозяев – на китайском «мерседесе» (очень недурном, кстати), у гостиницы вышли, раскачиваясь, как старые матросские штаны, вывешенные на верёвку для просушки.
Минут пять постояли у входа в отель, принадлежащий институту электроники, — в этом отеле  мы жили; институт выпускал толковых ребят, умеющих старые чёрно-белые телевизоры с дырками на боках, еле выжимавших когда-то одну-единственную программу, превращать в изящные современные установки, показывающие сто пятьдесят цветных программ одну за другой, а из негодного бабушкиного арифмометра сделать автоматическую систему для подсчёта голосов на президентских выборах средней страны типа Португалии или Анголы.
Подивились небрежно вскопанной земле у входа в отель — не поверили, что аккуратные китайцы могут оставить мусор на видном месте или бросить что-то недоделанное. Оказалось, что ночью хозяева собираются высадить перед окнами гостиницы лес, целых четыреста взрослых корней. Лес уже был привезЁн на грузовиках из предгорий…
Этого мы не знали и разошлись по номерам: завтра нам предстоял такой же трудный день, как и сегодня.
Май – месяц неустойчивый, погода в Харбине может меняться несколько раз на день, а уж ночью — тем более. Ночью ласковое осеннее тепло уступило место лютому холоду, с севера принёсся сильный ветер. Проснулся я от стука зубов постояльца, жившего в соседнем номере. Он, едва прикрытый лёгким одеялом, барабанил зубами, как в цирке во время показа опасного номера с крокодилами; вполне возможно, я тоже барабанил: балконная-то дверь была оставлена открытой…
В общем, было понятно, как, например, чувствовал себя Мюнхаузен, зашедший в тёплое местечко поиграть в кегельбан, а в результате очутившийся на каменном полу в стылом морге. Лучше уж оказаться на пушечном ядре, летящем на Луну.
Но это было ещё не всё. Ночью я умудрился прихватить и неприятную хворь — застудил себе левую ногу. Да так застудил, что на завтрак, на первый этаж мне пришлось спускаться с помощью черенка от швабры. Было больно.
Пришлось остаток дней в Харбине проходить с грозным инвалидным оружием в руках – черенком от швабры. Кстати, хозяева план свой выполнили, в ту холодную ночь высадили под окнами отеля полновесную рощу, утром в этой роще уже звонко и самозабвенно пели птицы.
Вскоре мы покинули Харбин и перелетели во Владивосток.
Во Владивостоке мой старый добрый товарищ Геннадий Петрович Турмов повёл меня к одному из главных военно-медицинских светил Тихоокеанского флота — надо было, чтобы тот глянул на больного зорким глазом и определил, суждено мне вновь сделаться полноценным гражданином или же придётся делить судьбу со шваброй всю оставшуюся жизнь?
Профессор успокоил: всё излечимо, застужена некая «косая мышца» с длинным латинским названием, которое выговорить так же трудно, как и имя двоюродной бабушки последнего короля ацтеков, состоящее из шестидесяти четырех невыговариваемых букв.
— Две недели амбулаторного прогревания в поликлинике — и вы будете скакать по московским тротуарам, как пионер на уроках физкультуры — ни один троллейбус не догонит, — обнадёживающе произнёс флотский медик.
А чтобы я нормально перенёс предстоящий полет в столицу нашей Родины, дал мне тюбик с остатками пасты Дикуля, велел, чтобы перед посадкой в  самолет основательно намазался этой пастой, а уж потом забирался в лайнер.
*   *   *
— В Москве же первый визит — не на блины к тёще и не к тестю на стопку холодной водки с краковской колбасой, а в поликлинику. К врачу-специалисту по рукам, ногам и копытам. Ясно?
Этого он мог бы и не говорить, это я бы сделал сам без всяких наставлений.
— Тогда — « напшут!», как призывают польские жолнежи. И так они талдычат до тех пор, пока не влетят в какую-нибудь кучу навоза, — врач в назидательном движении поднял указательный палец.
Едва прилетев в Москву, я, как и было велено, вместе с обломком швабры поковылял в поликлинику. На календаре солнышком светился хороший весенний день – седьмое мая.
