Быль и небыль: американский тест в кремле

Документальный рассказ с элементами лёгкого вымысла
  Я не люблю тесты. Во-первых, они всегда врут, а во-вторых, с тестированием у меня связана не самая приятная история.
  12 мая 1971 году в Большом Кремлёвском дворце открылся Восьмой съезд писателей СССР. Коммунистическая власть прекрасно понимала силу влияния литературы на общественное сознание и льстила писателям, предоставляя им самую высокую трибуну. 

Рабочая группа секретариата по проведению писательского форума разместилась в просторном светлом помещении, которое примыкало непосредственно к залу, где проходило заседание съезда. Примерно за полчаса до открытия съезда в секретариате раздался звонок. Звонили с пункта охраны. Стражники не пускали знаменитого дагестанского поэта Расула Азматова, который нередко позволял себе роскошь эксцентрических поступков, зная свою огромную популярность в народе.
  Юрий Верченый, секретарь Союза писателей СССР по организационным вопросам, подозвал меня.
  — На входе в Кремлёвский дворец задержали твоего друга Расула Азматова. Пойди разберись.
  Мы действительно были дружны с Расулом. Эта дружба держалась на самом прочном фундаменте – мы оба фетишизировали коньяк. В те благословенные времена дагестанский коньяк считался одним из лучших в нашей стране, так как о достоинствах французских коньяков мы знали только из зарубежных романов. Каждый раз, приезжая из Дагестана в Союз писателей СССР, Расул непременно поднимался в мой кабинет на втором этаже, и мы воздавали хвалу божественному напитку.
  По длинной мраморной лестнице Кремлевского дворца, устланной ярко-красным ковром, я спустился вниз. У входа в фойе, перед турникетом с обиженным видом стоял Расул Азматов и бросал испепеляющие взгляды на охранников, не пускавших в Кремль знаменитого дагестанского поэта.
  — Церберы! Жалкие нукеры! Они не ведают, что творят. Они что, хотят спровоцировать международный скандал? Так я им это устрою! — злобно шипел посланец маленькой кавказской республики.
  Я подошел к охранникам, показал свой пропуск в Кремль с красной полосой, означающей «Проход всюду», и спросил о причинах инцидента.
  — Этот писатель, — охранник указал на Расула, — хочет пронести с собой в Кремль бутылку коньяка. Правилами безопасности это категорически запрещено. Он никак не хочет это понять и продолжает скандалить.
  Я отозвал Расула в сторонку и начал втолковывать ему, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Немного остыв, поэт принял мою аргументацию, но тут же озадачил вопросом:
  — А что же делать с бутылкой? Неужели твоя совесть позволит тебе расстаться с ней, даже не узнав её имени?
  Опытный человек, он бил меня в самую больную точку.
  — Расул, — печально сказал я, — ты прекрасно понимаешь, что моё положение маленького зависимого чиновника не позволяет мне предаться блаженству, принимая во внимание масштаб предстоящего события.
  Лицо поэта стало печальным.
  — Но.., — тут я сделал психологическую паузу, — но и выбросить бутылку мы не имеем нравственного права.
  Последние слова явно вдохновили поэта.
  — У тебя есть идеи? – спросил Расул с плохо скрытой надеждой, поскольку его организм, требовавший энергетической подпитки, мог погибнуть после трёх часов трезвости.
  — Выход только один, — сказал я. — Мы на несколько минут покидаем Кремлевский дворец и в ритме фокстрота движемся к Астраханскому собору. Я заприметил там маленькое тенистое местечко возле киоска с сувенирами. Там ты примешь ту дозу нектара, которая позволит привести в некую гармонию эту грубую действительность и твой богатый духовный мир.
  — А ты?
  — А что — я? Я буду довольствоваться тем, что во время перерывов в работе съезда ты будешь дышать на меня чудесным ароматом любимого дагестанского коньяка. Это поможет мне пережить утерянную возможность насладиться дарами твоей солнечной республики.
  — Ты говоришь, как настоящий джигит и мудрый аварец, — сказал Расул. – Я принимаю твое предложение.
