Анатомия брестского мира

Девяностолетие Брестского мира даёт очередной повод обратиться к драматургии отечественной истории. В начале марта 1918 года в пограничном Брест-Литовске большевистские представители подписали от имени России сепаратный мирный договор с Германией, Австро-Венгрией, Болгарией и Турцией. Этот факт широко известен, но что за ним скрыто, знают не все. В энциклопедиях и учебных пособиях советского времени о Брестском договоре говорилось: «Внутреннее и внешнее положение Советской России требовало подписания мира. Мира хотел народ». Было бы ошибочно с ходу отвергать эту формулу, но смысл Брестского договора к ней не сводится. В начале 1918 года споры о том, нужно подписывать с немцами мир или нет, сопровождались кипением нешуточных страстей. Если они клокотали даже в большевистской партии, что говорить обо всём российском обществе?

«В ЧУЖОМ ПИРУ ПОХМЕЛЬЕ»

К 1917 году немалая часть российского общества ощущала моральную усталость от мировой войны, что легко объяснимо. Ни одной из крупных стран участие в европейской бойне не было столь невыгодно, как России. Первая мировая война явилась наглядным выражением агрессивной сути западной цивилизации. Подстёгиваемые амбициями и жёсткой конкуренцией между собой, ведущие державы Запада разжигали свои геополитические аппетиты. В 1912 году военный министр Германии Фалькенгейм открыто провозгласил: «Историческая задача немецкой нации – мировое господство – может быть решена только мечом». Как было не заволноваться Англии и Франции, колонии которых занимали половину планеты? Запад захлёбывался алчностью и агрессивностью.

России втягивание в чужие «разборки» не сулило ничего хорошего – и не потому, что её военно-технического потенциала не хватило бы для успешного ведения боевых действий. Австрия и Турция в военном отношении были заведомо слабее России. Военная мощь Германии хотя и была впечатляющей, но тем не менее уступала суммарным возможностям Антанты. Если судить с технической точки зрения, то Россия, ввязавшись в войну, имела все шансы вместе с союзниками довести дело до победы.

Но ход мировой войны зависел не только от решения военно-технических и военно-организационных вопросов. Имелись темы, закрытые для непосвящённых. Одной из них была закулисная дипломатия Англии и США. Весной и летом 1914 года дипломатические службы туманного Альбиона не жалели усилий для втягивания России в предстоящую войну. Англичане прекрасно понимали, что без участия русских им за победу над Германией придётся заплатить слишком дорого. Но не только это заботило их. Англо-американская правящая верхушка, конечно, жаждала разбить Германию. Но этого ей было мало. Она хотела максимально ослабить и Россию, а потому стремилась переложить на неё основное бремя военных действий, навязать ей роль поставщика «пушечного мяса».

Английская дипломатия, на время «забыв» об англо-российских противоречиях в Центральной Азии, принялась разливать пышную риторику о «союзническом долге». Для тогдашнего русского менталитета союзничество и означало «долг», честное выполнение своих обязательств перед союзниками. Для англичан же любые союзы были лишь тактическими средствами в мудрёной геополитической игре. Николай II в отношениях с союзниками вёл себя подчёркнуто благородно, и это было бы оправдано, если бы они отвечали тем же. Но англичане, а порой и французы благородство русского царя воспринимали как слабость, которой грех не воспользоваться. Благородство Николая II оказалось чрезмерным, приведя не только к падению престола, но и к масштабному кровопролитию в России.

Не раз положение англичан и французов на фронте становилось критическим, и, выручая их, русское правительство бросало войска в наступление на немцев. Действия союзников чем-то подобным не отличались. Их отношение к России в русском обществе осознавалось как потребительское. Это не означало, что все становились сторонниками сепаратного мира с замахнувшейся на мировое господство Германией, однако к 1917 году в отличие от 1914 года война широкого энтузиазма не вызывала. Когда на второй день после октябрьского переворота большевики на II съезде Советов приняли декрет о мире, внешне это выглядело почти как отражение всеобщих чаяний.