Поликлиника наша  считается элитной — раньше в ней то ли участников Бородинского сражения обслуживали, то ли лечили участников Второго съезда РСДРП, а сейчас прикрепили так называемых художников слова (от слова «худо»), обнищавших донельзя, обворованных собственным начальством и в массе своей потрёпанных так, что, судя по их внешнему виду, художники слова не только в битве с Наполеоном участвовали, но и схватывались с псами-рыцарями на Чудском озере и изрядно попыхтели во время боевых действий на реке Калке и так далее. Поскольку других письмэнников в Москве не было, лечить в поликлинике приходилось тех, как говаривал товарищ Сталин, которые имелись в списке.
В регистратуре я поинтересовался, у какого доктора лечат охромевших людей?
Ответ, признаться, удивил меня:
— У невропатолога.
— У кого, у кого?
— Сказано же — у невропатолога.
На меня посмотрели с удивлением: как же можно не знать таких простых вещей? Даже неграмотные таджики, прибывшие в Москву с гор Памира и знакомившиеся во дворе нашего дома с мётлами — инструментом, в горах неведомым, были, наверное, в добрые два десятка раз грамотнее меня. К чему вспомнились таджики, я так и не понял и со смущённым видом поднялся на верхотуру нашей поликлиники, под самый чердак, где на девятом или десятом этаже здания обретали невропатологи.
Вход на этаж стерегла бабуля с непримиримым взором участника боёв на Красной Пресне тысяча девятьсот пятого года (наверное, поликлиника раньше действительно обслуживала людей с неизбывным историческим прошлым), короткой, как у Армена Джигарханяна прической и седой щёточкой усов под носом. Этой бабке лихим гусарским полком командовать бы, а не охранять здешние двери от назойливых визитов разных хр-ромоногих слабаков — век бы их не видать!
Увидев зажатый у меня в руке обломок швабры, контрабандно вывезенный из Китая, бабка оценивающе прищурила один глаз:
— Записать на приём ко врачу могу только на середину июня.
А до середины июня было ещё больше месяца. Это что же, месяц с лишним мне предстоит ходить с огрызком швабры в руке?
— А раньше нельзя? — со слабой надеждой поинтересовался я.
Напрасно я это сделал — глаза у бабки сделались такими, будто она захотела проткнуть меня дешевой шариковой ручкой, как муху, и пришпилить к демонстрационной картонке, чтобы потом показывать студентам и школьникам, как экспонат, не пригодный для жизни в цивилизованном обществе, облагороженном олигархами.
— Раньше нельзя, — рявкнула бабка, голос у нее сделался, как у главнокомандующего, вставшего утром не с той ноги. — Всё занято!
— Но у меня же боль, — пожаловался я.
— У всех боль, — фыркнула бабка и презрительно пошевелила усами, — при такой-то жизни!
— Что делать?
— Идите к своему участковому терапевту, она снимет боль.
Понурившись, я поплелся к терапевту. Нога после разговора с невропатологической бабкой стала болеть сильнее. Через десять минут я уже находился в кабинете терапевта.
Приём вела ухоженная дама неопределённого возраста с причёской, на которую парикмахерша явно потратила не менее трех часов своего дорогого времени – голова терапевта  напоминала тщательно завитого дикобраза.
— Что у вас? — спросила дама. Такой голос бывает только у женщин, привыкших курить сигареты ценой не менее двадцати пяти долларов за пачку.
Я морщился, будто на ногу мне наехал самосвал.
— Какие лекарства принимаете?
Рассказывать о том, как Турмов водил меня к самому опытному врачу Тихоокеанского флота, было не очень уместно, упоминать лекарства, рекомендованные им, не очень удобно, поэтому я ответил коротко:
— Принимаю анальгин.
Что было дальше, описать непросто: с дамы чуть не осыпалась вся её прическа, она вскричала так, будто села на раскрытую коробку с длинными американскими кнопками, оставляющими в заду следы не менее, чем от трёхдюймовых гвоздей:
— Анальгин — это доисторическое лекарство, каменный век! Как вы можете принимать его? Европа давно отказалась от анальгина. От передозировки его уже было зарегистрировано несколько случаев с летальным исходом.
