Депутат «Чёрного списка»

Одна судьба в эпоху перемен

Господи, как стремительно летит время. Будто только вчера выступал на телевидении и открывал очи смущенной публике, уже готовой сбиться с пути и бежать за «демшизой», так хотелось народу новин и перемен. На дворе ещё властвовал Горбачев — этот меченый бес и подручник Сатаны, но его уже подпихивал с властного трона психопат Ельцин, едва не отдавший концы в озере у Дома творчества писателей в Переделкино, а ему поноравливал в тайных дьявольских затеях шулер Шеварднадзе, игравший меченой колодой, ловко выдергивая карту из накрахмаленного белоснежного манжета. Меня понесло в откровениях, а когда сердце в горячке, то всякая осторожность и благоразумие куда-то пропадают, так хочется открыть наивному русскому народу спасительных истин; разговор шел часа четыре, но моё выступление «вечер в Останкино» так и не угодило тогда на экран — сначала запретил Горбачёв, а потом Ельцин, даже в куцем обгрызенном виде.
Наивные, мы, русские, постоянно витаем в небесах, не желая пристально взглянуть на своего соседа, с которым гоняли чаи, кляли в сокровенных беседах ничтожество властей, а он, затаившийся бесёнок, которому ты доверял, оказывается, уже давно запродал душу дьяволу и только выгадывал момент, когда можно открыться в истинном обличье. Это разбойник виден издалека, он идёт на вас, размахивая топором, иль пьяно рычит, уподобляясь медведю; а коварный шептун и навадник-лицемер, что отирается возле власти, ничем не выдаст себя до часа «Х», выдерживая натуру, а когда явится в истинном образе и оседлает тебя, то уже поздно: руки повязаны, и песенка твоя спета...
Странная была эта революция, больше похожая на перетягивание каната, когда с одной стороны горстка наглого «крапивного семени», а с другой — девятнадцать миллионов коммунистов, повязанных партийным уставом. Передние (вожаки) оторвались от вязки, и прочие, потеряв равновесие, «по эффекту домино» повалились навзничь, давя друг друга, перекрывая воздух и всякую решимость к сопротивлению. А «крапивное семя» уселось сверху и давай подпускать яду.

В августе девяносто первого евреи-ростовщики, отменив ленинские лозунги: «Землю — крестьянам, фабрики — рабочим», лишь вернули себе власть, утерянную в октябре семнадцатого. Всё снова вернулось к ростовщикам: на трон уселся его величество «мамона», тот самый «золотой идол», которому в древние времена поклонялись евреи. Но не верилось же простаку-человеку, очарованному обещаниями, что клюнули на «обманку», что их, простодушных, провели, оставили с носом; думал, наивный, что вот встанет поутру, а на дворе прежние времена «устойчивого социализма». До октября девяносто третьего, несмотря на все лишения и тяготы, «демшиза» вызывала лишь горькую улыбку сожаления, что так напрасно тратится время, и изумление: «Во дают, прохиндеи-гайдарята, без мыла черти пролезли сквозь игольное ушко, да недолго им верёвочку вить. И на них станет управа». Вот-вот явится в мир Спаситель, спосыланный Богом, человек решительный (новый Данко с горящим сердцем) поведёт за собою — и райская жизнь, от которой так стремительно бежали, вернется обратно. И потому Путина приняли за мессию, наделив его множеством самых благородных черт.