В декрете содержался призыв к правительствам воюющих государств: немедля начать мирные переговоры и завершить войну без аннексий и контрибуций. В странах Антанты этот призыв был воспринят как неуместный идеализм. Но идеализм большевистских лидеров не был по-детски невинным, за ним стояла определённая политическая бухгалтерия.

3 декабря правительство Ленина объявило о готовности к сепаратным переговорам с Германией. 15 декабря было заключено перемирие, ещё через неделю в Брест съехались делегации для обсуждения условий мирного договора. Германия и Австрия придавали этим событиям серьёзное значение: дело шло к их поражению в войне, и Брест давал им шанс переломить ситуацию. Германской делегацией руководили статс-секретарь ведомства иностранных дел Р. Кюльман и начальник Генштаба М. Гофман, австрийскую возглавлял министр иностранных дел О. Чернин. Болгары были представлены посланником в Вене, турки – послом в Берлине, что означало полный контроль над ними со стороны немцев.

 

МЕЖДУ МИРНЫМ ДОГОВОРОМ И МИРОВОЙ РЕВОЛЮЦИЕЙ

Глава большевистской делегации Адольф Иоффе предложил заключить мир без предъявления всяких условий. Кюльман для видимости порассуждал о «демократическом мире», но вскоре отказался от подобных «абстракций» и потребовал отрезать от России Польшу, Прибалтику, некоторые области Украины и Белоруссии. Надежды на то, что кайзеровская Германия не соблазнится компенсировать за счёт России огромные затраты на войну, оказались наивными.

Вместо Иоффе в Брест отправился Троцкий. Ленин просил его затягивать переговоры, «чтобы дать время присоединиться к нам другим народам». Затягивать нужно было до предъявления немцами ультиматума, который, как убеждал Ленин, требовалось принять. Троцкий, любуясь своим красноречием, некоторое время «уламывал» Кюльмана, призывая его к «политическому вегетарианству», но вскоре понял, что впустую тратит время, прервал переговоры и уехал из Бреста.

Ленин срывом переговоров был недоволен, требовал принять немецкие условия, но не находил поддержки в своём окружении. Против «сделки с империалистическим хищником» выступили Бухарин, Пятаков, Радек, Бубнов и другие. Они призывали к «революционной войне, призванной побудить к выступлению европейский пролетариат». Не в восторге от уступок немцам были Дзержинский, Куйбышев, Фрунзе. Нашлись согласные и с тезисом Троцкого: «Войны не вести, мира не подписывать, а армию распустить». Ленин принялся разубеждать оппонентов. В январе 1918 года в ЦК партии одно за другим шли совещания, где вождь, выплёскивая всю свою энергию, доказывал необходимость мира с Германией в случае предъявления ультиматума ею.

На этих совещаниях слова лились потоком. Партийцы спорили яростно, считая, что их споры носят принципиальный характер. Разумеется, есть большая разница между позициями в пользу войны и в пользу мира. Но дело в том, что обе позиции формулировались исключительно с точки зрения интересов «мировой пролетарской революции». Полемика сводилась к вопросу, нужны ли решительные действия для переноса революции в Европу или общеевропейская гражданская война начнётся сама собой, в автоматическом режиме.

Большевики дебатировали, демонстрируя пылкий революционный пафос и попутно, как позднее вспоминал Зиновьев, «считали дни до начала революции в Германии». Что ещё нужно делать, они толком не знали – «дело» ведь было начато «исключительно в расчёте на международную революцию», нетерпеливое ожидание которой объединяло всех большевиков. Её приход заклинал Ленин: «Мы верим в революцию на западе, мы знаем, что она неизбежна. …Мы взяли дело в руки одной партии, будучи убеждены, что революция зреет во всех странах… Она придёт, ибо она идёт, дозреет, ибо она зреет. Наше спасение – во всеевропейской революции». Заклинал Троцкий: «Всю надежду свою мы возлагаем на то, что наша революция развяжет европейскую революцию. Либо русская революция поднимет вихрь борьбы на Западе, либо капиталисты всех стран задушат нашу революцию».