Я слушал завитого дикобраза и думал совсем о другом: у меня очень болела нога, и сейчас я, чтобы отделаться от боли, не отказался бы от любого лекарства, даже от анальгина, пусть он будет запрещён не только союзом дикобразов, но и Всемирной организацией здравоохранения.
— Никогда не пейте больше анальгин, — утишила тем временем свой тон терапевтша и перестала крутить завитой головой. — Я вам выпишу новейшее лекарство, разработанное в швейцарских фармацевтических лабораториях, оно вам обязательно поможет. Называется дристусол! — Заметив мой недоумённый взгляд, она нахмурила брови. — Это совсем не то, о чем вы сейчас подумали! Немедленно спуститесь в аптеку, купите дристусол и выпейте сразу две таблетки. Понятно? Боль как рукой снимет.
На столе у терапевтши высилось несколько внушительных бумажных башенок-стопок, отпечатанных типографским способом,  с одной стороны башенки были основательно проклеены, чтобы какая-нибудь бумажка случайно не отвалилась. На каждом листке уже было тиснуто название лекарства, не надо морщить лоб, вспоминать мудрое название на латыни — обо всем позаботились в типографии.
Терапевтша протянула руку к одной из стопок, оторвала верхний листок, поставила на нём замысловатую роспись и отдала бумажку мне.
— Идите в аптеку и действуйте, как я велела, — сказала она.
А боль в ноге становилась всё сильнее. Придётся выпить дристусол. На новеньком бесшумном лифте я спустился на первый этаж, в аптеку.
— Дристусол у вас есть?
— А как же! Вам в какой упаковке: шесть таблеток или десять?
— Для начала шесть.
— С вас пятьсот сорок девять рублей.
Однако!
Дело происходило ещё до украинских событий, до европейских и прочих санкций, до подорожаний, которые не иначе, как неприличными назвать нельзя. А тогда доллар стоил тьфу! — в обменниках продавали по двадцать пять или двадцать шесть рублей за штуку. Копейки. Не ценили мы то время! И всё равно даже по тем ценам дристусольчик кусался. Обруганный анальгин, между прочим, стоил два сорок. За упаковку в десять штук.
Я купил забавную, по-попугайски ярко разрисованную коробочку, принял две таблетки и стал ждать, когда стихнет боль.
Прошло десять минут. Боль даже не шевельнулась с места, прошло двадцать минут — картина та же самая. Прошло тридцать минут, пятьдесят – ничего нового, боль держалась стойко. Пришлось мне, лохматя об асфальт остаток швабры, плестись, несолоно хлебавши, домой, на Садовую Кудринскую улицу.
Боль не отступала, держалась цепко. Тогда я принял две таблетки запрещенного анальгина и минут через десять почувствовал, что боль всё-таки стала потихоньку сдавать.
Мир сразу сделался иным, появились краски, звуки рождали не только уныние; в окно было видно, как под домом медленно движется поток автомобилей, готовый в любую минуту остановиться и спечься в большую пробку.
Жизнь шла своим чередом и не так уж, оказывается, была она плоха.
В следующее посещение поликлиники я вновь зашёл к терапевтше.  На сей раз она уже не была похожа на завитого дикобраза. В ней было что-то совсем иное, рыбье — модная дама сделала себе новую прическу. Даже не знаю, как её описать.
— Вы знаете, ваш дристусол ничем не помог, — с порога бухнул я.
— Да-а? — она удивленно покачала ухоженной головой. — Всем помогает, а вам нет…Тогда я выпишу золотой дристусол. Он обязательно поможет. Терапевтша ткнула отточенным пальцем в одну из бумажных башенок и сморщилась — то ли попала ногтем в деревяшку, то ли угодила, извините, в дохлую лягушку, в следующий миг преодолела в себе отвращение к квакающей дохлятине, оторвала нужный листок и произнесла тоном телевизионного диктора, ведущего передачу о борьбе с тараканами:
— Купите — не пожалеете.
— Ну что ж, — только и оставалось сказать  в ответ.
