slovolink@yandex.ru
  • Подписной индекс П4244
    (индекс каталога Почты России)
  • Карта сайта

АДВОКАТ

В 1937 году учебный год начался дождливой, слякотной погодой, хотя обычно первое сентября одаривало весёлыми, солнечными днями.
Железнодорожная школа находилась в тридцати-сорока метрах от тупика, куда частенько загоняли порожняки, и мы — ученики младших классов — во все глаза глядели на пыхтевшие под окнами паровозы, горластых сцепщиков, повелительно размахивающих то красными, то жёлтыми флажками.
В длинных барачных корпусах, построенных еще до революции, размещалось по три-четыре класса. Я, ученик третьего класса, не был ни забиякой, ни драчуном, но постоять за себя и слабых умел всегда. И когда второгодник верзила Витька Судаков на глазах у всех накрошил в мою непроливашку карбид и чернила запузырились, а он гоголем прошел мимо, я схватил свою холщёвую, в фиолетовых разводах сумку, тяжёлую от пенала, книг и разных железяк — шурупов, гаек, гвоздей и что есть силы огрел обидчика по спине. Класс, который только что хохотал надо мной, одобрял поступок неофициального предводителя, притих в ожидании страшного, неотвратимого мщения. Судаков развер­нулся и, вырвав у меня сумку, отбросил её в сторону. Инстинкт самозащиты у меня сработал быстрее, чем я подумал, что делать. Не помню, как у меня оказалась в руке тяжелая метровая линейка, которой разлиновывали классную доску.
— Подойдёшь — огрею! — пригрозил я.
Вид у меня на самом деле был, наверно, отчаянный и решительный. Витька постоял, набычившись и вдруг пошёл на мировую:
— Ладно, Яшка, я пошутил... А ты тоже, сразу сумкой...
— А чего ты?.. — буркнул я.
И с тех пор мы стали друзьями.
Учился я на «хорошо» и «очень хорошо», и поэтому, как принято в школах в таких случаях, меня посадили на «камчатку», а Витьку Судакова на первую парту, чтоб он всегда был перед учительским оком. Я очень завидовал ему... Ведь он, сидя напротив, мог часами смотреть на Веру Ивановну, которая была для меня самой красивой на свете учительницей, самой обожаемой. Мы частенько менялись с Судаковым местами — он охотно шёл на «камчатку», а я, затаив дыхание, как самый благовоспитанный ребёнок, с первой парты во все глаза смотрел, счастливый, на учительницу. Большеголовый, оболваненный «под нулевку», как и все мальчишки, наверно, я раздражал её излишним вниманием и ненормально-проницательным блеском глаз, и ещё более тем, что сидел на чужом месте.
Вера Ивановна могла вдруг сказать:
— Яша, почему ты опять сидишь не на своей парте? Сколько раз я могу повторять!
После такого приговора я, чуть не плача, под смех ребят и подхихикивание девчонок понуро шёл на свою «камчатку», навстречу мне так же нехотя двигался Судаков и бурчал: «Говорил я тебе...» А чего говорил, когда сам пулей летел на моё место?..
Так мы с Витькой менялись местами до нового, 1938 года. Вера Ивановна, зная мое маниакальное упорство, часто делала вид, что ничего не произошло, когда я снова оказывался на первой парте перед её глазами. В таких случаях уж торжествовал я над всеми, кто смеялся надо мной. Бывали счастливые дни, когда я просиживал на первой парте все четыре часа.
Не знаю, были ли в других школах такие учителя, как наша Вера Ивановна. Она приглашала нас к себе в дом на Привокзальной улице, рассаживала на скрипучие венские стулья вокруг большого двухтумбового стола с темно-синим суконным верхом и, окинув всех умиротворенным взглядом, брала в руки книги. Мы затихали. Даже самые шальные смирели, и, пожалуй, напоминали херувимов, ожидавших чуда. Так длилась минута-другая. Тишина достигала такого предела, что слышно было биение наших сердец.
Всякий раз я не мог отвести глаз от небольшого резного по углам, со стеклянной дверцей шкафчика, где лежало двадцать-тридцать книг. Такого огромного количества книг, такого сокровища больше ни у кого в Тайшете не было.