  Мы вышли из дворца и направились к Астраханскому собору, где действительно отыскали уютное местечко возле сувенирного киоска, скрытое от глаз вездесущих кагэбистов. Я прикрыл поэта своим тощим телом, и он, запрокинув голову, начал медленно пить коньяк прямо из горлышка бутылки. Кто искушён в этих делах, тот знает, какая эта мука — видеть человека, поглощающего на твоих глазах божественный напиток, а самому оставаться в жалкой роли наблюдателя.
  Расул на минуту остановился, чтобы перевести дыхание, посмотрел на голубой небосвод, опрокинувшийся над Москвой, обвёл взглядом купола древних храмов Кремля, и на его лице появилось мечтательное выражение.
  — Скажи, мой дорогой друг, кто из советских поэтов мог позволить себе эту роскошь – выпить бутылку коньяка в самом центре Кремля?
  — Никто, — с пафосом ответил я. – Ты первый из кавказских джигитов, кто удостоил этой высокой чести наш русский Кремль.
  Он победоносно посмотрел на меня, погладил свой громадный, словно выточенный из дагестанской скалы, орлиный нос и закончил:
  — За это надо выпить.
  С этими словами он вылил остатки коньяка в свое громадное чрево.

 Мы вернулись в Кремлевский дворец. Охранник цепким натренированным взглядом ощупал плотную коренастую фигуру дагестанского поэта и, не обнаружив ничего подозрительного, пропустил нас сквозь турникет. Оказавшись на другой стороне, Расул подошёл к охраннику на безопасное расстояние и сказал:
  — Ты плохой сторож. Ты нарушил правила безопасности. Ты пропустил в Кремль бутылку коньяка. Она у меня здесь, — и он похлопал себя ладонью по круглому бочонку своего живота.
  Расул не понимал, что играет с огнём. Охраннику ничего не стоило задержать пьяного поэта и с треском выставить его из Кремля. Разумеется, вся вина за инцидент легла бы на меня. Я подтолкнул Расула в глубь фойе, где наблюдалось броуновское движение писателей, и, повернувшись к охраннику, сказал:
  — Не верьте. В нём говорит обиженный человек. Мы оставили бутылку в нижнем гардеробе.
  Охранник внимательно посмотрел на меня и кивнул головой.
  Работа съезда шла по накатанным рельсам. В президиуме в полном составе восседало Политбюро ЦК КПСС во главе с Леонидом Брежневым. Первый секретарь писательского союза Георгий Марков сделал основной доклад, в котором все успехи советской литературы объяснялись мудрым руководством коммунистической партии. По сложившейся традиции сразу после доклада был объявлен небольшой перерыв, который позволил «вершителям судеб советской литературы» с чувством глубокого удовлетворения покинуть писательское сообщество, от которого они не имели ничего, кроме головной боли. Писатели облегченно вздохнули и приступили к прениям.
  В обеденный перерыв рабочая группа секретариата, которая отвечала за подготовку итоговых документов съезда, предавалась отдыху. Все шло гладко, никаких неожиданностей в сценарии съезда не предвиделось. Это позволяло членам группы немного расслабиться. После вялого обсуждения писательских выступлений, прозвучавших на съезде, пришло время анекдотов – любимого занятия писателей в минуты отдыха. Анекдоты обладали двумя несомненными преимуществами. Во-первых, они позволяли в юмористической форме сказать некую правду о советском режиме. А во-вторых, они были безопасны, так как анекдоты сочинялись народом, а посадить в тюрьму весь народ разом у власти не было никакой возможности.
  Главный редактор популярной в ту пору «Литературной газеты» Александр Борисович Чаковский, которого писатели за глаза называли коротко, по-американски, «Чак», неожиданно обратился ко мне:
  — Усов, ну-ка расскажи нам что-нибудь новенькое, а то у нас все анекдоты с длинной бородой.
  Я вспомнил американский тест, который поведал мне писатель Юлиан Семёнов, недавно вернувшийся из Штатов.
  — Есть возможность повеселить почтенную публику, — весело начал я. – Хочу предложить вам американский тест. Сразу оговорюсь: этот тест не требует никаких интеллектуальных способностей, так как он чисто юмористический и рассчитан на людей, понимающих толк в юморе. Чем глупее будет ваш ответ, тем смешнее окажется финал.
  Все согласно закивали головой, так как глупость не была большим дефицитом в писательской среде.