Золотой дристусол, как и дристусол обычный, в аптеке имелся, только стоил он столько, что сумму было неприлично произносить: полторы тысячи рублей с хвостиком. На один лишь хвостик (семьдесят девять рублей) можно было купить, как я посчитал, триста тридцать шесть таблеток анальгина и лечиться сколько угодно.
— Вам завернуть? — глядя на меня, как на человека, которого надо немедленно класть в психиатрическую клинику, спросила продавщица лекарств.
Честно говоря, сделалось жаль денег – очень непросто они достаются тем, кто зарабатывает на жизнь литературным трудом.
— Пожалуй, нет, — пробормотал я обескураженно и покостылял к себе домой. — Благодарствую.
Последнее слово — старомодное манерное «благодарствую» я произнёс запоздало, когда уже открывал дверь собственной квартиры.
Дома я по обыкновению принял две таблетки анальгина, и старый, развенчанный, вычеркнутый из списка лекарств, презренный, оплеванный анальгин вновь не подвёл, помог. Боль, взявшаяся было снова грызть меня, отступила.
До посещения невропатолога, рекомендованного мне врачом Тихоокеанского флота, было ещё далеко. На календаре пока стояло четырнадцатое мая. Анальгин в эти непростые дни я трескал, как яблочный мармелад, единственное что – чаем только  не запивал.
Визита к невропатологу я не дождался — подоспела поездка в Йемен, в Сану — горную столицу страны.
Йемен тогда считался тихим, покорным аллаху  государством, хотя иногда над тамошними горами и вились сизые дымы костров (явно не пастушечьих), но власть в Сане была крепкой, и всякий дым быстро закидывали мусором либо заливали, чтобы не пахло гарью и не резало глаза чадом. Полёт в Сану был долгим, с ночёвкой в Эмиратах, и простуженная нога показала, на что способна — ни в одном аптечном ларьке гигантского аэропорта не нашлось русского анальгина, другие лекарства, даже самых хвалёных фирм, не помогали.
В Сане во время ужина в посольстве я узнал, что в Йемене работает около тысячи наших врачей, все из России, — и тут передо мной затеплилась надежда, буквально как погожий день посреди хмурой сырой осени, — побывать у одного из них.
— Нет ничего проще, — сказал посол и тут же отрядил в помощь своего сотрудника, ведавшего медицинскими вопросами. Через вечернюю, ярко освещённую Сану мы покатили к русскому врачу.
Им оказался очень славный человек, родившийся в Махачкале, по имени Багаутдин, как потом выяснилось, — племянник Расула Гамзатова. Госпиталь, в котором он работал, располагался в древнем помещении, возведённом лет семьсот назад — наполовину вырубленном в скале, наполовину сложенном из грубо обтёсанных камней, но так ловко подогнанных друг к другу, что никакой грубости или неладности не ощущалось совсем, да плюс ко всему, по йеменским обычаям, расписанных нарядным местным орнаментом. Недаром йеменская столица занесена в список ЮНЕСКО как одно из чудес света, сработанное человеческими руками. Город был красоты необыкновенной… Даже вечером, даже ночью. Это был не город, а бриллиант какой-то редкостный…
Порою не верилось, что такой город могли сложить люди, вооружённые в основном лишь каменными инструментами, хотя были и железные. Дома не имели фундаментов, стояли прямо на скальных выровненных площадках, которых ни время, ни гранаты с бомбами не брали.
Доктор Багаутдин — плечистый, лысый в отличие от Расула, чьим роскошным седым волосам завидовал не только Союз писателей, но и Союз кинематографистов тоже — в хрустящем белом халате, на мою ноющую ногу даже не обратил внимания, а начал аккуратно мять пальцами позвоночник: вдруг где-нибудь стёрся межпозвонковый диск, а это ведь штука такая — сразу аукается в конечностях. Основательно прощупав хребет пальцами, помяв костяшки, покачав головой, но не сказав ни слова, Багаутдин послал меня на томограф — делать снимок спины. По всей линии, от верхнего шейного позвонка до копчика.