Но власть берут не для того, чтобы её возвращать. К новому дворцовому перевороту либералы готовились лет сорок с тонким коварством и злоумышлением к русскому народу, и печально, что редко кто на Руси предвидел грядущую беду, уже стоявшую на пороге. Сначала подпазушный клещ неслышно вколол обезболивающего, заселился в несчастные мяса и стал припускать мертвящего яду, чтобы окоченели все суставы обезволенного великана. Так мировой ростовщик сладкими посулами и обманом увлёк Россию под нож и стал по живому резать... Ведь похитили ясным днём чужое, а возвращать-то надо своё. И тут никаких рек крови не жалко, чтобы оставить награбленное за собою. Так получилось, что октябрь девяносто третьего года стал контрольным выстрелом ростовщика в голову жертвы. Невинная кровь повязала умышленников и стала крепительным цементом властолюбцев и всех порчельников, кто сбился под руку мамоны. И тут власть ростовщика и менялы явила свою подлинную натуру — ненасытную мстительность, злобность и душевную черствость, что определяет людей мелких, наглых и предельно самолюбивых, ставящих себя выше самого Христа, отрицающих совесть, совершенно лишнюю для лилипута, что пленил спящего Гулливера. И обнаружилось вразумление Христовых подвижников; де придут в мир новые люди, и видом они будут вроде бы наши, но уже и не наши». Им надо было так выпугать несогласных с новыми порядками, стекшихся под крышу правительственного дома со всех концов России, наказать с такой жесточью и глумом, с таким презрением к православной душе, чтобы она вздрогнула, попятилась, ужаснулась содеянного, сникла, рухнула повинно на колени, утратила всякое чувство к противлению. Это был религиозный по смыслу антихристианский ритуал, напоминающий расстрел царской семьи в подвале Ипатьевского дома. Зловещая тень Ельцина, как крылья вампира, покрывала каждый раз своей угрюмой тенью смущенную, сбившуюся с дороги Россию, отбирала всякие надежды на исцеление и возрождение… Увы, невидимые слёзы по невинным жертвам не выжгли незарастаемых язв на окаменевшей душе президента. А страдать-то было по ком. Сколько святых светлых душ, провожаемых смрадом пожарища и пьяным глумом бесов, очумевших от зрелища, вознеслось в райские кущи. А либералы, закусывая коньячок севрюжиной с хреном, вопили в ухо своему вождю: «Распни гадину!». Две недели упрямился Верховный Совет, надеясь на совесть президента и на законы, но богооставленный Ельцин закусил удила и пошел в разнос, когда нет упрямцу уже никакого удержу. Кто не купился на обещания и будущие печатные пряники, не поддался уговорам, — остались замерзать и голодовать в бетоне и камне в ожидании гибели. Филатов и Черномырдин занесли этих сопротивленцев в «чёрный список прокаженных».
…Защитников парламента из горящего Черного дома провели сквозь строй под прицелами пьяных зомбинированных омоновцев, готовых стрелять и бить дубинками; свора голодных псов только и ждала команды, чтобы рвать беззащитные мяса. Среди непокорных был и Альберт Николаевич Буторин, депутат Беломорья, инженер Северодвинского судостроительного завода, рослой статью напоминающий гренадёра из лейб-гвардии Семёновского полка, в котором когда-то служил в гусарах Пётр Яковлевич Чаадаев, объявленный царём за «философские письма» безумцем. Чего я вдруг вспомнил вольнодумца и резонёра, однажды воскликнувшего: «Как сладко родину ненавидеть!»? Вот и в середине шестидесятых появился на русском Севере свой Чаадаев, так окрестил вольномысленного человека известный философ Александр Зиновьев. Социолог Олег Овчинников писал о Буторине: «Я потрясён вашим мужеством, волей к жизни, сократовским стоицизмом... Гагаринское поколение — это вершина человеческого духа, чубайсовское — его преисподняя, которой конца и края нет…Человеку, подобному Буторину, нет места в экономике джунглей». Но в оценке сущности Буторина ошибались и философ, и социолог, сравнивая сварщика атомных «субмарин» с известным барином-протестантом пушкинской поры, утратившим чувство почвы, матери сырой земли. Ибо Чаадаев по тому времени был типичным пресыщенным барчуком-парижанином, говорившим на французском, позабывшим язык родины, хватившим без особой внутренней драмы ковш западного вольтерьянского яду, прельстившимся на всё чужое и охотно погубившим в себе Бога. К сожалению, Чаадаев оставил по себе тяжелую болезнь либерального толка — «чаадаевщину», этот злой дух отрицания: «как сладко родину ненавидеть», который выстоялся и вызрел в душах слабых, чувствительных ко всему чужому, самолюбивых и самонадеянных людей, кому Бог не отец. Правда, общаясь с Пушкиным, споря с ним в письмах, уже незадолго до смерти «западенец-либерал» Чаадаев очнулся от «европейского хмельного опоя» и тут расслышал зов отечества, которому верно служил в боях с антихристом Наполеоном.