  — Предупреждаю, тест весьма грубоват, что, впрочем, характерно для американского юмора. Итак, на старте стоят шесть человек: кретин, алкоголик, вор, стукач, проститутка и шизофреник.
  Народ насторожился, так как такого объёма негативных личностей, да ещё в Кремлёвском дворце советский человек никогда не видел.
  — В этих людях, как вы понимаете, собраны все пороки, присущие капиталистической системе, — сказал я с нарочитой серьезностью, учитывая вероятность прослушивания.
  Все заулыбались, прекрасно понимая, что названные пороки свойственны всему человечеству. Это единственное, что объединяло две противоборствующие системы – капитализм и социализм.
  — Итак, я повторяю состав людей, стоящих на старте: кретин, алкаш, вор, стукач, шизофреник и проститутка. Они бегут стометровку. Вопрос звучит так: кто придёт первым?
  Народ задумался, примеряя на себя предложенные кандидатуры. Среди них не было ни одной положительной, что явно смущало участников эксперимента. Все прекрасно понимали, что тест таит какой-то подвох. Но какой?
  Первым на американский тест отреагировал Чак. Будучи большим хитрецом, он и здесь, не желая остаться в дураках, предпринял обходной маневр.
  — А скажи мне, Усов, за кого ты болел, когда тебе предложили этот тест?
  — Не стану врать. Я болел за шизофреника. Это мне как-то ближе.
  — По-моему, Усов никогда не ошибается, — саркастически улыбнулся Чак. – Я тоже буду болеть за шизофреника. Это — привилегированная болезнь. Все приличные писатели – от Эдгара По до Франца Кафки кончали жизнь в сумасшедшем доме. Не лечится только кретинизм. Это – привилегия крупных чиновников.
  Он саркастически ухмыльнулся и искоса глянул в сторону Верченого. Но тот сделал вид, что камень брошен в чужой огород.
 
 За Чаком последовал Борис Королёв, который заведовал в писательском Союзе сектором пропаганды художественной литературы. Это был тугодум, напоминавший мне тяжёлый камень, лежащий на пути. Для меня было истинным мучением решать с ним какие-то проблемы. Он буквально изводил меня своей заторможенностью и гениальной способностью замылить, заболтать, утопить в трясине бесконечных согласований любой вопрос – от микроскопически малого до самого большого.
  — Я думаю, — начал Королёв, устремив глаза к потолку и растягивая слова, как затвердевшую резину, — что первым придёт.., — он сделал длинную паузу, — … кретин.
  Все заулыбались. Наверняка каждому пришла в голову одна и та же мысль.
  — Обоснуй, Борис Ефремович, свой выбор, — попросил Верченый, с трудом скрывая улыбку. – Почему ты так уверен, что первым придет именно этот счастливец?
  — Почему? Да потому, что у него больше физических сил, чем у всех других. Он не тратит свое здоровье на глупые поиски смысла жизни, которые изматывают человека. Если жизнь дана, не важно, кем, — значит, живи. И – точка.
  Всем явно понравилась не очень затейливая, но весьма конкретная философская концепция Бориса Королёва, покровительствующего кретинам. Тут неожиданно выпорхнула Тонечка Тюнина – секретарша Верченого, соблазнительная крутобокая девица с монгольским разрезом глаз и высокой копной жгучих курчавых волос. Она кокетливо повела плечиком.
  — Женская солидарность обязывает меня болеть за.., — она не могла выговорить слово «проститутка», которое явно дисгармонировало с высокой духовной атмосферой писательского съезда, и смягчила вульгарное слово тонким эвфемизмом: … за девушку легкого поведения.
  Она обвела взглядом своих товарищей по эксперименту, явно наслаждаясь выбранной кандидатурой.
  — Я думаю, что в споре с мужчинами, которые стоят рядом с ней на старте, она всегда выиграет, — жеманно проговорила Тонечка, краем глаза поглядывая на шефа, желая знать его реакцию на недвусмысленный выбор своей секретарши. — Конечно, при том условии, что все эти мужчины окажутся джентльменами, которые обязаны пропустить девушку вперёд.
 
 Мужчины сразу оживились. Каждому хотелось пропустить соблазнительную девицу. Но последнее слово было за Верченым, поскольку это была его секретарша.
  — Я пропускаю Тонечку вперёд, — с улыбкой произнёс он и добавил: При условии, что буду первым среди остальных.
