«А жизнь сверх меры и праздненство, и мука…»

29 октября 2018 года исполняется 100 лет со дня рождения русскому и советскому поэту, лауреату Государственных премий Михаилу Кузьмичу Луконину. Он ушёл из жизни 4 августа 1976 года. С тех пор прошло немало лет. Но тем отчетливей приходят на память дни и годы, которые соединяли нас — отца и сына — не в семейном общении, а по жизни и поэзии.

Родился отец в 1918 году под Астраханью, в татарском селе Килинчи, где мой дед Кузьма Ефимович служил на почте. В 1920 году дед умер от холеры, и семья перебралась в Быковы хутора, что под Сталинградом. Там он провёл детство. А когда подрос, поехал в город, стал работать на Тракторном заводе, а по вечерам учился в Педагогическом институте, занимался спортом, играл в футбол в команде знаменитого клуба «Трактор».
Жизнь 20–30-х годов — сплетение событий жестоких и одновременно величественных. От одних только названий — «Днепрогэс», «Комсомольск-на-Амуре», «Сталинградский тракторный», «Магнитка» — у молодёжи захватывало дух, хотелось участвовать в строительстве нового общества. Таким был и Михаил Луконин. И когда над страной нависала опасность, личные интересы отходили в сторону. Даже поэзия, юная Муза, на какое-то время затаилась и робко напоминала о себе. Но как ей отцу не отзываться! До войны поступил в Литературный институт им. А.М. Горького на семинар Владимира Луговского. Добровольцем ушёл на Финскую войну и мог погибнуть в лыжном батальоне от пули снайпера, как это случилось с его другом юности Николаем Отрадой.
Николай!
С каждым годом
он будет моложе меня,
заметней,
Постараются годы
мою беспечность стереть.
Он останется
слишком двадцатилетним,
Слишком юным,
для того чтобы дальше стареть.
А в конце написал:
А если бы в марте,
тогда,
мы поменялись местами,
Он сейчас
обо мне написал бы
вот это.
Сможем ли мы сегодня из уст современного поэта услышать нечто подобное? Думаю, нет. И не только потому, что время нынче другое, а потому, что новейшее поколение молодых людей, к сожалению, лишено стержневого понятия в жизни человека — «Родина», для них она не более чем точка на географической карте, о которой можно походя бросить: «Эта страна». А ведь на отношении к Родине зиждется нравственная политика любого государства, желающего своему народу процветания. Но стоит ли так огульно винить молодёжь? Может быть, и нам, старшим, следует взять на себя часть этой вины...
Имя отца в хрестоматиях стояло в общем ряду так называемых фронтовых поэтов: Семен Гудзенко, Александр Межиров, Константин Ваншенкин, Борис Слуцкий, Давид Самойлов и др. Но ограничиваться только этим, «фронтовым», определением, значит умалять значение интимной лирики в творчестве каждого из них. Стихи Луконина, удивительно проникновенные, чарующие по звучанию и краскам даже военной поры, где, казалось, не до эмоций:
Пусть твои, любимая,
Сбудутся желания,
Пусть с тобой увидятся
Все мои послания.
Только бы не стукнуло
В дверь твою, красавица,
Извещенье тусклое,
Что меня касается.
Фронтовое братство — характерная черта поэтического поколения сороковых — не давало опускать руки даже в самые трагические моменты. И, что удивительно (а это видно из переписки Михаила Луконина с товарищами по перу), в разрывах снарядов все явственней слышалось эхо Поэзии. «Друг мой, скоро ли мы снова станем плечом к плечу? А ведь все онемело без нас, и, что ещё хуже, раздаются всякие звуки, не родственные поэзии. Да будет наша встреча рождеством настоящего поэтограда!» (Из письма М. Луконина Н. Глазкову, 22 января 1944 г.). В этом же письме он приводит строки стихотворения, ставшие, как теперь говорят, знаковыми:
В этом зареве
ветровом
выбор был
небольшой.
Но лучше прийти
с пустым рукавом,
чем с пустой душой.
Вот и поверь известному изречению: «Когда пушки гремят – музы молчат».
С первых же мирных дней он был замечен поэтической братией, друзьями, критиками. Государственные премии, руководящие посты в Союзе писателей, правительственные награды — всего лишь признание заслуг, которое в изобилии раздавало государство. Насколько справедливы были они? Не мне судить...
Он был дитя своего времени и в меру поэтического таланта говорил о нём искренне, без оглядки на мнение критиков, каким бы суровым оно ни было. Похвастаться тем, что в год издал столько-то книг стихов, отец не мог. Он вообще не был в этом смысле плодовитым. Он ждал момента, долго и мучительно, когда книга «созреет». Константин Симонов однажды заметил: «У Луконина есть неудачные стихи, но нет проходных книг». Симонов имел в виду, прежде всего, книгу стихов «Необходимость», за неё поэт получил в 1973 году Государственную премию.
Кстати, интересная деталь, о которой вряд ли кто из читателей знает. Отец мне рассказывал: работая над пьесой «Парень из нашего города», Симонов попросил у него разрешение дать фамилию главному герою Луконин. Имя Сергей автор придумал сам. Я-то родился в 42-м году и носил мамину фамилию — Кормилицын, вплоть до достижения восемнадцати лет. И вот тогда отец написал заявление в загс о даче мне, его сыну, фамилии Луконин. В этой перемене лично для меня был положительный и отрицательный момент. Я осознал, что для него я не какой-то там «отпрыск», а сын и товарищ, с которым можно иметь дело, которого обязан наставлять на истинный путь, внушать, что мне надо заниматься спортом, готовить себя к более серьезной профессии, нежели театральной или художественной. Конечно, подобные наставления грели душу. Хотя в итоге свою биографию я выстроил по собственному сценарию.