Один ли Буторин оставался на Руси? — как полагает социолог Овчинников. Эта мысль вспыхивает порою в нас от усталости и малодушия, от внутренней всё сожигающей тоски, что не даёт открыть сердечные очи и всмотреться вокруг себя. Да нет же, даже в чубайсовское проклятое время на просторах Отечества верно стоят за православный, русский дух сотни тысяч мужественных людей, способных биться и умирать за правду, истину, за свою землю. Они не кричат о себе, не бьют истошно в грудь, но делают заповеданное христолюбивое дело, не заботясь о его оценке другими, не прося униженно славы и милости со стороны негодяев, схитивших власть. «Крапивное семя» больно ожгло русский народ, пытается влезть в самую русскую сущность и перелицевать её на свой торгашеский лад, но душа православная так устроена, что создаваясь тысячи лет, она не поддается чарам Сатаны, не покоряется её власти». Ибо тело временно, а душа — вещь непременна». Так полагают в русском народе.
И Буторин был в своё время путаник, искренне пытался помочь совершенно чужому человеку, не размышляя о причинах поступка, кому в это время было худо. (Защищал баламута Никиту Хрущёва, когда его гнали из власти, путаника и «каженика» Александра Солженицына, за что поплатился карьерой, выступал в 65-й году с «публичной критикой Программы КПСС», ездил по стране с лекциями о Пушкине, заступался за политзаключенных, влезал в ссоры и дрязги с начальством судостроительного завода на стороне обиженных рабочих, за крестьян и учителей, Северный и Черноморский флота, но Буторин всегда беззаветно любил родину, поклонялся русскому племени, ничем даже в мыслях не оскверняя свой народ, из глубины которого появился. И ничего чаадаевского в нём не проросло, он был «совершенно другого состава крови». Ибо Буторин был из низов, слеплен по русским мужицким лекалам, характерной крутой натурой, стоящей за справедливость, как понимал её. Он стоял стеною за всех униженных и обиженных, ибо это была его судьба, его биография национального человека. В Архангельске Альберта Буторина в начале девяностых называли «депутатом всех тех, кто считает копейки».
Многие годы Буторин потратил на то, чтобы судили преступника Ельцина, ходил по инстанциям, слал письма, но Ельцин суда избежал, стащили на погост. Угодивший в «черный список» Сергея Филатова за номером девятнадцать, Буторин продолжал добиваться правды по инстанциям, чтобы восстановить своё честное имя. Он в глазах чиновников невольно превратился в сутягу, склочника и кликушу, что выбивает для себя прибытка, в того кляузника-бездельника, что волочится по приёмным и судам, отнимает у занятых людей драгоценное время, клевещет на достойных, что выбыли из жизни и не могут защититься сами; а Буторин не терпит хладнокровных, что ни рыба ни мясо, ни Богу свечка ни чёрту кочерга, он просит людей очнуться, выйти из забытья, повести вокруг гневными очами, требует возмездия за невинно погубленных в октябре девяносто третьего, не принимая обычной человеческой слабости. Буторин ходил по этажам власти, как немой укор, напоминая своим появлением о былом предательстве. Он грозился судом предателю Ельцину, а чиновники опускали глаза долу, ибо кормились с его руки, тучнея на его ниве. И вот с годами былой депутат вовсе истратил здоровье. Всё чаще его поджидала больничная койка.
…И вот однажды Буторин угодил в ЦКБ, в больничные палаты государственной элиты. Осмотрели его доктора, нашли сердце совсем плохим, сказали, надо-де ставить клапан американский, стоит он миллион рублей, но зато будет служить вечно, а если наш вшить, то через год придётся снова резать грудь и менять на новый, а это снова триста тысяч, и неизвестно, вынырнешь ли ты, народный заступник, из наркоза. «Товарищи дорогие, — взмолился бывший депутат, выпавший из-за участия в бунте из высшей элиты, — ну откуда мне, пенсионеру из «черного списка» Филатова, достать таких денег?» «Как знаете, — холодно ответили Буторину, — воля ваша, тогда придётся съезжать из клиники, больше двух недель не держим, и лучше для вас, если покинете поскорее, безо всяких проволочек, ибо, когда помрете, будет накладно держать ваш труп в морге, потом перевозить в Архангельск. Так и сказали: съезжайте поскорее, пока можете передвигаться на своих двоих. «Я хочу видеть хирурга Акчурина, — уцепился Буторин за последнюю ниточку, — пусть меня посмотрит Ренат Акчурин». — «Ему не до вас, — ответили доктора, — у него таких много, он лечит элиту и миллиардеров, кто деньги гребёт лопатой».