С такой процедурой мне уже доводилось иметь дело в Москве: серьёзная это штука, капризная — щёлкнуть собственное нутро в большой длинной мыльнице-пенале — обставлена всякими сложностями… И есть ничего нельзя, и пить, с собою надо обязательно принести простынь или большое полотенце, как в баню, не помешает даже взять  лёгкий спортивный костюмчик – на всякий случай и так далее. Багаутдин вызвал своего помощника, что-то сказал ему, и тот повёл меня по длинному каменному коридору в кабинет, где на полу была установлена гладкая громоздкая торпеда.
Меня прямо в штанах, в рубашке и туфлях, без всякого недовольства по поводу того, что у посла я пил шампанское и заедал напиток ананасом, засунули внутрь торпеды и через несколько секунд вынули обратно — финита, мол, снимок готов.
Огромный, в половину квадратного метра величиной, каждая хребтина видна, будто лежит на ладони, снимок этот до сих пор хранится у меня в Москве — на память.
Багаутдин всмотрелся в снимок и сказал, что ничего серьёзного нет, «случай не смертельный», дал коробочку лекарств, произвёденных в Саудии, баночку витаминов, тоже из Саудовской Аравии, и толстый столбик с вращающимся шариком, пахнущим змеиным ядом, травами и ещё чем-то неведомым, это было американское снадобье, — и сказал:
— Три раза в день — по таблетке лекарства, пилюле витамина и также трижды мазать ногу шариком, — заметив, что я полез в карман за деньгами, предупредил: — Никаких денег не надо. Все лекарства в госпитале бесплатные. Через неделю боль пройдёт.
Прошло не через неделю – через три дня.
Ну почему, спрашивается, в отсталой, забитой, измотанной войнами стране, где половина населения не умеет читать и буквы путает с изображениями человечков, разместившихся в разных смешных позах, могут лечить так, как надо, а у нас, образованных, любимых, себе дорогих, не могут… Или не умеют. А? Но в том же Йемене работают наши врачи с местными помощниками и прекрасно со всем справляются.
Сам Багаутдин не с Марса же прилетел и учился он не в Америке с Англией, а у нас в России, в обычном медицинском институте, и его помощники тоже. С тонкой техникой, способной заморочить голову любому опытному врачу, обращается на «ты», без всяких заискивающих «вы». А уж ломается она, говорят… Нет, у Багаутдина ничего не ломается и не отказывает.
Видимо, дело не в патологической хрупкости техники, а в другом, даже не знаю, в чём — в совести, что ли, в судье, который сидит в каждом из нас (у одних он суровый и честный, у других за тарелку сладкой каши с изюмом готов покладисто щелкнуть каблуками: «Чего изволите?»), в устоях общества, в чиновниках, привыкших себе ни в чем  не отказывать, в райских садах, ставших для них местом постоянной прописки, ещё в чём-то — не знаю. Беседовать на эту тему — только расстраиваться.
В Москву я вернулся без обломка швабры, вознамерившегося стать моим долгим спутником, — оставил обломок в каптерке посольства — вдруг кому-то ещё пригодится?
А в поликлинику свою я не ходил после этого несколько лет — просто не хотелось. Впрочем, недавно пришлось пойти — потребовалась справка-разрешение на поездку в соцбытовский дом отдыха, к седым вершинам Кавказа: попить целебной водицы, привести в порядок изношенные детали и узлы организма, подтянуть гайки в слабых местах, зашпаклевать дырки в желудке и так далее, но без справки от специалистов по дристусолу, столь хорошо памятных по родной поликлинике, ни к какому источнику даже близко не подпустят. Более того, даже к нужнику дома отдыха по крайней надобности подойти не дадут, вот ведь как. И билет на поезд не продадут – таким гражданам, как я, дома отдыха противопоказаны.
Предчувствия не обманули: справку мне не дали. На месте дамочки-дикобраза сидела уже другая дама, не менее экзотичная; она выкатила на меня недоумевающий взгляд роскошных глаз и едва не обозвала плохим словом. И верно, надо было обозвать — без малого семь лет не появлялся в поликлинике и теперь вот, отличился — набрался наглости и пришёл за справкой. Экземпляр! Такие экземпляры в зоопарке надо показывать – поликлинике дополнительный заработок будет.