Однажды я пришёл к нему на Новопесчаную улицу, предложил свои вирши (а как иначе: отец поэт, мать писала стихи!). Он почитал, сдвинул брови, скользнул улыбкой и произнес приглушенным голосом: «А ты знаешь, совсем не плохо. Но хватит одного Луконина!» Жестко сказано. Спустя годы я понял, что в поэзии я ничего нового не сказал бы. Так пусть будет навечно поэт Михаил Луконин!
Сталинская премия 1948 года дала возможность отцу обрести блага, положенные в таких случаях: квартиру на Новопесчаной, дачу в Переделкине, автомашину. Ну и, конечно, зелёную улицу публикациям поэм и стихов в центральной прессе, толстых журналах, изданию книг массовыми тиражами. Почёт, слава... К ним он относился спокойно, даже с иронией, и никогда не кичился ими.
Его волновала прежде всего судьба поэзии, он был готов отстаивать её права на гражданское, патриотическое звучание. Он тревожился, что современная поэзия всё дальше и дальше отстраняется от самой жизни с её горестями и радостями, социальными и нравственными катаклизмами. Вот почему был так близок Михаилу Луконину его учитель и наставник Владимир Маяковский. Он заимствовал у него не столько форму (это было неприемлемо как для великого поэта, так и для молодого Луконина), сколько мелодию времени, в которой звучал и набат, и тихая лирика. Стилевые реминисценции у поэта дальше «лесенки» не ступали. Ломать строку – значит искать свой голос в поэзии.
Вектор обозначался на стыках времени – война, восстановление народного хозяйства, тревога за пошатнувшийся мир на земле и — интимная лирика. Для этого все подходило: и классический ямб, и рваная строка, и стихи, лишённые гармонического лада строфы. Особенно это заметно в любимом Лукониным жанре поэмы. «Рабочий день», «Признание в любви», «Дорога к миру», «Обугленная граница»… Вот где развертывалась нравственная мощь поэта!
Формат поэмы нынче не в моде. Сложное дело. И Луконину не всегда этот жанр удавался — груз слишком большой, всеохватный. Но что при этом интересно: поэмы его насыщены реальной жизнью, они слышны, видны, наполнены говором людей, занятых не болтовнёй, а работой, где всё кипит, радуется и страдает. Это своего рода документальное кинематографическое действо страны. Знакомство с поэмами отца поучительно даже с точки зрения исторической правды, которая гармонична с его стихотворениями, пронизанными конкретным, осязаемым до боли в висках состраданием поэта к павшим на войне, умерших от ран в мирные годы. И тем пронзительней звучат слова:
Я знаю —
удивляетесь чему-то:
так странно я вздыхаю и смеюсь,
а у меня в глазах всё та минута —
я ничего на свете не боюсь.
Смеюсь над мельтешением наивным,
вздыхаю о товарищах своих, —
они звучат во мне неслышным гимном,
смотрю на вас,
а думаю о них...
Поэзия, «Товарищ поэзия» — так почтительно называл ее. Он её боготворил, чутко улавливал талант в молодом человеке, старался поддержать, помочь в житейских делах. По характеру он был жизнерадостным человеком, и где бы ни находился – на стройке, на пристани Волгограда, в родных Килинчах, в Союзе писателей, ЦДЛ, в поездках по стране и за рубежом, — всюду оказывался в центре внимания, вызывал улыбку окружающих. И это не было позёрством, ибо за шуткой, им же придуманной, следовал хрипловатый, перекатистый смех. И собеседник заливался смехом от удвоенной порции луконинского «блюда» — рассказа и его хохота.
Уход жены, скоротечный последующий брак с Мариной Зотовой, потеря связи с дочерью Настей, которой посвящал стихи, бесконечные застолья. Всё это отягощало сердце и, несмотря на крепкое физическое здоровье, аукнулось обширным инфарктом в 1976 году.
Восьмилетний период «межженья» (1960—1968) был для отца в творческом отношении самым плодотворным. Именно тогда им написаны великолепный цикл стихотворений «Корни гор», стихи «Обелиск», «А жизнь сверх меры». Он часто выступает публично, читает стихи без надрыва, чем грешили многие поэты-шестидесятники, просто, как будто беседует наедине со зрителем. Его поэзия «дышится жизнью самой». Она метафорична, как сама жизнь. Будучи в Германии, возвращает осколок снаряда, изготовленного на заводе Круппа и пробившего Мамаев курган в Сталинграде — эффективен и точен был жест поэта. А какой высоты достигает в интимной лирике! Именно в любовных излияниях (независимо от того, кому они адресованы) Луконин находит смысл и упоение жизни.
В конце 60-х он женится на актрисе театра на Малой Бронной Анне Антоненко, с которой испытывает «вздох облегчения», с детской непосредственностью лелеет маленькую Анюту.
И в ту пору пишет «вершинную» поэзию: «Сказка про аистов», «Стихи по кругу», «Парк Бельвю», «Капля Волги». Но вот он ищет могилу отца своего, похороненного под Астраханью над рекой Болдой, и находит её. И нет-нет да вспыхивает озарение, осветившие строки: «Вы держите меня, как на приколе, ранения давнишнего огня, ранения послевоенной боли»... И тогда:
«Последний раз
спружиню над
землёю,
и всех своих,
безвестных, позову».

 

Сергей ЛУКОНИН