А в ЦКБ устроена церковь, богато уставленная иконами, ибо много приносов и дорогих подач от знатных больных, что заискивают перед Господом, чтобы продлить в здравии земные дни иль протоптать тропку в райские кущи. Вот и пришёл Буторин в церковь, обратился к настоятелю. Дескать, батюшка, доживаю я, архангельский мужик, последние дни на этом свете, чую свой конец, и скоро мне убираться, и не может ли священник отслужить требу. «Я обязан исполнить вашу просьбу, — ответил участливый служитель». «Я хочу, чтобы предали анафеме бывшего президента Ельцина. — У священника на эту просьбу невольно губа отпала. — Какой-то негодяй сжёг Александрийскую библиотеку и его прокляли всем миром. А тут мерзавец Ельцин разрушил великое государство и никакой ему расплаты? Он должен гореть в аду», — стоял на своём странный больной.
«На сорок дней все иерархи русской церкви молились Господу, чтобы Он снял все грехи с усопшего Ельцина и принял его в свои объятия. Как я могу отправить Ельцина в ад? Мне это не по чину… А вы крещёные, — ухватился священник за последний крючочек. — Покажите мне документ, что вы крещёный». — «Крещёный», — глухо, с язвительным оттенком в голосе пробасил Буторин и достал справку с печатью, дескать, такой-то гражданин из города Северодвинска крещён в православие таким-то годом.
«Мне надо посоветоваться с настоятелем Сергиевой лавры». — И тут же поп звонит по мобильнику, дескать явился больной с последней просьбой: отслужить анафему Ельцину, чтобы бывший президент вечно горел в аду. Настоятель отвечает, дескать, он — подневольный человек и ему надо взять разрешение у патриарха.
Буторин пришёл в церковь на следующий день за ответом, батюшка отводит глаза и говорит: «Знаете, сын мой, я бы охотно отправил не только Ельцина в ад, но и всех правителей, помолился бы только за Иосифа Сталина, но требу такую о Ельцине отслужить не могу. Ведь сорок дней служили по нему все иерархи церкви, а кто я такой, чтобы пойти против, и что значит моё слово перед Богом.
С горестным чувством вернулся Буторин в палату, ждёт выписки, полумертвым выгоняют его на улицу. Надо помирать, но вот гада Ельцина, вражину всего народа русского, никак не спровадить в ад, где бы горел он синим пламенем и один бы день показался ему за двести сорок семь лет. И тут на тебе, счастливый случай. Приходит в палату сам Акчурин с огромной свитой. У него время в большой цене, ему некогда сорить словами, листать больничные тома. Уселся напротив и коротко спрашивает: «Вы кто?» — «Я тот самый человек из «чёрного списка», который добивается суда над Ельциным». — «Наслышан… Вы просили предать покойного анафеме? Какой «черный список»? Это всё выдумки коммунистов». — «Вот он, черный список, в котором 151 человек, а я в нём девятнадцатый… Читайте. — Буторин достаёт хирургу бумагу за подписью Филатова. «А татары есть?» — спросил Акчурин. «Трое… И среди них адмирал… Но, к сожалению, умер… И уже больше половины ушли на тот свет». — «Жалко адмирала… Я бы ему помог… Ну, хорошо, я не смогу достать американский клапан, но у меня есть специальная машинка, которую я изобрёл. Я сам вскрою вам грудь и прощупаю руками каждый уголок сердца, сделаю всё, что смогу».
Акчурин провёл операцию, подлатал, как мог, депутат три месяца отлежал на больничной койке между жизнью и смертью, но всё-таки выкарабкался, чтобы побывать на двадцатых поминках по жертвам либерального произвола. Буторин, весь заштопанный, вернулся на родину, послал губернатору Архангельской области письмо, которое кончалось последней просьбою: «С должности члена Верховного Совета России меня вышибли пушками в отместку за то, что я отстаивал конституционную власть и не получил никакой компенсации за выпавшие мне страдания, поэтому вы просто обязаны взять на себя все заботы вокруг моих похорон на старом кладбище Северодвинска, справа в начале центральной аллеи. На памятнике установите фото, укажите даты рождения и смерти, пониже сделайте надпись: «Первый беспартийный парламентарий России, избранный народом всей Архангельской области». Вдоль надмогильного холмика установите планку с надписью: «Пора уснуть последним сном. Довольно в мире пожил я, обманут в жизни был во всём, и ненавидя, и любя…».

 

Владимир ЛИЧУТИН