  — А кому вы отдаете предпочтение, Юрий Николаевич? – спросил я.
   — Предпочтение я никому не отдаю, учитывая специфический состав бегущих, — смеясь, ответил Верченый. – Но по условиям теста за девушкой легкого поведения следует антипатичный тип – ворюга. Я голосую за него из чисто патриотических соображений, потому что из названных кандидатур этот негативный образ наиболее полно освещён в нашей советской литературе.
  Популярный баснописец и автор текста Государственного гимна СССР Сергей Михалков внимательно следил за разбором кандидатур стартующих и решил, что настал его черёд.
  — Я п-п-полагаю, — начал он, слегка заикаясь, — что п-п-первым п-п-прибежит алкоголик. Он – типичный п-п-представитель нашего общества, так сказать, кость от кости и п-п-плоть от п-п-плоти народной. Он не может п-п-проиграть по соображениям п-п-политической конъюнктуры.
  — Очень патриотический спич, — с явной иронией отозвался Чак. – И очень уместен здесь, в Кремле.
  Михалков пропустил мимо ушей едкий намёк Чака.
  — К-к-стати, — заметил баснописец, — на шестнадцатой полосе «Литгазеты» в рубрике «Клуб 12 стульев» есть п-п-прекрасная острота п-п-прямо в тему нашего теста: «На днях состоялся забег на п-п-пять тысяч метров. П-п-первым пришел чукча. Остальные п-п-прибежали». Каково?
  Все рассмеялись. Чак не преминул вставить шпильку своему постоянному оппоненту:
  — Мне приятно, что наш живой классик, затмивший славу, баснописца Крылова, внимательно читает мою газету.
  — Н-н-не обольщайся, — отпарировал Михалков. – Я читаю только п-п-последнюю полосу, где юмор.
  — Друзья, — сказал я, — не будем отвлекаться. У нас на старте осталась последняя кандидатура. Клим Иванович, слово — за тобой.
  Клим Семихов, заместитель Верченого по кадровым вопросам, молчал. Поскольку пять кандидатур уже были названы, ему ничего не оставалось, как высказаться за последнего, стоящего на старте, — за стукача. Но что-то мешало ему сделать этот выбор, я это чувствовал. Верченый подтолкнул его к решительным действиям:
  — Клим Иванович, что вы медлите? Не корову выбираем. Все равно все проиграем. Усов не откажет себе в удовольствии оставить нас в дураках. Я это вижу по его глумливой физиономии.
  Я действительно не мог скрыть своей радости в предвкушении предстоящего эффекта. Однако даже в самом дурном сне я не мог предположить, к каким последствиям приведёт этот проклятый американский тест. Видимо, был в нём какой-то мистический подтекст.
  — Хорошо, — нерешительно произнёс Семихов. – Я буду болеть за этого несчастного, которого вы мне подсовываете. Стукачи, вперед!
  — Прекрасно, — сказал я. – Выбор кандидатур завершён. Теперь самое время объявить результаты забега.
  Как и полагается хорошему актёру, я сделал многозначительную паузу и медленно, акцентируя каждое слово, произнёс:
  — Итоги теста таковы: каждый болеет за любимую команду.
  Сначала последовала пауза. Каждый понял, что его элементарно надули, заставив обманным путем «болеть» за «любимую» команду, которая никак не могла быть любимой. Но это – верхняя часть айсберга. А его основная, подводная часть таила в себе гораздо большую опасность: теперь каждому надо было «отмываться», оправдываться перед коллегами, что его выбор того придурка, что стоял на старте гнусного забега, не имеет к нему, одураченному, никакого отношения.
 
 Тест сразу определял интеллектуальные способности каждого. Умный человек, понимая, что попал в капкан, как правило, никак не реагировал на «проигрыш» и, посмеиваясь, хвалил остроумный тест и обещал завтра же таким же макаром «надуть» своих друзей. Именно так и поступили Чак, Михалков и Верченый. Дальше наступило самое интересное.