Противники мира с немцами видели в нём «саботирование европейской революции». Бухарин, ссылаясь на тезис о том, что пролетарская революция может носить только планетарный характер и в одной стране не имеет смысла, доказывал Ленину, что надо «немедленно действовать». Тот, казалось бы, соглашался: да, «конечно, победа социализма в одной стране невозможна», да, «мы начали наше дело исключительно в расчёте на европейскую революцию», но одновременно осаживал Бухарина: дескать, не надо суетиться – международная революция произойдёт в соответствии с «железными законами истории».

Непререкаемая вера в них определяла мысли и действия Ленина. Типичный догматик-западник, он был убеждён в существовании непреложного, заранее заданного сценария исторических процессов: «Идея детерминизма, устанавливая необходимость человеческих поступков, отвергает вздорную побасенку о свободе воли». Ленинцы ощущали себя авангардом, владеющим «тайнами истории» и воплощающим «предназначенную историей миссию» – направлять человечество в русло «осознанной необходимости».

Ленин просил Бухарина подождать несколько недель, от силы несколько месяцев: «Социалистическая революция в передовых империалистических странах, несомненно, зреет и крепнет с каждым месяцем, с каждой неделей»; «Если Либкнехт победит в 2—3 недели, а это возможно, он, конечно, выпутает нас из всех трудностей». Дескать, германский пролетариат вот-вот ударит, и тогда кюльманы и гофманы полетят в тартарары.

Вся логика Ленина заключена в словах: «Мы должны пожертвовать собою, ибо германская революция по силе будет гораздо выше нашей». Он подчёркивал, что революция в России устроена в первую очередь для того, чтобы «подать пример немецкому пролетариату», и утверждал, что «если немецкая революция не наступит, мы погибнем».

Плеханов надежды Ленина на революцию в Германии называл «бредом» и писал, что после того, как «германская социал-демократия всей силой поддержала кайзера» в его агрессивных замыслах, расчёты на революцию в Германии стали «смешными и наивными». Ленин обозвал Плеханова «оппортунистом» и, не желая покидать мир грёз, продолжил свято верить в «мощь германского пролетариата», говоря, что без его поддержки в «крестьянской, отсталой и неразвитой» России социализм не построить. Ленин поклонялся Марксу и Энгельсу, а так как они считали Германию самой передовой страной в мире, то и он стал искренним и убеждённым германофилом, почти патриотом Германии.

Бухарин, один из наиболее активных участников январских дебатов, напоминал своему учителю Ленину, что тот много лет подряд повторял формулу о «перерастании войны империалистической в войну гражданскую». Ильич отвечал ученику: «Гражданская война уже стала фактом. …именно превращение войны империалистической в войну гражданскую 25 октября 1917 года стало фактом для одной из самых больших стран, участвовавших в войне» и пояснял: «Сначала нужно победить буржуазию в своей собственной стране. …додушив буржуазию, мы освободим себе обе руки и тогда сможем вести революционную войну с международным империализмом». Стоит напомнить, что в понятие «буржуазия» Ленин включал и крестьянство.

В январе 1918 года Ленин считал главной задачей «продержаться в одной стране до тех пор, пока присоединятся другие страны». В данный момент, говорил он, деморализованная русская армия не способна ни помочь европейским «братьям по классу», ни воевать с кайзеровскими войсками: «При полной демократизации армии вести войну против воли большинства солдат было бы авантюрой». Умолчав о причинах морального разложения армии, Ильич именно её обвинил в создавшейся ситуации: «по вине армии заключаем мы мир с империализмом». Он призвал соратников не жалеть о потере армии, «потому что нам на помощь придёт неизмеримо более верный союзник: всемирная революция».