Вера Ивановна наизусть читала сказки. Пушкина, «Конька-Горбунка» Ершова. Читала она так душевно, что мы слушали, замерев, боялись шевельнуться. Для меня, да, наверное, и для всех это были не сказки — мы слушали про удивительный мир, который видела и знала наша счастливая учительница.
У Веры Ивановны были две девочки: Оля — шести лет и лет трёх — Наташа. Девочки тоже внимательно слушали, никогда не капризничали, не шумели. Нам с ними было очень хорошо, и я любил девочек так же искренне, как и Веру Ивановну.
Отца Оли и Наташи мы почему-то ни разу в доме не встретили и не знали, где и кем он работает, хотя мы, детвора, безошибочно могли сказать про любого, что он делает, куда ходит на работу, — поселок Тайшет был небольшой, и люди знали друг о друге абсолютно всё. И только однажды, когда кто-то из девочек полюбопытствовал, что за портрет висит на стене — вихрастый, большеглазый мужчина в гимнастерке, Вера Ивановна тихо и грустно сказала:
— Это наш папа...
— Он в командировку уехал, — добавила Оля.
Тогда я приревновал его к Вере Ивановне и был бесконечно рад, что он уехал в далёкую командировку.
Вера Ивановна впервые в нашей жизни устроила нам новогоднюю ёлку, для которой мы сами сделали игрушки из цветней бумаги, картона, шишек, ваты, конфетных оберток. На земле, пожалуй, тогда не было ёлки нарядней нашей. Я на всю жизнь запомнил тот сказочно весёлый праздник.
Наша Вера Ивановна была под стать той волшебной ёлке. С её ласковостью, веселостью и красотой не могли бы сравниться даже сегодняшние Снегурочки. Русые, коротко подстриженные волосы Веры Ивановны едва касались кружевного воротника голубого платья, перехваченного в талии серебряным узким ремешком. Мы были уверены, что поясок был из чистого серебра. Разрумянившееся лицо её сияло, излучало доброту. Большие голубые глаза дарили любовь каждому из сорока двух ребятишек, которые тоже отвечали ей преданностью и любовью.
Не знаю уж, как Вера Ивановна могла управлять нами, совершенно обалдевшими от счастья. Её девочки — Оля и Наташа с интересом взирали на шумливых учеников мамы.
В тот удивительный, неповторимый вечер, наверно, только я один чувствовал себя неприкаянным и всячески сторонился Веры Ивановны. Я не играл ни в какие игры, не водил хороводы, был, как говорится, тише воды, ниже травы, что так не соответствовало мне, сироте, росшему без присмотра и ро­дительского глаза. Необыкновенная красота Веры Ивановны в тот новогодний вечер сковала меня, и я ненавидел каждого, кто подходил к ней. Меня-то она всегда отдаляла от себя — сажала, на «камчатку»... Я долго пребывал в таком опустошённом состоянии. И неожиданно Вера Ивановна, перекрыв визг, смех, песни ребят, громко окликнула меня:
— Яша, ты что же это нас сторонишься? — и, взяв мою сразу вспотевшую руку, втянула в хоровод и весело запела:
— Как на Яшины женины испекли мы каравай — вот такой ширины, вот такой вышины...
Мальчишки и девчонки стиснули меня, а учительница сказала:
— Ага, Яша, попался! Теперь ты от меня никуда не уйдешь!
От этих ласковых слов, которых мне никто никогда не говорил, моё сердце вдруг забилось часто-часто. Казалось, я родился только теперь и постиг какое-то таинство.
Такого не бывало даже тогда, когда я лазил за огурцами в чужие огороды. Уши предательски запылали, будто с мороза. И вдруг впервые за весь вечер я засмеялся, заверещал, подражая плясунам, затопал валенками и даже безголосо запел. Я был уверен, что моя несравненная, обожаемая, самая красивая, самая добрая на свете учительница любит меня! Ведь только мне одному Вера Ивановна сказала: «Теперь ты от меня никуда не уйдёшь!» Меня уже ничем нельзя было удержать.