  Когда до Тонечки дошел весь ужас случившегося и чёрная тень её провального выбора легла на милое личико с монгольским разрезом черных магнитных глаз, она вспыхнула, как факел, кинула на меня испепеляющий взгляд, красноречиво покрутила пальцем у виска, что практически уравнивало меня с шизофреником, за которого я голосовал накануне, и выскочила из зала. Я понял, что она всерьёз приняла намёк на некоторые недостатки своей легкомысленной натуры. Это обещало массу неприятностей, поскольку от секретарши – цербера, стоящего у ворот кабинета шефа, зависело очень многое в нашей сложной аппаратной работе. Все это поняли и с искренним сожалением посмотрели на пересмешника, озвучившего американский тест и не рассчитавшего последствий своего эксперимента.
  Но это было лишь началом трагедии. Наступившую тишину нарушил мощный голос главного «резинщика» писательского Союза – Бориса Ефремовича Королёва. Он поднялся из-за стола, тяжелыми шагами каменного Командора подошёл ко мне почти вплотную и, указывая на меня скрюченным пальцем с поломанным ногтем, словно гоголевский Вий на бедного Хому, произнёс сакраментальную фразу:
  — Ты, Усов, дур-р-р-ак.
  Столь же медленно, с достоинством цезаря он вышел из зала. И тут раздался оглушительный хохот. Раскатисто и мощно хохотал Верченый, и его необъятный живот колыхался, точно баркас на резвой волне. Тихонько подстанывал от удовольствия Михалков, в полной мере оценивший комичность ситуации. Смешно морщил нос Чаковский, наслаждаясь уникальной минутой, и его очки поползли на самый краешек носа, готовясь упасть на сверкающий лаком дубовый паркет, по которому некогда шаркали сапоги самого Сталина.
  И только Семихов не смеялся. Он мрачно созерцал вакханалию умирающих от смеха людей, и на его лице проступило выражение революционной суровости, столь характерное для его великого предшественника, отлитого в бронзе. Я невольно вспомнил стихи, которые накануне заучивала моя дочка-второклассница, готовясь к школьному концерту:
   Жук жужжит, щегол щебечет,
   Дятел в рощице стучит,
   Воет выпь, трещит кузнечик –
   Лишь один паук молчит.
  Клим молчал, как тот мифический паук, и так сверлил меня взглядом, точно выбирал в моей голове будущую дырку для выстрела из пистолета Дзержинского.
  Когда мы остались одни, он подошёл ко мне, и в его голосе зазвучала явная угроза:
  — Ты понимаешь, что ты натворил? Это же провокация! Откуда ты выкопал этот дурацкий американский тест? Кто тебе его подсунул? Ты подумай своей дурной башкой – американский тест в сердце страны, в Кремле!? Тебя могут кое о чём спросить.
  — Ну, если ты не доложишь, то никто и не спросит.
  Он внимательно, с ленинским прищуром посмотрел на меня.
  — Ты отдаёшь себе отчёт в том, как ты меня подставил?
  — Каким образом? – спросил я, имитируя абсолютную невинность.
  — Не прикидывайся шизофреником, — прошипел он. – Ты прекрасно понимаешь, о чём идет речь.
  — Поверь, Клим, я действительно не понимаю, о чём речь.
  — Не понимаешь? Тогда я скажу тебе прямо. Ты сделал из меня посмешище. Теперь после твоего идиотского теста все будут думать, что я стукач. А это, братец, не шутки.
  После этих слов я в полной мере осознал, что дело приобретает серьезный оборот, так как та могущественная «контора» — неутомимая кузница мужественных «рыцарей плаща и кинжала», которую Клим Семихов представлял в Союзе писателей СССР, действительно не понимала шуток. Это мне было хорошо известно.
  — Послушай, Клим, — сказал я, — давай, не торопясь, разберемся. Верченый за кого болел? За вора. Чак? За шизофреника. Михалков? За алкоголика. Тебе не пришло в голову, что никто из них не обиделся, а только посмеялся над этой шуткой? По твоей логике получается, что все они – воры, шизофреники, алкоголики, ущербные люди. Не так ли? Однако никто из них не увидел в моём тесте ничего предосудительного. Может быть, у тебя не лады с юмором?
  — Не прикидывайся идиотом, — зло парировал Клим. – Они действительно не ущербные люди. А за мной, ты это прекрасно знаешь, тянется длинный хвост подозрений, который ты удлинил своим идиотским тестом.
  — Хорошо, — сказал я, — давай посмотрим на эту проблему с другой стороны. Допустим на минуту, что ты действительно сотрудник КГБ. Скажи мне, что в этом плохого? Ты что, «стучишь» на американскую разведку? Разумеется, нет. А если ты работаешь на КГБ, то разве этого надо стыдиться? На Руси испокон веков доносительство считалось патриотическим долгом. Одно дело — клеветать на писателей, а другое – ставить власти в известность о негативных явлениях в среде советской интеллигенции, мешающих нашему продвижению к коммунизму. Разве я не прав?
 
 Он долго смотрел на меня, пытаясь понять, что стоит за моими рассуждениями – обыкновенная хитрость или действительно реабилитация высокой принадлежности к могущественному карательному органу, стоящему день и ночь на защите интересов великой русской литературы?
  — Ладно, — сказал Клим. – Время покажет, кто из нас прав.
  Время, слабо разбиравшееся в хитросплетениях писательских взаимоотношений, показало, что не прав был я. Именно я оказался единственным в составе многочисленного аппарата сотрудников Союза писателей СССР, кого не было среди премированных за удачно проведенный съезд. Кстати, денежная премия была весьма приличной.
 
 Предчувствуя недоброе, я поплёлся к шефу за объяснениями. На вопрос о причинах моего исключения из списка счастливчиков Верченый саркастически хмыкнул и произнёс фразу, смысл которой знали лишь двое:
  — Ты на кого ставил в том американском тесте? Кажется, на шизофреника? Пора менять ориентацию, Усов.
  Он смотрел на меня, иронически улыбаясь. В улыбке партийного босса было много оттенков – от сознания абсолютной власти над «заблудшей овцой», отбившейся от стада, до некоего сочувствия к умственным способностям человека, который явно не вписывался в общий контекст эпохи построения коммунизма.
  — Ты же умный человек, Усов. На хрена тебе эти американские штучки? Да ещё в самом сердце Страны Советов – в Кремле! Три человека из шести, опрошенных тобой по американскому тесту, написали на тебя доносы в КГБ. Когда ты научишься держать свой язык за зубами?
  Я сразу вычислил трёх доносчиков: Семихов, Королёв и Тюнина. На Чака и Михалкова я не грешил. Они были выше примитивных доносов.
  — Неужели из-за этого пустяка меня лишили премии?! – воскликнул я, с трудом сдерживая наплыв гнева. Мои страдания усиливались десятикратно оттого, что я рассчитывал купить на премиальные деньги ящик дагестанского коньяка, который мне обещал привезти Расул Азматов – лучший поэт всех времён и народов. Причём не тот коньяк, что разливается на Московском ликёроводочном заводе, теряя лучшие свои качества, а прямо из дубовых бочек знаменитого коньячного завода, что в Махачкале.
   
 Оценив запредельную степень моего огорчения, способной привести к кризису мировоззрения, Верченый решил сказать подлинную правду.
  — Дело, конечно, не в том злополучном тесте, который вряд ли стоило озвучивать в Кремле, где всё прослушивается. Дело совсем в другом.
  Он выразительно посмотрел на меня и сказал уже другим тоном, в котором звучали нотки сурового партийного осуждения:
  — Где твои мозги, Усов? Я удивляюсь твоей бесшабашности. Как можно было пить коньяк с Расулом в центре Кремля? Да там на каждом метре стоят телекамеры, фиксирующие передвижение муравьёв по брусчатке! Неужели ты настолько наивен, что мог предположить, будто ваш эксперимент останется незамеченным?
  Он опять посмотрел на меня и красноречиво постучал костяшками пальцев по своей голове — интернациональный жест, означающий абсолютную пустоту черепной коробки. Я понял, что в том злополучном американском тесте мне нужно было болеть не за шизофреника, а за кретина.
  — Скажи спасибо, что ты отделался легким испугом, лишившись премии, — сказал Верченый, немного смягчившись. — Всё могло бы быть гораздо хуже, если бы я не поручился за тебя перед нашими органами. Благодари судьбу за то, что она сделала меня ленивым – я не люблю менять людей в своем окружении. Это слишком хлопотно. Иди, подумай о своём поведении и сделай соответствующие выводы.
  Я пошёл, подумал и сделал единственно правильный вывод: тестирование – это не мой профиль. Вот такая история.