Но всемирная революция «задерживалась», а немцы требовали возобновить переговоры. Ещё 21 января Ленин писал однопартийцам: «Массовые стачки в Австрии и Германии, образование советов в Берлине и в Вене, наконец, начало 20 января уличных столкновений в Берлине – всё это заставляет признать, как факт, что революция в Германии началась. Из этого факта вытекает возможность для нас ещё в течение известного периода затягивать мирные переговоры». Но не сбылось: уличные столкновения оказались далеки от «международной революции», и через несколько дней Ленину пришлось согласиться с немецкими требованиями.

Напутствуя Троцкого перед его отъездом из Питера, он, как и прежде, просил его затягивать переговоры до предъявления ультиматума. В Бресте Троцкий вновь сел на любимого конька, предавшись безудержной демагогии. Кюльману и Гофману это быстро надоело, и 9 февраля они заговорили ультимативным тоном. Льву Давидовичу к тому моменту и самому уже надоело «чесать язык», и вместо того, чтобы ещё потянуть время, он заявил, что Россия войну прекращает, армию демобилизует, но мир с немцами подписывать не будет. Вторично объявив бойкот переговорам, Троцкий отбыл в Смольный.

Чуда не произошло – немцы «политическими вегетарианцами» не стали. 18 февраля они начали наступление по всему восточному фронту и выдвинули ультиматум с гораздо более жёсткими условиями, чем раньше. Ленин отправил в Берлин срочную телеграмму: «Согласны на всё!». Соратникам он объяснял: «Мы обязаны подписать самый тяжёлый, угнетательский, зверский, позорный мир не для того, чтобы капитулировать перед империализмом, а чтобы учиться и готовиться воевать с ним серьёзным, деловым образом. …Иностранное завоевание только закрепит народные симпатии к Советской власти. Мы не погибнем даже от десятка архитяжких мирных договоров, если будем относиться к восстанию и к войне серьёзно». Вряд ли его соратники что-то поняли из этой тирады.

 

В ЧЁМ НЕ СОШЛИСЬ ИНТЕРЕСЫ ДВУХ ВОЖДЕЙ?

Ленин оценил отъезд Троцкого из Бреста как «предательство», но тот лишь пожимал плечами: что значат чьи-то ультиматумы перед надвигающейся мировой революцией? Прекращая переговоры с немцами, Троцкий встал в «красивую» позу, заявив: «Мы ждём и твёрдо верим, что другие народы скоро последуют нашему примеру». Ленину он сообщил: «Не исключена возможность, что германское наступление вызовет серьёзный взрыв в Германии. Нужно подождать эффекта».

Эффект от германского наступления, конечно, был: немцы за несколько дней заняли большую часть Украины, Крым, Одессу, оккупировали Латвию и Эстонию, Двинск, Минск, Полоцк, Псков, приблизились к Петрограду. Троцкого это не особенно волновало: он и позднее был уверен, что действовал правильно, что «переговоры нужно было тянуть как можно долее, чтобы извлечь из них агитационный «капитал» и в то же время выгадать как можно более времени, дав истории приблизить нас к германской и общеевропейской революции».

До поры до времени красноречие помогало Троцкому скрывать, что его интересовал не только «агитационный капитал». Не мог Лев Давидович, до 1917 года находившийся в США и прочно связанный с американским истеблишментом финансовыми и семейными узами, подписать сепаратных соглашений с немцами. Америка, в разгар войны гигантски обогатившись на военных поставках, к 1918 году определила свою позицию – поддержать Антанту, добить Германию, продиктовать Европе свой проект послевоенного мира. Авантюризм Троцкого не мешал ему помнить о личных интересах и твёрдо знать, что ему можно делать, а чего нельзя. Лозунг «ни войны, ни мира», каким бы нелепым он ни казался со стороны, для Троцкого был вполне оправданным и мотивированным.

Логика Ленина отличалась от логики Троцкого. В учебниках советского времени Ильич изображён заядлым пацифистом: «Мужественным и непреклонным борцом за мир, за выход Советской России из войны выступил вождь Коммунистической партии и глава Советского правительства В.И. Ленин. Он был глубоко убеждён, что Советская Россия должна пойти на заключение мирного договора на предложенных ей тяжёлых и унизительных условиях». Этот пассаж заставляет думать, что мужество и непреклонность только на то и нужны, чтобы принимать «унизительные условия». Не говорилось, что такие «условия» возникли после развала русской армии, происшедшего как раз накануне подписания мира.