Я ошалелым бесёнком носился возле ёлки, не боясь, что каждое мгновение могу подладиться на горящих парафиновых свечах, защепками прикрепленных к веткам. В ту ночь я впервые в жизни узнал, что такое бессонница. Я долго ворочался на шубе, расстеленной дома под столом, и в который уже раз переживал счастливый новогодний вечер 1938 года. Уснул я под утро, когда в курятнике на кухне сипло закукарекал голошеий петух, накануне изрядно пощипанный неизвестно как появившейся в доме лаской.
После каникул мы долго ожидали появления нашей учительницы. Наконец к нам в класс вошла директор школы. Она поздоровалась с нами и, глядя мимо нас в заснеженное окно, глухо сказала:
— Дети, уроков не будет. Идите домой...
Мы застучали от радости крышками парт, затопали, закричали:
— Каникулы продолжаются!
И тут вбежал Витька Судаков и, задыхаясь, испуганно сказал:
— Ребя, Веру Ивановну арестовали! Она в арестантском вагоне на станции! Айда к ней!
Мы все разом, как вспугнутые галчата, рванули из-за парт и, сшибаясь в дверях, помчались на станцию, благо она была всего в трехстах метрах от школы.
Действительно, на путях напротив вокзала — одноэтажного, дореволюционной постройки здания стоял товарный вагон, возле которого ходил охранник в валенках, белом полубушке, шапке, с винтовкой за спиной.
Оконный заснеженный люк вагона был зарешёчен и обвит колючей проволокой. Незнакомые лица мужчин и женщин глядели на нас. Они что-то говорили охраннику, тот отвечал отрывисто и уныло, отмерял несколько шагов вперед и столько же назад, время от времени почему-то заглядывал под вагон, где с пола свисали застывшими гнойниками ледяные наросты.
Мы выстроились напротив вагона и дружно крикнули:
— Вера Ивановна!
За окном произошло какое-то замешательство, потом показалось лицо учительницы. Она просунула между стальными колючками пальцы и вроде бы помахала нам.
— Это какая-то ошибка... Я скоро вернусь, дети! Идите домой... — голос её дрожал.
— Хрена с два вернешься! А вы, шпана, марш отсюда! — рявкнул охранник.
Мы даже не шелохнулись, продолжали стоять.
— А ты вражина, убери руку! Не то пальну! — пригрозил он Вере Ивановне.
— Зачем же при детях так? — просительно ответила учительница.
— Ах ты, антелигентка! Учить вздумала! Отойди от люка, вражина! — охранник стал снимать с плеча винтовку.
И тут какая-то сила швырнула меня вперед. Я огрел своей тяжелой сумкой охранника по спине. Остальные ребята вцепились в него, словно лайки в медведя-шатуна. Редкие прохожие стороной обходили странную бучу.
— Дети, прошу вас, перестаньте! — испуганно кричала сверху Вера Ивановна. И только, когда она, обессилев, сказала:
— Джамиль, хоть ты-то прекрати, — я словно проснулся и отступил. За мной потянулись остальные ребята. Охранник матюгался нам вслед на чём свет стоит.
...Дома я забрался в конуру к собаке и долго оплакивал свою любовь. Дамка лизала горячим языком мои озябшие руки, мокрое от слез лицо и поскуливала...
Вечером пришел с работы брат и с порога бросил:
— Ну-ка, где там наш адвокат?
— Какой? - не поняла его жена.
— Какой? Грамотей наш.
— На печке.
— Иди-ка сюда, адвокат! — приказал мне брат.
Я понуро подошел, зная, что такой тон ничего хорошего не сулит. Он взял меня ручищей за подбородок и влепил пощечину:
— Ишь, нашёлся!
— За что ты его? — коршуном кинулась между нами невестка.
— Он знает...
— Знаешь? — прижала меня к себе невестка.
— Знаю... — сквозь зубы выдавил я.
— За что?
— Адвокат, говорит... — ответил я, не зная совсем, что означает это слово.
— Хоть знает за что, — довольный отозвался брат и повторил зло: — У-у-у, адвокат...
* * *
...Недавно я узнал, что Вера Ивановна была реабилитирована и уехала в Казахстан, где снова учила детей. Девочки её выросли. Одна живет в Иркутске, другая — в Тайшете.
Они сообщили мне, что их мама, моя первая учительница, умерла в 1979 году.
 
Ямиль МУСТАФИН

Комментарии:

Авторизуйтесь, чтобы оставить комментарий


Комментариев пока нет

Статьи по теме: