Александр Грин и ёлка

   Как встречали Новый год русские писатели? В биографическом романе ленинградца Леонида Борисова «Волшебник из Гель-Гью» описан эпизод, в котором писатель Александр Грин готовится встретить Новый год нарядно украшенной ёлкой. Остаётся лишь собрать авансы в литературных журналах.

А на улицах уже продавали ёлки. Ситный рынок превратился в  огромный лес, можно было заблудиться, бродя среди больших и маленьких деревьев, голова заболевала от горьковатого, одуряющего запаха хвои. Множество ёлок стояло на площадях и бульварах, на углах расположились продавцы золоченых грецких орехов, картонных домиков и барабанов, витых стеариновых свеч, разноцветных стеклянных шариков.
  Дети откровенно выражали свою нетерпеливую радость. Взрослые притворялись равнодушными, сдержанными. Грин без лицемерия и фальши отдавался очарованию праздника — для него он начинался в день появления в городе первой ёлки и кончался в ту минуту, когда к зеленой колючей ветви прикреплялся последний подсвечник, вешалась последняя хлопушка и с великими усилиями на самом верху водружалась мохнатая блестящая звезда.
  Мороз и солнце — день чудесный!
  Грин составил план предпраздничного налёта на редакции журналов. Сперва на Фонтанку в плохонький «Весь мир», здесь необходимо сказать несколько комплиментов баронессе Таубе, выпить стакан кофе и произнести традиционное: «Время бежит, мы старимся, вы, голубушка моя, молодеете. Есть у меня в запасе рассказец...»
  Рублей сто очистится.
  Дальше — улица Гоголя, 4, редакция «Аргуса». Регинин даст полсотни, сотню — Кондратенков. Из «Аргуса» в дом № 22 по той же улице, — «Нива» моя, «Нива», «Нива» золотая выдаст по меньшей мере двести рублей. К трём часам — к Бонди в «Огонёк» — этот раньше не примет. Авось и тут сотенка перепадёт. От Бонди — в «Солнце России», к дородному и благородному Когану. На Лиговке, кстати, надлежит пошарить в карманах руководителей «Всемирной панорамы» и «Журнала-Копейки». Если все три еженедельника выдадут по полсотни — битва выиграна. На двенадцатом номере трамвая — к милейшему Корецкому в его собственный дом на Суворовском проспекте. Здесь сколько? Цветистое «Пробуждение», или, как его называют, «Брокар-Ралле и Компания», в состоянии выдать двести рублей.
  Имеется ещё утренняя «Биржевка», но тут ненадежно. Здесь Измайлов, в его руках литературная часть газеты, он весьма ценит Грина, но считает его чем-то вроде фокусника, чем-то, кем-то... — бог с ним, не надо. Имеется «Петербургский листок» — здесь ожидают замерзающих мальчиков и добрых купцов, раскрывающих свою мошну в рождественскую ночь. На всякий случай будем иметь в виду и эту газету.
  А вот к Николаю Николаевичу Михайлову в «Прометей» зайти необходимо сегодня же вечером. Триста рублей гарантированы. Весь день, следовательно, уйдет на добычу денег. Ёлочные украшения придётся покупать завтра. А так хочется поскорее забраться в магазин Шишкова «Всё для ёлки».
  Чудесный день — мороз и солнце!
  Битва с Таубе и Бонди оказалась необычайно легкой и скорой: и здесь и там ему отсчитали по сотне.
  Нивская богоматерь Валериан Яковлевич Светлов усадил Грина в кресло и заставил его выслушать главу из книги своей о балете, за что и уплатил сто пятьдесят рублей.
  Ёлка росла не по часам, а по минутам. Регинин только кивнул просителю аванса и молча выдал сотню. Кондратенков, взяв трубку телефона, чтобы отдать распоряжение о выдаче аванса Грину, повернулся в его сторону и спросил:
  — Сколько?
  Грин подбежал к трубке, отрывисто произнес:
  — Двести, Иван Степаныч! — и надавил на рычаг. Кондратенков любил людей решительных и изобретательных.
  Корецкий долго морщился, нудно и скучно говорил о великой русской литературе и по окончании лекции достал из бумажника пять красненьких. В шесть вечера Грин подъехал на извозчике к дому Михайлова.
  Издатель обедал.
  — Садитесь, друг мой, откушать, — предложил издатель.
  — А нельзя ли мне вместо еды наличными деньгами, дорогой хозяин?
  — Сколько?— спросил издатель.
  — Обед у вас из четырех блюд,— начал Грин, — будем считать, что суп потянет не больше пятидесяти рублей. Отварные почки с картофелем — сто рублей. Ветчина у вас с чем, с горошком? Моя оценка — сто пятьдесят. Кофе с тартинками — полсотни. Итого... простите, хлеба я съел бы по меньшей мере на сто рублей. Всего, как видите, причитается мне четыреста пятьдесят рублей.
  Издатель обратился к жене:
  — Ты как смотришь на это, Мусенька?
  — Александр Степанович забыл соль, горчицу и коньяк, — сказала жена. — Соль — десять, горчица — пятнадцать. Пять рюмок коньяку — двадцать пять рублей. Вся эта мелочь составляет пятьдесят рублей. Грин оживился:
  — Два ласкательных движения по головке вашего сына — двести рублей. Всего, таким образом, семьсот.
  — Минус пятьсот мое рукопожатие, — оживился в свою очередь издатель.
  — Обойдемся без рукопожатия, — сказал Грин. — В крайнем случае сделаем переоценку: рукопожатие — целковый.
  В десять вечера Грин, изрядно нагрузившись, получил от издателя четыреста. Двести рублей он израсходовал на цветы жене, которые отправил домой с тремя посыльными. Пятьсот были проиграны в Купеческом клубе на Владимирском. На ёлку осталось четыреста рублей.
  Утром Грин опохмелился, присел к столу. Надо работать. В очередь встали сюжеты, неясные замыслы о летающем человеке, Бегущей по волнам, о девушке, мечты которой исполнялись.
  «Я по существу импровизатор, — ответил как-то Грин на вопрос одного влиятельного критика. — Я знаю, что именно хочу сказать, но я никогда не знаю деталей, частностей той вещи, которую пишу. Они приходят в голову в процессе работы. Предо мною тысячи вариантов, лучший тот, который суется первым. Если бы я имел возможность жить так, как хочу, я ежемесячно писал бы по роману. Не лгу».
  Сегодня ничего не получалось. Перо рисовало чертей и ангелочков. Захотелось изобразить Деда Мороза, и через минуту был готов портрет Льва Толстого. Холодное морозное солнце заглядывало в комнату. Вошла жена и затопила печку. Начались пальба, шипенье, шёпот. В Гель-Гью произошло убийство. Таинственно исчез капитан парохода. Игрушечных дел мастер Савва Гурон вырезал из дерева смеющуюся куклу и подарил ее дочери угольщика. Тысячи деталей, тысячи вариантов, и все они суются первыми. Не работается. Почему? В душе ощущение праздника, это ощущение сильнее всех творческих усилий. На улицу, к Шишкову — в магазин «Всё для ёлки»!
  Грин оделся, вышел на улицу.
  — Извозчик! На Петербургскую сторону! Большой проспект!
  Кто-то окликнул:
  — Александр Степанович! Садитесь ко мне, успеете на Большой!
  Александр Иванович Куприн собственной своей персоной. Реденькая татарская бородка и усы опушены инеем, чёрная барашковая шапка на боку.
  — Садитесь, мамочка, подвезу! Еду к Соколову в «Вену». Проголодался. А вы куда?
  — За бонбоньерками на ёлку, — буркнул Грин, удобнее усаживаясь на сиденье. — Я на Гороховой сойду, Александр Иваныч!
  Куприн обхватил Грина за талию:
  — Ни-ни! Бонбоньерки никуда не денутся, мамочка! Мы сейчас кулебяку сочиним, балычка нюхнем, икорки. Дайте я вас поцелую, родной мой!