Реальный, очищенный от лакировки образ Ленина с пацифизмом ничего общего не имеет. Вот что записано в программе РКП (б), принятой по инициативе Ленина через год после Брестского мира: «Началась эра всемирной, пролетарской, коммунистической революции. Лозунги пацифизма, международного разоружения при капитализме являются не только реакционной утопией, но и прямым обманом трудящихся, направленным на разоружение пролетариата». В гражданской войне, начавшейся в России при Ленине, число жертв десятикратно превысило число русских потерь в Первой мировой войне. Так что пацифистом он явно не был.

Тогда почему он распустил русскую армию, не захотев, чтобы она воевала с немцами, беспрепятственно дошедшими до Харькова и Ростова-на-Дону? Почему уверял: «Лучшее, что можно сделать, – это как можно скорее демобилизовать её»? Ответ Ленин дал в статье «К истории вопроса о несчастном мире»: «Крестьянская армия после первых же поражений свергнет социалистическое правительство».

У Ленина, как и у Троцкого, имелись личные мотивы. Но если тот не мог подписывать мир с Германией, то Ленин, наоборот, не мог его не подписывать. Для германских представителей в Бресте Ленин не был «господином инкогнито». Немцы прекрасно знали, кто он такой. Не случайно генерал Гофман вёл себя на переговорах вызывающе, всячески давая понять большевикам, что они должны без лишних разговоров делать то, что им велят. Как бы такое поведение ни раздражало Троцкого, желавшего с кайзеровскими служаками разговаривать на равных, у Гофмана были основания для менторского тона.

Мог ли возмутиться этому тону Ленин? Казалось бы, не только мог, но и обязан был возмутиться. Но Ильич упорно внушал соратникам, что воевать с немцами нельзя, ибо война против них означает измену социализму: «Кто называет оборонительной и справедливой войной войну с германским империализмом, а на деле получает поддержку от англо-французских империалистов, тот изменяет социализму»; «Революционная война в данный момент сделала бы нас агентами англо-французского империализма». Чем германский империализм лучше англо-французского, вождь не объяснял, но воевать против него не собирался, несмотря на обвинения от однопартийцев в «гнилом компромиссе» с кайзером.

Репутация Ленина оказалась под вопросом – особенно, когда выяснилось: договор в Бресте не умерил аппетиты немцев – они предъявляли всё новые требования, занимая города, которые по договору не должны были занимать. Их действия высвечивали предательский для России характер Брестского мира. Леонид Красин, до 1917 года ближайший сподвижник Ленина, в письме жене кивал в сторону «шефа»: «Каин и Иуда плюнули бы на него».

 

ПОЛИТИЧЕСКАЯ БУХГАЛТЕРИЯ ЛЕНИНА

Октябрьская революция не была самопроизвольной. Как ни банально, на это «мероприятие» требовались средства, и немалые. Ленин понимал эту банальность, как никто другой. До 1917 года он теоретически обосновывал и «необходимость», и «неизбежность» революции, но при этом говорил: «Страшно нужны деньги». Поиск денег требовал от вождя не меньшей энергии, чем теоретические изыски.

Представление о том, что затраты большевистской партии на революцию покрывались за счёт членских взносов, крайне наивно. Партийные взносы не могли покрыть и тысячной доли расходов только на издание газет, а в 1917 году большевики потратили на выпуск 130 изданий не менее 40 миллионов рублей. А если посчитать, к примеру, затраты на закупку оружия? Позднее Троцкий со скрытым юмором заявил: «Всё давали рабочие».

К тому моменту, когда Лев Давидович это сказал, власть была в руках большевиков, и тема большевистских денег надолго ушла в тень. Сегодня нет резонов прятать факты: финансовую линию большевикам открыло германское правительство, и такой шаг для него был вполне логичным, ибо Ленин в годы Первой мировой войны твёрдо выступал за поражение своего правительства.