Для начала меня погнали по разным кабинетам, заставили потерять неделю времени и сдать десяток анализов, потом рассмотрели моё дело (как в суде) и в справке отказали. Похоже, перед поликлиникой в свете новых веяний стояла задача — на курорты справки вообще не выдавать.
Наследница дристусолова кресла заявила, что на Кавказские Воды мне не то, чтобы справку не дадут, о них даже думать запретят и вообще прикажут навсегда забыть об этом месте на карте, не искать его глазами и пальцем не показывать. Ни-зя!
А что можно?
Можно полувёдерный освежающий клистир, например, после клистира можно кефир с кусочком булочки, ещё можно в тёплый день полежать под кустом где-нибудь в сквере либо у себя во дворе на детской площадке. Для удобства из дома можно прихватить подушку… На радость говорливым старушкам из соседнего подъезда – они об этом потом расскажут всем, даже жителям домов на противоположной стороне Садового кольца, а во время очередной годовщины последнего пионерского слёта, на котором они были, — жителям соседнего района. Прижизненная слава будет обеспечена.
— Вот такую  справочку можем вам выдать. Хотите?
Такую справку я не захотел, в дом отдыха на Кавминводы поехал за свой счёт. И вообще, если разобраться, зачем мне поликлиника, где скоро даже насморк перестанут лечить, не говоря уже о вещах более серьёзных, требующих углублённых медицинских знаний… Дристусол какой-то!
Но и без поликлиники нельзя. Например, если в аптеках перестанут давать лекарства без рецептов, то кто рецепт этот выпишет? На анальгин, например. Пушкин? Участковый милиционер? Бабушка из соседнего подъезда?
Значит, надо открепляться от этой поликлиники и переходить в другую.
Но почему-то от этой мысли становится грустно, настолько грустно, что хочется выпить  водки.
А тут ещё подоспела новая беда – реформа здравоохранения. Если раньше к участковому врачу можно было попасть почти сразу (а в отдельных случаях — просто сразу), то сейчас, даже если боль будет выворачивать ноги так, то они могут навсегда остаться пятками вперёд,  к участковому так просто не попадёшь: вначале изволь — запишись к диспетчеру, а уж он, любезный, определит, к участковому врачу тебе надо или к участковому милиционеру.
Если он решит, что нужно всё-таки ко врачу, то попадёшь ты, брат, к нему не сразу — в лучшем случае, через неделю или даже через десять дней. Так что — терпи. А уж участковый — настоящий мудрец — решит, направлять тебя к невропатологу либо к «ухо-горло-носу», к которым ты раньше ходил сразу, напрямую, или не направлять.
Непрофессионализм в медицине ныне преобладает не только за пределами Окружной дороги, он переехал уже в саму Москву. Самый толковый и умный профессионал в медицине — это дядя, который, ковыряясь в носу и почёсывая себе ногтями «репу», командует диспетчерами — он-то и взял всё в свои руки… Попробуй ныне без диспетчера, а значит, без вышеупомянутого дяди попасть ко врачу!
Даже ОМОН не поможет это сделать. А вот деньги помогут. Любые, в том числе и деревянные. И любой специалист-медик даже без вмешательства диспетчера примет пациента где угодно. Даже в городском сквере или на вышке, с которой спортсмены прыгают в воду. Главное, чтобы было «уплочено».
Один врач, хирург-эндоскопист, в сердцах заметил, что «в Минздрав Сердюковы пришли лет на пять раньше, чем в Министерство обороны» и сейчас самозабвенно доламывают то, что ещё не было сломано. Вот когда доломают, тогда и наступит пора сплошного дристусола.
Помню, как ещё совсем недавно, в пору, когда я впервые услышал слово «дристусол», один мой старый приятель, с которым я проработал несколько лет вместе, Юрий Комаров, сказал  тихо и печально:
— Время ныне какое, знаешь,.. — он замолчал, пытаясь подобрать слова поточнее, но слов этих под рукой не оказалось и он горько сморщился: — Умирать ныне не страшно – страшно болеть.
Он безусловно был прав, мой старый друг: во времена дристусола болеть страшно, лучше быстрее умереть.

 

Валерий ПОВОЛЯЕВ