  От Куприна пахнет вином. Он смачно, впришлёпку целует Грина:
  — Люблю я вас, Александр Степанович! Чудесный вы писатель! У нас нет никого в целой России, кто в состоянии был бы состязаться с вашей выдумкой, вашим языком, — он у вас какой-то особенный, круглый, шут его знает...
  — И я люблю вас, Александр Иванович, — говорит Грин и целует Куприна. — Люблю за то, что вы хороший русский писатель.
  — Ну вот, мамочка, а вы — бонбоньерки!
  — Очень люблю ёлку, Александр Иванович! Ребёнком делаюсь, когда вижу шарики, колокольчики, фонарики.
  Скрипят полозья саней. Улицы в дыму от костров. Несут ёлки на плечах. На заборах и деревянных колонках уже расклеены объявления о подписке на журналы «Нива», «Родина», «Вокруг света». Грин размышляет: сойти ему или пить вместе с Куприным в «Вене»?
  — Я читаю ваши мысли, милочка,— говорит Куприн. — Никуда я вас не пущу. Напою, накормлю и спать уложу. Набрал я авансов на две тысячи, вот и еду заложить фундамент.
  Он крепко держит Грина за талию:
  — Позвоню Жакомино, Агнивцеву, Аверченке. Такую выпивку устроим, что только держись! А у вас, мамочка, вид влюбленного!
  Физиономию Грина заливает довольная продолжительная улыбка. Вот с кем следовало поговорить душевно и искренне, этот всё поймет, но — уже приехали. Куприн тяжко вываливается из саней и из всех карманов шубы, пиджака, брюк, жилета достает кредитки и мелочь, высыпает их на ладонь извозчика и говорит:
  — Сколько ж это лет возишь ты меня, Лука Михайлыч? На, бери, только с уговором: угости и лошадку! Даёшь слово?
  — Будьте покойны, Александр Иваныч, — бабьим тенором всхлипывает извозчик, пряча деньги в огромный кошель, похожий на торбу странника.— С девятьсот восьмого года знакомы, Александр Иваныч. Вас и лошадка моя знает. Дай бог успехов и счастья, Александр Иваныч! Прикажите заехать за вами?
  — Будь добр, Лука Михайлыч! Приезжай к десяти вечера и проси Николая Потапыча, чтобы меня, значит, брали в охапку и несли в сани. Нахальнее поступай, по-свойски, — лезь и требуй. А ежели я буду сопротивляться, ты мне пригрози, слышишь?
  — Всё знаем, Александр Иваныч! Не в первый раз. В десять я как из пушки! К одиннадцати я, значит, запакую вас, с последним поездом вы и тронетесь баиньки!
  — Действуй, Лука Михайлович! — говорит Куприн, берёт Грина под руку, и они входят в гостеприимное кружало, известное всему Петербургу под названием «Вена». Здесь у Куприна свой столик, свои официанты. До пяти вечера он пьёт и ест с Грином, в начале седьмого приходят Агнивцев, Аверченко, актер Ходотов, Андрусов. От буфетной стойки отдирают какого-то упирающегося адвоката и присоединяют к пьющей компании.
  Грин хочет уходить, он заявляет, что ему необходимо побывать у Шишкова — через три дня ёлка, а у него ни одного шарика, ни одной хлопушки. Грина не отпускают. В десятом часу сдвигаются пять столиков, официанты в третий раз подают обед из десяти блюд. Грин встает, чтобы уходить. Куприн требует привязать Грина к стулу.
  — Держите этого пирата из Зурбагана! — приказывает Куприн, с трудом выговаривая букву «р». — Не бойтесь его! Берите!
  — Пальто! Шляпу! — говорит Грин. Ему подают пальто, шляпу. Он кутает шею широким длинным шарфом, поднимает воротник осеннего пальто, надвигает шляпу на глаза и уходит, слегка покачиваясь.
  Мороз и луна. Снег и звезды.