Большевики были нужны кайзеровскому правительству, видевшему в них силу, способную подорвать боеспособность русской армии и вывести Россию из войны. Большевики, в свою очередь, смотрели на кайзеровские службы как на средство для организации революции. Разумеется, избыточного доверия между партнёрами не было – они рассчитывали переиграть друг друга. Но при этом и та и другая сторона были уверены, что игра стоит свеч. Ленин полагал, что, способствуя приходу мировой революции, кайзеровцы сами роют себе могилу. Что касается «мещанской морали», то она перед лицом «неизбежной и неотвратимой» революции не имела особого значения. Ленин был уверен, что «революционная тактика» должна быть максимально гибкой, а «цель оправдывает средства».

 В сентябре 1915 года через эстонского социал-демократа и агента генштаба германских войск Александра Кескулу немцы получили условия, на которых Ленин соглашался подписать мир с германским правительством в случае прихода большевиков к власти. Другим посредником между германскими верхами и ленинцами выступал Израиль Гельфанд, известный как Парвус. Предложение о прямом сотрудничестве с немцами Ленин отверг: он не мог брать деньги в открытой форме без потери «политического лица». Кайзеровцы это понимали и выделяли средства «через каналы, приемлемые для Ленина». С «приемлемыми каналами» больших проблем не возникло.

После отречения царя германское правительство взяло на себя организацию возвращения Ленина и его соратников из Швейцарии в Россию. На переговорах с немцами Ленин потребовал обеспечить максимум конспирации при проезде через Германию. Требование было принято. 19 марта 1917 года Ильич послал Инессе Арманд задорное письмо: «Вы скажете, может быть, что немцы не дадут вагона. Давайте держать пари, что дадут!». Немцы вагон, конечно, дали. Германский главнокомандующий Людендорф писал в мемуарах: «Наше правительство, послав Ленина в Россию, взяло на себя огромную ответственность. Это путешествие оправдывалось с военной точки зрения. Нужно было, чтобы Россия пала».

В марте 1917 года германский имперский банк отдал распоряжение банковским филиалам в Швеции: «Вы извещаетесь, что требования на денежные средства для пропаганды мира в России будут получаться через Финляндию. Требования будут исходить от Ленина, Зиновьева, Каменева, Коллонтай, Сиверса и Меркалина, текущие счета которых открыты в соответствии с нашим приказом № 2574 в отделениях германских банков в Швеции, Норвегии и Швейцарии». Германия на «пропаганду мира в России» денег не жалела. Революционный настрой Ленина и его соратников существенно укрепился.

Уже 21 апреля большевики сделали первую попытку организовать в Питере переворот. Она сорвалась, а по стране стали расходиться слухи, что Ленин является «германским шпионом». Вождь не хотел, чтобы информация о финансовых каналах его партии вышла наружу, и писал в Стокгольм своим связникам Радеку и Ганецкому: «…будьте архиаккуратны и осторожны в сношениях».

Где-то недоглядели, и «утечка» всё-таки произошла. Газеты заговорили об измене большевиков. Российская контрразведка обнародовала серию материалов по этому вопросу. Ленину пришлось оправдываться. В июле 1917 года он писал в газету «Новая жизнь»: «Впутывают коммерческие дела Ганецкого и Козловского… А мы не только никогда участия в коммерческих делах не принимали, но и вообще ни копейки денег ни от одного из названных товарищей не получали». Ильич, позволяя себе лукавить, не забывал о подготовке переворота.

К сентябрю газеты пестрели сообщениями о связях большевиков с германским генштабом, отмечая явную пассивность правительства Керенского по отношению к большевикам. Эта пассивность – одна из загадок 1917 года. Ленин действовал в благоприятных условиях и сдаваться не собирался: у него была «подпорка» в лице германского кайзера.

Накануне октябрьского переворота в Кронштадте прошло большевистское совещание, постановившее организовать из военнопленных особый корпус, одетый в русскую военную форму. Начальники германского и австрийского генштабов подписали приказы о комплектовании боевых подразделений из пленных немцев, находившихся в лагерях вокруг Питера. 29 октября 1917 года Ленин, стоя на ступенях Смольного, принимал парад «интернациональных частей». Чётко печатая шаг, мимо него прошли австрийские и германские солдаты, так удачно послужившие и «русской революции», и собственным монархиям.

Уже к концу ноября 1917 года больше половины русских фронтовых дивизий заключили перемирие с немцами. При этом русские солдаты замечали, что с другой стороны окопов «брататься» с ними приходят одни и те же люди. На деле это были представители пропагандистских отделов при австро-германских штабах. Русским раздавали листовки с текстами, никак не похожими на послания рядовых немецких солдат: «Товарищи русские! Мы более не враги, а, наоборот, приятели. Солнце мира восходит, и его лучи проникают в наши сердца. Мысли несутся далеко к родному краю, к жене и ребёнку, брату, сестре и родителям, которые с нетерпением ожидают своего сына». Спонтанные братания со стороны своих солдат немецкое командование сурово пресекало.

Среди немцев, посвящённых в отношения кайзеровского правительства с ленинцами, нашлись разговорчивые люди. 1 декабря 1917 года генерал Людендорф заявил газете «Freihe Presse», что русская революция для Германии – это не случайная удача, а результат продуманной политики. Позднее, в январе 1921 года, Эдуард Бернштейн, являвшийся заместителем министра финансов Германии, в газете «Vorwerst» назвал сумму, переданную большевикам кайзеровскими службами, – 50 миллионов золотых марок.

 

«ДОЛГ ПЛАТЕЖОМ КРАСЕН»

Ленин ждал германской революции, как манны небесной. Но в условиях, когда она «запаздывала», мог ли он не подписывать мир с Германией? Он стал заложником собственной тактики, выбранной в годы мировой войны. Любая попытка «заартачиться» могла закончиться преданием гласности обстоятельств его прихода к власти.

На этом фоне и немцам трудно было удержаться, чтобы в Бресте не выдвинуть своему партнёру максимальные условия. По Брестскому миру под немецкую оккупацию перешла территория, на которой проживали 32 % населения страны, находились три четверти железнорудных и каменноугольных шахт, четверть железных дорог, самые плодородные чернозёмы. Русская армия подлежала полной демобилизации, военный флот – затоплению. Большевики предоставили Германии четверть всей бакинской нефти и обязались выплатить 6 миллиардов марок контрибуции. Кайзеровское правительство и после Брестского мира продолжало диктовать Ленину свою волю. 27 августа 1918 года было подписано новое соглашение, по которому Германия получала огромную контрибуцию золотом, нефтью, углём, рудой, продовольствием.

В ноябре 1918 года немцы ушли с Украины, из Белоруссии и Прибалтики, но эхо Брестского мира слышится до сих пор: не имевшие до Бреста своей государственности Латвия и Эстония живут в границах, начерченных немцами в марте 1918 года. Тогда же Центральная Рада, которую превозносят власти нынешней Украины, при помощи немцев сварганила «незалэжную державу».

Германскую революцию, которую страстно чаял, Ленин дождался: в конце 1918 года в Германии к власти пришли социал-демократы. Но они совсем не собирались «сливаться в братских объятиях с русским пролетариатом», Маркс их этому вовсе не учил. Стратегия Ленина оказалась интеллигентским блефом, беспочвенным идеализмом, от которого Россия никогда ничего не выигрывала.

Поражение Германии от Антанты позволило большевикам аннулировать Брестский мир, но Россия лишилась статуса страны-победительницы. Забыв о двух с половиной миллионах русских солдат, убитых и раненных на полях сражений, антантовцы при разработке Версальского договора ни словом не обмолвились о национальных интересах России. Французский премьер Клемансо заявил: «России больше нет». Он ошибся: несмотря ни на что, Россия выжила. Будет выживать и впредь, если мы научимся извлекать из истории необходимые уроки.

Сергей РЫБАКОВ